- Так что же? Даром я не обещал отпустить и не отпущу: заплати! Вот цена твоего выкупа: три представления! У меня три трагедии отложены и не могут идти из-за того, что нет актерки. Сыграешь их - иди, куда хочешь! Кажется, цена невелика… Без запроса, а? - пошутил Пентауров, видя, что Леня молчит и стоит, уронив руки. - Вольную я, как обещал, напишу завтра же… - продолжал он. - Это чтоб вы с maman были спокойны. Но на руки получишь ее только после трех представлений. Это решено и подписано!
- А если Людмила Марковна не согласится?
Пентауров развел руками.
- Тогда и я не соглашусь! Как угодно-с. Тут я помочь ничем не могу. Это уж твое дело, поговори с ней, урезонь! Я от этого отказываюсь! Она мне мать… но, - он постучал себя по лбу с жестом, чрезвычайно похожим на тот, что недавно проделала Людмила Марковна, - у нее тут… Ну ты сама понимаешь, что у нее тут!… По рукам, значит, а?
- По рукам… - тихо ответила Леня, протягивая свою руку навстречу пентауровской.
Тот заключил ее в объятия.
- Вот и чудесно, вот и превосходно! - восклицал он в полном восторге. - И делу конец! Мы тебя поотшлифуем еще, блеску этого придадим, выразительности… того, словом! Есть у тебя кое-какие недочетики, есть, ну, да мы с Белявкой с ними справимся! Все трагедии мои пойдут! Что это будет?! - Пентауров весь сиял и, что шарик ртути, катался по комнате, то потирая руки, то всплескивая ими. - Не завтра, а сегодня же пишу вольную. Лошадей вели подавать!
- Людмила Марковна еще не проснулась… Она хотела повидать вас до отъезда!
- А зачем? Нет, нет, нет. Я рад, я счастлив, у меня душа парит, а она опять начнет об этом… о покойниках!… Я еду! Скажи, что спешил в город писать документ тебе и потому не дождался ее. Ну, моя Эсмеральда, моя прелесть, моя птичка, до свидания! - Он послал Лене несколько воздушных поцелуев и побежал к лестнице. На середине ее он остановился, повернулся к провожавшей его девушке и погрозил ей пальцем: - Завтра жду от тебя письма с согласием!
И, не дожидаясь ответа, поспешил вниз.
Глава XIV
Дело у Нюрочки Груниной с Курденко, несмотря на самые пламенные желания ее ускорить его, не подвигалось вперед ни на волос.
А между тем до нее стали доходить слухи, что Курденко серьезно ухаживает за одной из самых богатых невест города и считается там чуть ли не женихом.
Нюрочка была девица расчетливая и даром время тратить не хотела, а так как у нее имелись другие возможности, то она и решила разузнать все подробно о гусаре и о его намерениях относительно нее.
Выполнить это было трудно, и потому Нюрочка обратилась за советом и помощью к Клавдии Алексеевне. Та, разумеется, приняла откровение Нюрочки близко к сердцу и сейчас же указала как на особенно пригодного для этой задачи человека - на Штучкина.
Нюрочка поморщилась.
- Н-ну?… - протянула она. - Тут нужно бы какого-нибудь тонкого человека!
- Дорогая моя, он тонок! Он чрезвычайно тонок! Он настоящий дипломат! - уверяла Клавдия Алексеевна. - Вид у него суровый, мрачный - да, это правда, но душа пренежная; я хорошо его знаю! Он с удовольствием сделает!
- Но я не хочу, чтобы он даже подозревал, для кого будет узнавать! - сказала Нюрочка.
- Ах, разумеется же, кто же ему это скажет?! - воскликнула Клавдия Алексеевна. - Я с ним дружна, я попрошу его, для меня будто бы, встретиться с Курденко и выпытать у него, в кого он влюблен и какие у него планы насчет женитьбы. Это так просто!
- Совсем непросто! - возразила Нюрочка. - Курденко прехитрый, увернется у него, как угорь…
- Тогда вот что!… - Клавдия Алексеевна подумала и затем нагнулась к собеседнице и прошептала: - Я его попрошу Курденко подпоить. А?
- Да, это лучше!
- И прекрасно! Так я сейчас же и в поход, времени терять нечего!
Клавдия Алексеевна принялась поспешно надевать перед зеркалом шляпу.
На ее счастье тот, кого она искала, встретился ей у только что устроенного тогда общественного сада.
Штучкин стоял у входа, расставив ноги и поднеся, словно для поцелуя, набалдашник трости ко рту, с сосредоточенным видом глядел на плотников, мастеривших в саду перила и скамейки.
- Чем это вы увлеклись? Здравствуйте, Андрей Михайлович! - духом выговорила, подойдя к нему, Клавдия Алексеевна.
Тот оглянулся.
- Да вот, наблюдаю… Гигантскими шагами мы идем за Европой! - Он покачал головой. - Удивительно! Сто лет всего прошло от дней Великого Петра, а уж, смотрите - общественные сады, мостовые…
Он с таким видом указал рукою вокруг, будто видел перед собой не посыпанные песком дорожки, а несколько похоронных процессий.
- Уж и мостовые? - усомнилась Клавдия Алексеевна. - Всего-то у нас одна Большая улица вымощена, да и та вся в ухабах! Я вас искала, Андрей Михайлович…
- Меня? Зачем я понадобился?
- Именно, понадобились. Но здесь говорить неудобно, пойдемте в сад…
Штучкин не успел ответить, как проворная Соловьева просунула свою длинную руку под его локоть и повлекла его на боковую аллею. Там она подвела его к скамейке, стоявшей под тенистым кленом, усадила и опустилась с ним рядом.
- Вы меня пугаете, Клавдия Алексеевна! - заявил Штучкин, глядя на торжественное выражение лица своей соседки.
- Пугаться совсем нечего, дорогой Андрей Михайлович! Нам, мне и еще одной особе, очень нужно узнать кое-что…
- Какой же еще одной особе?
- А это секрет. Нужно, чтобы вы узнали некоторую вещь у некоторого человека.
- И это тоже секрет?
- Нет. Но открыть их вам я так не могу: вы должны сперва поклясться, что никому не передадите!
- Клянусь моими сапогами! - сказал Штучкин, приподняв вверх два пальца.
- Не шутите, шутки здесь неуместны! - серьезно сказала Соловьева. - Дело идет о добром имени девушки!
Штучкин опустил руку и заинтересовался.
- Ну, ну, говорите!
- Нет, дайте сперва слово, что будете молчать!
- Ей-богу, честное слово, вот вам крест! - залпом ответил он, кладя на себя крестное знамение. - Только скажите, для кого же это я хлопотать должен?
- А вы не проговоритесь ей?
Штучкин опять перекрестился.
- Для Нюрочки Груниной! - шепнула ему ма ухо Клавдия Алексеевна, оглянувшись кругом. - Но, смотрите, ни-ни ей; иначе и я найду, кому порассказать ваши "тайны"!
- Сохрани Господи! - неопределенно воскликнул Штучкин.
Клавдия Алексеевна передала, что требовалось выполнить, причем подчеркнула, что такое деликатное дело могло быть поручено только ему, как осторожнейшему и умнейшему дипломату во всей Рязани.
Штучкин погладил свои черные бачки.
- Н-да… Конечно, мне трудные поручения не впервой… - самодовольно проговорил он. - Во Франции мне давали распутывать и потруднее затеи… Я сделаюсь, но - только для вас сделаю, Клавдия Алексеевна, попомните.
Клавдия Алексеевна нежно потрясла ему руку.
- Значит, тонко все обделаете, так, чтоб и заподозрить никто ничего не мог?
- Клавдия Алексеевна, я стратег и политик! - внушительно ответил он, выпрямляясь и строго глянув на Соловьеву.
Собеседники расстались; Клавдия Алексеевна поспешила обратно к Груниным, а Штучкин зашагал, выпятив грудь и покручивая тростью, в лавку Хлебодарова, где он рассчитывал найти Курденко.
У мосье Мишу он застал только одного Радугина.
Гусар сидел на обычном своем месте, за маленьким столиком в углу и в одиночестве допивал бутылку красного вина.
- А, Михаил Илларионович? - произнес, входя, Штучкин. - Что, никого еще нет? А Курденко ваш где?
- Вчера умер… - был ответ. - Душевно жаль человека!
Штучкин глянул на него и захохотал.
- Ну, уж вы и чудак, ей-богу! - он опять залился смехом.
- Чему вы? - невозмутимо серьезно осведомился Радугин.
- Заводчикову сказали про меня то же…
- Ну?
- А он домой ко мне…
- И что же?
Штучкин умирал со смеху и, не будучи в состоянии выговорить ни слова, зашлепал себя руками по щекам, наглядно изображая пощечины.
- С полсотни получил!
Радугин постучал стаканом о бутылку, и на звон явился Алексей.
- Коньяку с лимоном! - распорядился гусар. - Так с полсотни, говорите, он получил?
- И с лестницы потом кубарем! - Штучкин окончательно захлебнулся смехом. - А к вам он с претензией не обращался?
- Ко мне? - удивился Радугин. - Я ж до сих пор думаю, что вы давно покойник! - Он пожал плечами. - Может, это, впрочем, вы в претензии? - как бы спохватился он. - Пожалуйста, присылайте тогда ваших секундантов!
- Я доволен! - воскликнул Штучкин, вытирая слезы, выступившие у него на глазах.
Алексей принес бутылку и пару стаканчиков: рюмок гусары не употребляли.
Радугин налил их и чокнулся со Штучкиным.
- За грядущее воскресение мертвых! - произнес он.
- А ведь вы философ! Вас не понять! - заметил Штучкин, выпив свой стаканчик и ставя его на стол.
- Значит, все, что непонятно, - философия?
- Разумеется. Кто же понимает философов? - с полным убеждением ответил Андрей Михайлович.
- Но не понимают и ослов: значит и осел философ?
- То скотина. Вы ужасно любите завести человека в дебри. С вами страшно говорить!
Радугин пожал плечами.
- Тогда выпьем молча!
За повторенным стаканчиком последовали дальнейшие, и Штучкин начал чувствовать необыкновенный подъем и легкость во всем теле; все ему стало казаться чрезвычайно простым, хорошим и приятным. На лице его расплылась блаженная улыбка.
- А Курденко будет? - осведомился он, воззрившись на своего невозмутимого собеседника.
- Что это он вас так интересует сегодня? - ответил вопросом же Радугин.
Штучкин вспомнил, что он в должности дипломатического посла и хотел сделать серьезное лицо, но, сверх ожидания, улыбка оказалась сильнее его желания, и он вынужден был взяться за обе щеки рукой и провести по ним вниз, чтобы согнать ее.
- Так… дельце к нему имею!… - вдруг, опять расплываясь от улыбки, добавил он.
- Какое дельце?
Штучкин поднял указательный палец:
- Цс-с! Секрет! - Он подмигнул, потом захохотал и замотал головой: - Потеха!
- Ваше дело! - равнодушно отозвался Радугин и, позвонив опять, потребовал вторую бутылку.
Новый стаканчик возымел на Штучкина странное действие: он сделал страшные глаза и перегнулся через стол к самому лицу Радугина.
- Нюрочка Грунина в него влюблена… - прошептал он на всю комнату.
- За ее здоровье! - ответил тот, опять чокаясь с Андреем Михайловичем. - И что же дальше?
- Вот я и жду его! - шепотом же продолжал Штучкин. - Я ж его подкуплю, все секреты его выпытаю! Мастер я на это!
- Какие?
- Собирается он жениться на ней или так… - Штучкин повилял пальцами: - Время проводит…
- А вам какая печаль?
- Как… какая? - Штучкин не без труда одолел это слово. - Нюрочка сама просила меня узнать по секрету… Ну и узнаю. Когда я был во Франции…
Появление Заводчикова оборвало речь Штучкина.
- А, Коленька?! - взныл он своим утробным голосом, увидав того. - Как живешь-поживаешь?!
Заводчиков даже побледнел, увидав Штучкина; прыщи его ярче закраснелись на лице его.
- Покажи личико, зажило ли? - продолжал, хохоча, Штучкин. - Щеки-то, щеки ничего, а?
- Я, кажется, с вами на брудершафт еще не пил! - злобно возразил Заводчиков, здороваясь только с Радугиным, которому он передал событие в смягченных красках и к которому не питал никакой вражды; происшедшую с ним неприятность он ставил в вину исключительно Штучкину, наговорившему жене Бог знает что на его счет.
Радугин встал; глаза его были воспалены, но на ногах держался он, как следует.
- Благословляю вас, дети! - проговорил он не совсем твердым языком. - Ссорьтесь, убивайте друг друга, только не размножайтесь!… А вам, господин Талейран, совет дам: чужих секретов не узнавайте и имени ближнего всуе не поминайте!
Штучкин бессмысленно уперся в него глазами, засмеялся, опустил голову на руки, и когда Радугин зашагал, звеня шпорами, к двери и коснулся ее - он уже спал как убитый.
Заводчиков бросился в лавку и через минуту вернулся оттуда с листом почтовой бумаги, с гусиным пером и чернильницей.
Он присел за один из столиков и стал выводить на листке, стараясь подражать женскому почерку, следующее: "Милый мой Андрэ! - потом на следующей строчке: - Как ты верно сказал, поганая рожа твоей жены способна даже у свиньи вызвать икоту до боли под ложечкой".
Дальше значилось: "Я обожаю тебя! Соври своей дуре, что идешь писать мемуары, и, как всегда, приходи скорей к обожающей тебя".
Заводчиков перечитал написанное, потом осторожно разорвал листок на полоски, так что каждая фраза стала казаться частью изорванного на клочки письма, и засунул их в боковой карман Штучкина. Чтоб сделать заметным место, где лежали эти убийственные документы, он вытащил из своего кармана флакончик с духами и небольшой шелковый платочек, обшитый кружевами, приобретенный им специально в целях давно обдуманной мести.
Надушив платок, он сунул его вслед за как бы случайно сохранившимися лоскутками, но оставил кружевной уголок висеть снаружи на груди Штучкина.
Покончив с этим, он побежал опять в лавку и, послав за извозчиком, принялся будить своего врага. Сделать это удалось только с помощью нашатырного спирта.
Двое молодцов вывели под руки совсем раскисшего Штучкина и усадили его на гитару; один из них поместился рядом, обняв его за плечи.
- Не говори, откуда привез барина! - распоряжался Заводчиков, сунув двугривенный в руку молодцу. - Скажи, на улице, мол, встретил. Да возвращайся скорее с этим же извозчиком, я ждать буду!
Дрожки забренчали, увозя стратега и политика к домашним пенатам.
Глава XV
Дни стояли превосходные, знойные, и всех, кто оставался еще в городе, тянуло вон из него, в поле, где жали рожь, пели жаворонки, пахло хлебом и травами.
Томясь от безделья и скуки, Светицкий около полудня приказал оседлать своего степного Башкира и, еще не решив, куда он направится, легкою рысью выехал за Московскую заставу.
Башкир горячился и все наддавал хода, и Светицкий и не заметил, как очутился на полдороге от Рыбного. Он придержал коня, раздумывая, ехать ли дальше или вернуться назад, но раздумье это, как и всегда, было только напрасной тратой времени: он дал шпоры коню, и степняк понесся вперед по хорошо знакомой дороге.
Скоро в правой стороне за полем, часто уставленным крестцами ржи, показались зеленые кущи степнинского сада; слева к ним, почти вплотную, примыкала деревня, дорога проходила через нее, и Светицкий, чтобы сократить путь, поехал прямо по жнивью.
Сад отделяла от поля широкая канава с валом позади; в одном месте вал поосыпался, и Башкир в одно мгновенье очутился в саду.
Светицкий слез с него, отвел дальше в тень, отпустил подпруги и привязал к одной из берез, а сам направился по аллее, заранее улыбаясь тому впечатлению, какое произведет его нежданно-негаданное появление у балкона.
В саду стояла полуденная тишина; только пчелы да мухи густо звенели среди листвы; изредка, расслабленно и томно, чуть лепетали сквозившие на солнце березовые листки.
Светицкому вдруг послышался голос Сони. Он сорвал две небольшие веточки, замотал ими колесики шпор, чтобы не звенели, и потихоньку стал подкрадываться к тому месту, где находилась девушка. Сердце его забилось усиленно: она сидела на бабушкиной скамейке.
Чтобы больше поразить ее, он свернул с аллеи и, осторожно раздвигая кусты, направился так, чтобы очутиться за спиной Сони.
Отстранив рукой последнюю ветку, он остановился; вакансия была опять занята: рядом с Соней сидел Плетнев!
Ревность и досада овладели Светицким.
- Здравствуйте! - громко произнес он, выставляясь из куста.
Соня вскрикнула и вскочила.
- Я не лишний? - спросил Светицкий.
- Как вы попали сюда, откуда?
- Могу и уйти… - обиженно ответил гусар; руки он не протянул ни Плетневу, ни Соне. - Чем это вы как будто очень взволнованы, Софья Александровна? - ядовито присовокупил он, глядя на действительно смущенную девушку.
- Еще бы, вы так испугали меня!
- Я не знал, что мое лицо так для вас неприятно…
- Господи, что он городит? И уж и губы надул! - воскликнула Соня. - Не про лицо ваше я сказала! А ваших звонков мы совсем не слыхали?
- Да, бывает это… - многозначительно заметил Светицкий. - Хорошо посидели на скамеечке, Софья Александровна?
- Чудесно посидела, Дмитрий Назарович! - в тон ему ответила та.
Гусар окончательно насупился. Несколько минут прошло в молчании. Соня стояла и обрывала листья с куста.
- Ну-с, мне, видно, пора! - сухо проговорил Светицкий.
- Куда же вы так торопитесь? Сейчас обедать будем.
- Некогда мне: я мимоездом заехал!
- Пожалуйста, не капризничайте и оставайтесь!
- Я не барышня, Софья Александровна, чтоб капризничать!
Гусар откланялся и, кусая губы, бледный от волнения, повернулся и пошел по-прежнему напрямик через кусты.
- Куда же вы? - опять воскликнула Соня.
- Лошадь у меня там: я верхом! - долетел ответ, и голубой ментик исчез среди зелени.
Оставшиеся оба прислушались к удалявшимся шагам.
- Совсем сумасшедший! - проговорила Соня. - Зачем он приезжал?
Плетнев, сидевший все время молча, поднял на нее глаза.
- Он вас ревнует… - тихо сказал он.
- Он, меня?… - Недовольное выражение сбежало с лица Сони, и она расхохоталась. - Как это смешно! Меня ревнуют?… - проговорила она как бы самой себе и опять засмеялась. - Ужасно забавно знать, что тебя ревнуют!
Она села на скамейку.
- Совсем не забавно…
- А вы почем знаете? Скажите, вы ревновали кого-нибудь?
- Да.
- Кого?
Плетнев хотел сказать что-то и не смог: лицо его залилось краской от смущения и от сознания неприятного своего недостатка.
- Вас! - вдруг вырвалось у него.
- Вот вам и на! Значит, вы влюблены в меня? - Соня, принявшая слова Плетнева за шутку, несколько откинулась назад и, приложив ветку жасмина к губам, устремила на него смеющиеся васильки свои.
- Да… - с трудом одолел Плетнев, и лицо его покрылось словно туманом.
- Почему же тогда вы на коленях не стоите?
Он разом очутился у ее ног и схватил ее за руку.
- Будьте моей женой! - так горячо, от всей души произнес он, что Соня, точно уколотая чем, поднялась с места.
- Это ведь вы нарочно, не по-настоящему, Федор Андреевич? - смущенно пробормотала она, вспыхнув и слабо пытаясь освободить свою руку; тот не выпускал ее.
- По самому настоящему! Что же скажете?
- Это - что бабушка… - прошептала Соня. - К обеду звонят, идемте!
Звон колокола слышался на самом деле.
Не проронив больше ни слова, оба они прошли по аллеям, поднялись на балкон, и Федор Андреевич немедленно стал прощаться. Как ни уговаривали его Степнина и Серафима Семеновна остаться, как ни указывали на дымящуюся миску с супом на столе, - он настоял на своем и уехал.
Соня не проронила ни слова.
- Да вы уж не поссорились ли с ним? - спросила Серафима Семеновна.
- Нет! - односложно отозвалась Соня.