- Выкушайте во здравьице! А уж и актриска ж у вас есть, Григорий Харлампыч! Ух-с! - Тихон чмокнул свои пальцы. - Пес ее раздери - до замечательности хороша!
- Антуанетина, что ль?
- Да уж кому больше? Ах, то есть все отдай и пятачок прикинь!
Белявка захохотал.
- А у меня дельце есть до вас, Смарагд Захарыч… - обратился к тому Тихон и поскреб затылок.
- Да уж вижу, что есть, коль с кульком пришел, - отозвался тот. - Ну, выкладывай, что такое?
- Кутнули мы вчера здорово…
- Лапой-то видно не собака в вино, а ты к тятеньке в выручку попал?
Тихон ухмыльнулся, и толстые щеки его, что бугры, сдвинулись к мясистым ушам.
- Все под Богом ходим… - ответил он, поправляя свой кок. - Собрались мы все свои, а тут к нам господина Леонтьева и нанесло и тоже с мухой. Ну, наши жеребцы ведь все стоялые - давай ржать над ними; они в словесность, то да се пошло, а я спьяну-то и того: по скуле их и обеспокоил!
Шилин качнул головой.
- Теперь жаловаться тятеньке хочет и про все рассказать. Уж вы сделайте милость, пособите?…
- Ладно… - пробурчал хозяин.
- Сто лет вам прожить, да двести на карачках проползать! - обрадовано воскликнул Тихон.
- А ты поосторожнее будь! - наставительно сказал Шилин. - Не суй зря кулачищем во всякое рыло. Да и словесность свою поуйми: она у тебя хороша, да дорога только!
Тихон даже прореготал от какого-то веселого воспоминания.
- Это верно, что дорога: за кажное слово надысь квартальному по трешке отдать пришлось!
Все, кроме Зайцева, присевшего на диван за книжку, выпили снова.
Тихон наклонился в сторону Белявки.
- Что я вам скажу, Григорий Харлампыч? - вкрадчиво, с видом кота, оставшегося наедине с крынкою молока, проговорил он.
- Ну-те?
Тихон приставил обе руки к уху Белявки и что-то зашептал ему.
Внимательное сперва лицо актера стало улыбаться; осовелые глаза замаслились.
- Ах ты… бодай те мышь!… - вырывалось у него. - Хе-хе-хе… Ну да уж ладно: сделаю!
Тихон с залоснившимся от жира и удовольствия лицом откинулся назад.
- Стало быть, шабаш, Григорий Харлампыч? Вы для меня постарайтесь, а я вам вот как угожу: по самое иже еси! - Он черкнул себя пальцем по горлу.
Руки их шлепнулись друг о друга в знак заключения союза.
- Ладно, вышлю я тебе ее с репетиции: ты в подъезде театра жди! - пообещал Белявка.
Он встал и начал прощаться; с ним вместе схватился со стула и ушел и молодой Хлебодаров.
- Охота тебе, Смарагд, с этой свиньей вожжаться? - проговорил, опустив книгу, Зайцев, когда за ушедшими затворилась дверь.
- Что ты все ангелов на земле ищешь? - ответил Шилин. - Ангелы, брат, на небесах, а земля это скотный двор небесный - она вся под скотов отведена!
Глава XIII
Успех трагедии окрылил Пентаурова. Он чувствовал себя помолодевшим и выросшим и, прогуливаясь в одиночестве в своей зале, мечтал о том, как весть об его замечательной пьесе долетит до Петербурга, как там зашевелятся все и захотят увидать ее… Затем последует триумфальное представление в столицах… статьи в альманахах и ведомостях… всюду его напечатанные портреты… Голова готова была разлететься у Пентаурова от напора радостных мыслей!
Ванька, считавший своей обязанностью подсматривать за барином, передавал в людской, что тот постоянно и подолгу стал простаивать перед зеркалами в зале, причем то задирал голову и засовывал руку за борт сюртука, то, избоченившись, отставлял вперед одну ногу, а руку закладывал за спину; иногда он даже подпрыгивал и взмахивал руками, как бы воображая, что у него крылья.
О том, что успехом своей пьесы он был обязан исключительно Белявке, сумевшему скрасить ее обстановкою и разными актерскими фортелями, он не подозревал совсем. Не подозревал этого и Белявка.
Но неожиданно появилась и черная точка на светлом горизонте Пентаурова: ему передали, что весь город зовет Антуанетину - дубинетиной.
Голос в глубине души подсказывал ему, что молва права - в Антуанетиной было что-то деревянное, и после того, как он узнал ее прозвище, на репетициях, которые он посещал ежедневно, она стала не нравиться ему больше и больше.
А между тем следующая пьеса "Стрелы любви" всецело лежала на плечах героини.
Кем же заменить ее, откуда достать новую, лучшую актрису?
Сколько ни раскидывал умом Пентауров, как ни приглядывался к дворовым девушкам - замены Антуанетиной не было.
Во время одного из таких раздумий носастый Ванька доложил ему, что его хочет видеть Белявка с какими-то двумя людьми.
Пентауров приказал их впустить, и в кабинет вошли Белявка, а с ним долговязый Агафон с черными кудлами на голове и какой-то небольшого роста светлолицый человек в потертом подряснике. Двое незнакомцев низко поклонились барину.
- Насчет басу докладывал я вам-с… - начал Белявка. - Вот он-с… Агафон Присноблаженский!
- А этот кто? - спросил Пентауров, переводя взгляд на другого.
- Это-с?… - Белявка кашлянул в кулак. - Товарищ его… дьячок Стратилат… Служить у вас хочить…
- Да ведь я же не архиерей? - воскликнул, приподняв обе розовые ладошки, Пентауров.
- В театре-с… актером!
- А, вот что… Ну а как же твое дьячковство?
- Уйду-с!… - решительно ответил Стратилат, встряхнув головою. - Ничего в моем звании хорошего нет!
- Что же они у нас будут делать? - Пентауров вопросительно взглянул на Белявку.
- Нужны нам актеры, мало их у нас-с… С ними усякую вашу пьесу поставим! - ответил тот. - И ненадежен у нас Бонапарте!
- А что? - быстро спросил Пентауров. - Все пьет?
- С самого открытья не протрезвлялся-с… Ролю с меня все трагическую требует!
- Он? Трагическую? - Пентауров засмеялся. - Что же ты, урезонил его?
- Резонно-с говорил: дурак ты, сказал, обличье-то у тебя потребное где? А вин усе свое тешет: известно, пьяный!
- Вели запереть… Ну а с тобой как же быть? - Пентауров обратился к Агафону. - Белявка говорил мне, что тебе сыграть очень хочется?… Неудобно это…
Бурсак молчал и мял в здоровенных ручищах свою шапку.
- Ты ведь отца Михея сын?
- Сын…
- А голос действительно хорош! - воскликнул Пентауров. - А ну-ка, прочти что-нибудь наизусть? Монолог какой-нибудь.
- Этого он не знает-с… - вступился Стратилат. - Разве ектению?
- Ну, ну, ектению…
Бурсак конфузливо глянул на товарища: тот ткнул его локтем.
- Вали, вали, Агаша, не стесняйся… - вполголоса поддержал он его.
- Миром Господу помолимся… - словно откуда-то издали приплыла мягкая, еще несмелая октава. - О мире всего мира, благосостоянии святых Божиих церквей и о соединении всех Господу помолимся…
- Хорошо! - проронил Пентауров и, склонив голову совсем набок, приоткрыл рот и приготовился слушать дальше.
- О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасении их Господу помолимся.
Агафон овладел собой, и могучий голос его рос и ширился, и казалось, не из горла человека, а откуда-то из пространства льются могучие и бархатно-нежные звуки; они наполнили и пробудили всю комнату - отзывалась чернильница на столе, отзывались окна, отзывалась гитара, висевшая на стене.
- Великолепно, чудесно! - в полном восторге закричал Пентауров, когда Агафон кончил, умолк и опять потупился. - Ну, милый, я тебя расцелую!
И он, открыв объятия, подошел к Агафону и подставил ему сперва одну, потом другую, выбритую, пухлую щеку. Тот добросовестно отчмокал их, потом руку барина.
- В столицах такого голоса не сыскать! - произнес умиленный Белявка. - И шо ж это буде, коли вин со сцены заговорыть? - Он зажмурился и покрутил носом. - Уверх ногами поперевертаются уси!
- Нельзя его упускать, нельзя!… - решил Пентауров, потирая в восторге руки. - Это клад!
- Истинно-с!… - убежденно поддакнул Белявка.
- Но как же быть с отцом Михеем? Ведь он не позволит ему?
- Главная тут обстоятельность не в нем, а в матушке! - вставил Стратилат. - От нее и я бежать хочу!
- А дозвольте отцу Михею ничего не говорить? - вмешался Белявка. - Пусть сыграет в тайности!
- Все равно, ведь потом узнается!…
- А вам яке дило? Ну, узнають, ну, отваляет его матушка скалкой, шо ж с того? Вин ось який здоровенный…
- Не боишься скалки? - спросил Пентауров.
Бурсак вскинул на него большие черные глаза свои, усмехнулся и опять потупился.
- Скалка пустое!… - пренебрежительно ответил за него Стратилат.
- Тогда и прекрасно… пусть играют! Белявка, обоих их возьми и испытай. Тебе жалованье положу… - добавил Пентауров Стратилату.
Тот хотел что-то сказать, но не успел: дверь в кабинет с силой распахнулась, и показался отбросивший ее Бонапарте. Он пошатнулся, оправился и, стараясь твердо держаться прямой линии, подошел к изумленному барину и вдруг упал перед ним на колени. Лицо Бонапарте было вспухшее и красное, в мутных глазах светились мрачные огоньки.
- Барин, явите божескую милость!… - возопил он, ударив себя в грудь кулаком. - Прикажите мне геройскую ролю дать!!
- Прикажу тебе розог дать! - ответил Пентауров. - С ума сошел, а?
- Ведь я же герой?! - возгласил Бонапарте, не слушая и опять ударяя себя в грудь. - Не понимает меня никто! Нос, он говорит, не тот… - Он ткнул пальцем на Белявку. - А нос… вот он где у меня, нос этот! - Бонапарте яростно застучал себя в сердце. - Понять это надо! А что ж, что он красный, - выбелю?
- Вот я тебя выбелю на конюшне. Вытащите вон дурака! - обратился Пентауров к Белявке, и тот с помощью обоих будущих актеров поволок вон непризнанного трагика. Бонапарте заливался слезами и бессвязно выкрикивал что-то о своем сердце и о героическим даре, данном ему от Бога.
Пьяного заперли в чулане при людской, а Пентауров, вспомнив, что утром он получил записку от Лени, в которой она сообщала, что мать просит его приехать, приказал закладывать лошадей, и вороной шестерик, что птица, понес его по пыльной дороге в Баграмово.
Странные отношения существовали между Людмилой Марковной и ее сыном.
Трудно сказать - любила ли она его когда-нибудь, да и вообще любила ли хоть одно живое существо на свете, кроме своих мосек и Лени. Сын рано вырвался из-под ее жестокого крыла и зажил отрезанным ломтем, совсем не заглядывая в родные Палестины, и разве раза два в год - ко дню именин и рожденья матери, писал ей по казенному письму.
Старуха равнодушно прочитывала их и бросала и только все чаще и теплее стала поглядывать на игравшую у ее ног прехорошенькую крошку - сиротку с большими карими глазами в венчиках из темных ресниц. Крошка эта была Леня, одна из целой дворовой семьи уцелевшая от холеры и взятая по приказу Людмилы Марковны в горницы.
Как ни черства была по натуре Пентаурова, все же в маленьком уголке ее сердца теплилась потребность любить, и этот уголок всецело заполонила Леня.
Одно только несколько привязывало Пентаурову к сыну - гордость и честолюбие. Ей думалось и хотелось увидеть в нем что-либо блестящее и изумительное по карьере. Но когда и эта мечта разлетелась, как фарфоровая чашка, упавшая на пол, привязанность превратилась в пренебрежение.
Сверх обыкновения, приезда Владимира Дмитриевича ожидали на этот раз в Баграмове с нетерпением.
Людмила Марковна хорошо понимала, что смерть ее уже не за горами, и будущность Лени, дворовой Владимира Дмитриевича, тревожила ее с каждым днем все больше и больше. И в только что минувшую ночь, когда сердечные перебои заставили ее подняться с постели и ждать уже последней минуты, она порешила, не откладывая больше, вызвать сына и заставить его написать Лене вольную.
- Насчет пьес его глупых поговори, поинтересуйся, - советовала Лене Людмила Марковна в ожидании сына. - Шалый он, тут у него, - она постучала себя по лбу, - все винты разболтаны! Это ему понравится… Да про Бенкендорфа не вздумай поминать, - добавила она, усмехаясь, - не даст тогда ни за что документа! Козел ведь. А надо получить скорей… - Она вздохнула, и в это время на балкон, где шла беседа, влетела одна из приживалок.
- Приехали, приехали! - приседая и хлопая руками по согнутым коленам, возвестила она шипеньем Змея Горыныча.
Пентауров вошел с деланно-беззаботным видом и приложился к ручке матери: он всегда чувствовал себя несколько неловко под тяжелым, пристальным взглядом ее желтых глаз.
- Здравствуй, - ответила она. - Что, все игрушкой новой забавляешься, я слышала?
- Здравствуй, Леня!… - проговорил Пентауров, погладив по голове девушку. - Все хорошеет она у вас!
- Вот насчет ее я и хотела с тобой переговорить.
- А что именно?
- Что именно после обеда скажу: на все свое время есть; сейчас, видишь, стол накрыт, - обедать давайте!
С помощью Лени старуха перешла к длинному столу, сверкавшему белизной скатерти и фарфоровых тарелок, и все уселись за него.
Пентауров любил покушать, и отличный, заказанный по его вкусу, обед привел его в приятное настроение. Он пустился в рассказы о театре, о спектакле и в таких красках описывал все происходившее на нем, что если бы потребовалось дальше рассказывать о чудесах самой Индии - для нее уже ничего не осталось бы, кроме незначащих слов.
Людмила Марковна слушала молча и почти не ела, а только отщипывала по кусочку от всего, что ей накладывали в тарелку. Разговор поддерживала Леня, и ее спокойное внимание, ее дельные, полные большого знания литературы, вопросы и замечания поражали Пентаурова и привели его почти в восхищение.
- Ну, теперь и моему разговору с тобой час пришел! - сказала Людмила Марковна, отодвигая тарелку, когда окончено было последнее блюдо - крупная малина с густыми сливками. - Петька и вы все - вон! - обратилась она к лакею и скромно сидевшим на конце стола приживалкам.
Все лишние исчезли.
- Она твоя крепостная, а не моя, это тебе известно? - обратилась Людмила Марковна к сыну, кивнув на Леню.
- Да, да… - рассеянно ответил он, качая на ноже подставку для вилок и думая о вдруг пришедшем ему в голову соображении о перестановке явлений в "Стрелах любви".
- Я стара, умереть могу в одночасье, - продолжала старуха. - Леня мне та же дочь, и хочу, чтоб худо ей не было, когда меня не станет. Вы, все мужчины, дрянь, и девушку на вас оставить нельзя! Надо ей вольную.
- Да, де… это хорошо!… - отозвался Пентауров.
- Разумеется, хорошо! И дай ей ее. Это я требую!
- Конечно, дам, дам!…
- Нет, не дам-дам, а чтобы завтра же она была написана!
- Завтра? Но зачем так спешно?
- Затем, что умереть завтра оба можем.
Пентаурова передернуло: он не любил напоминаний об этой мировой неприятности.
- Что за мысли у вас, maman?… - недовольно ответил он. - Обещаю вам, что напишу!
- Завтра же? Смотри, умру без этой бумаги в руках - из гроба встану, приду к тебе за ней!
- Какие ужасы вы говорите, maman! - воскликнул Пентауров, незаметно для всех творя под столом на брюшке своем крестное знамение. - Хорошо, хорошо, завтра же напишу!
Людмила Марковна успокоилась.
- Ну, ну… послезавтра к обеду буду ждать! Теперь отдохнуть хочу, потом поговорим еще. Леня, займи его!…
Старуха улеглась в свое кресло, а Леня предложила Пентаурову взглянуть на приведенную ею в порядок библиотеку, которой тот еще ни разу не поинтересовался.
Библиотека помещалась наверху и занимала просторную комнату с круглым столом посередине, покрытым длинною, будто золотою скатертью. Вокруг него и у стен между шкафами стояли кресла и гнутый диван из красного дерева; обивка на них была тоже золотистая, под стать занавескам за стеклами шкафов и огромным шторам, спускавшимся от высокого потолка до полу.
- А и не узнать! - воскликнул Пентауров, остановясь в дверях библиотеки и оглядывая ее. - Да тут прежде и мебели никакой не было!
- Это я подобрала сюда из разных комнат, - отозвалась Леня, открывая шкаф. В нем ровными линиями вытягивались безмолвные ряды книг в кожаных переплетах с золотым тиснением.
- Великолепно! - продолжал Пентауров. - Однако у тебя много вкуса, я вижу! Тут мечтать хорошо… писать… Что это? Державин, Дмитриев… Гм… скоро и я здесь между ними место займу!…
Он самодовольно выпятил вперед брюшко и при слове "здесь" похлопал концами пальцев по полке.
- То есть как? - спросила, не уразумев, Леня.
- Так! Вот пройдут мои пьесы на сцене - напечатаю их, - здесь им и место уготовано!
- Много их у вас?
- Порядочно. Одних трагедий двадцать!
- Это интересно! Но чего же больше - комедий или трагедий?
- Конечно, трагедий. Жизнь наша - это вообще почти сплошь трагедия. Комического в жизни мало!
Напыщенный вид и тон Пентаурова почему-то напомнили Лене приключение его у графа Бенкендорфа. Она закусила губу, чтобы скрыть улыбку.
- Хотите, я вам прочту что-нибудь? - предложила она, не зная, чем занять дальше своего собеседника.
Пентауров опустился на диван, откинулся на спинку и стал играть брелоками от часов, золотыми кистями свисавшими у него с обоих боков из жилетных карманов: тогда было в моде носить по двое часов.
- Прочти, прочти, я люблю послушать. Только путное что-нибудь… высокую трагедию!…
- Хотите "Федру"? - спросила девушка, вынув из шкафа небольшой томик в белой коже.
Пентауров состроил легкую гримасу.
- Ну, не первый это сорт; но ничего, читай, читай…
При первых же звуках ее голоса Пентауров насторожился: ему показалось, что Леня исчезла и перед ним заговорила незнакомая женщина, затаившая в сердце своем великое страдание и видящая то, чего не дано видеть простым смертным.
Леня читала без выкриков и пафоса, но каждое слово хватало в душе Пентаурова за какую-то, ему самому еще неведомую струну и заставило его сперва вынуть руки из карманов, затем выпрямиться и затаить дыханье.
- Леня, ты талант! - едва смог он пробормотать, когда она кончила монолог и опустила книжку, чтобы взглянуть на впечатление, произведенное ее чтением. - Сам Бог привел меня сюда! Ты - Эсмеральда! Воплощенная Эсмеральда! - Он потряс простертыми к ней руками.
- Что это за Эсмеральда? - с легким недоумением спросила девушка,
- Главная героиня из моих "Стрел любви". Боже мой, но какая дрянь Антуанетина! Чурбан она, кукла, дура!
Пентауров схватился за голову.
- Леня, ты должна играть Эсмеральду!… - решительно заявил он. - Без "но", без отговорок! - добавил он, видя, что девушка хочет что-то возразить. - Жив не хочу быть, если ты не сыграешь! Это цена твоей вольной! Без этого не отпущу тебя… Пожалуйста, пожалуйста, не возражай: я не люблю!
- Мне не позволит Людмила Марковна!… - проговорила, побледнев, девушка.
- А я документа не дам!
- Вы же обещали, Владимир Дмитриевич?