- Раух сказал мне, что первым приказом Салаши будет арест и отправка в лагеря смерти более шестисот тысяч евреев, проживающих сейчас в Венгрии. Списки уже составлены. Эйхман и его команда прибыли. Они готовы к проведению операции. Шестьсот с лишним тысяч человек будут сожжены заживо, и это когда большевики уже практически стоят на границах рейха. А сына правителя Венгрии, который пытался спасти этих людей, пусть евреев, но он считал их неотъемлемой частью своего народа, его заставят смотреть из специальной комнаты в лагере Дахау, как этих людей, измученных, изможденных, прошедших все стадии унижения, выстраивают в очередь в печь и гонят туда. И так день и ночь, день и ночь, Отто, пока он не сойдет с ума. Так решил фюрер. Это наказание Хорти за его непослушание. Пожалуйста, пусти, - она отстранилась от Отто, пытавшегося обнять её. - Ты часто спрашивал меня в последнее время, что между нами не так и почему мы не можем жить счастливо, хотя мы любим друг друга. Ты любишь меня, я знаю, и я люблю тебя. Что нам мешает? Быть может, вот то, что случилось сегодня. Ты так легко по приказу фюрера можешь свергнуть одного правителя и поставить другого, даже не задумавшись, что из-за того, что ты сделаешь, сотни тысяч живых людей просто превратились в прах, пепел, а они тоже любили, у них тоже были семьи, дети. Они были живыми, Отто, - повторила она. - А превратились в прах. Их можно было спасти. И Будапешт превратится в прах. Сталин собрал огромную силу, и теперь его ничто не остановит. А ведь Будапешт можно было спасти. И Германия скоро может превратиться в прах. Спасти её ещё можно, но фюрер, которого ты боготворишь, которого любишь больше, чем меня, чем нашу общую жизнь, чем жизнь вообще, исчезнет. И вот его уже не спасет ничто. Просто не найдется такой силы в природе, которая его спасет. Потому что природа - это жизнь, а фюрер - смерть. Ты служишь смерти, Отто, а я люблю жизнь. И именно это мешает нам быть счастливыми. Мы не можем жить вместе, но и расстаться мы тоже не можем. И нам обоим больно, - она замолчала, почувствовав комок в горле, поперхнулась.
- Ты неправа, что я люблю фюрера больше, чем тебя, - он чуть приподнял её голову за подбородок, заглянул в лицо и увидел, что её глаза блестели от слез. - Я служу фюреру. Но я люблю тебя. Именно поэтому адмирал Хорти сейчас уезжает в Хиршберг со всем семейством, так и не подписав отречения от власти. А с ним ещё его помощники граф Эстерхази и Амбрози, потому что Хорти так захотел. А чтобы фюрер был доволен, Алик просто нарисует его подпись у себя в лаборатории в Берлине. Как ты знаешь, фюрер приказал совсем другое. И хотя он согласился с рейсхфюрером, когда тот ночью добился у него аудиенции, Алик прав, он был бы очень рад, если бы Хорти был убит вот так случайно, при попытке к бегству, например. Он ненавидит этого горделивого старика, как ненавидит всё, что связано с Габсбургами, с их двором, с их аристократами. Но Хорти уезжает, настояв на своих условиях, и фюрер, скорее всего, вообще не узнает, что он ничего не подписал. А дальше адмирал с семейством поступят под надзор всё того же Шелленберга и Мюллера, и жизнь их будет совершенно безоблачной, надо думать, этот старик ещё всех нас переживет, сохранив при этом честь, за которую он так цеплялся, - Скорцени невесело усмехнулся. - Что же касается его сына, Мари, ты сама знаешь, что происходит в лагерях, - это в пределах полномочий всё того же Мюллера. Он решает, выполнить ему приказ Гитлера полностью, выполнить наполовину, вообще не выполнять, лишь бы рейхсфюрер был в курсе и поддержал его. Так что у тебя есть всё для того, чтобы облегчить участь младшего Миклоша, без всякого участия фюрера. Рейхсфюрера и обергруппенфюрера СС Мюллера для этого вполне достаточно. А они оба весьма расположены к тебе и наверняка согласятся перевести твоего протеже в местечко поприятнее. К семье, конечно, не отпустят, это уж слишком, но всё же. И, кстати, не забудь ещё сына премьера Каллаи, его тоже направят в Дахау, и ты, конечно, тоже сумеешь ему помочь. Так что всё в твоих руках, никто тебе мешать не станет, это точно. Как только Салаши выполнит все требования фюрера по поводу дальнейшего участия Венгрии в войне, Гитлер вообще забудет об этом, у него найдутся более насущные проблемы. Все в твоих руках, Мари, - повторил он, глядя ей в глаза. - И то, что касается нас с тобой, тоже. Я люблю тебя. И ради тебя я могу спасти адмирала Хорти, если не от смерти, она ему уже не угрожает, но, во всяком случае, от унижения, что для него равносильно смерти. Могу даже оказать содействие и избавить от мучительного пребывания в лагере его сына. Но вот шестьсот восемнадцать тысяч евреев, указанных в приказе фюрера Эйхману, я спасти не могу, это не в моих силах, Мари. И ты должна это понимать. Это не могу я, не можешь ты, не может даже рейхсфюрер.
- А кто может? - она спросила негромко, но очень твердо и ясно. - Если не можем мы, кто может? Сталин?
Он не ответил, только прижал её голову к себе. И она знала, что он не ответит. Ответить ему нечего.
- Оберштурмбаннфюрер, я получил ответ из Берлина, - спустившись по лестнице из замка, подошел Ральф фон Фелькерзам. - Рейхсфюрер разрешил детям адмирала Хорти отправиться вместе с семьей в Хиршберг. Мои люди привезут их прямо на вокзал. Рейхсфюрер просит вас, фрау, если вам позволит состояние здоровья, - Ральф мягко обратился к Маренн, - сопровождать чету Хорти до Хиршберга. Всё-таки они пожилые люди, пережили большое потрясение, мало ли что.
- У них невестка врач, - недовольно поморщился Скорцени, - зачем ещё привлекать Маренн? Медикаментами мы их невестку обеспечим.
- Рейхсфюрер полагает, что у фрау Илоны ещё недостаточный опыт, - Ральф продолжил настойчиво. - К тому же она сама находится в нервном состоянии, это неудивительно. Рейхсфюрер будет спокоен, если фрау Сэтерлэнд возьмет это семейство под свою опеку в поезде.
- Передайте рейхсфюреру, я с радостью исполню его просьбу, - ответила Маренн. - Я сама хотела предложить свои услуги. Будет странно, если после всего того, что мы пережили в Буде, я покину адмирала и его семью в такой тревожный момент. Это будет весьма походить на бегство, на предательство. Мне бы этого не хотелось.
- Я передам рейхсфюреру, фрау, - Ральф щелкнул каблуками.
- Значит, в Хиршберг поедем все вместе, - заключил Скорцени. - И ты поедешь, - он потрепал по загривку подбежавшего сбоку Айстофеля. - Тебя-то кто оставит?
* * *
Два черных лакированных "хорьха", украшенные нацистскими флажками в сопровождении двух бронетранспортеров и эскорта эсэсовских мотоциклистов выехали из замка Буды в восемь часов утра 16 октября 1944 года. Они везли на вокзал семейство низложенного регента Миклоша Хорти, который правил Венгрией почти двадцать четыре года. В годы своего правления он пользовался уважением и признанием народа, но в этот день никто из венгров не вышел проводить его - их просто не пустили, все улицы столицы были оцеплены немецкими войсками и полицией.
Кортеж следовал по совершенно пустому, почти мертвому городу. На улицах не показалось ни души, а окна были закрыты ставнями или плотно зашторены. Без слез невозможно было смотреть на это. Магда и Илона плакали, адмирал держался. Наклонившись к окну машины, он ловил взглядом то переулок, то ограду, то балкончик, внимательно глядя и словно запоминая их, как будто прощался с любимым городом. Хорти понимал, что, возможно, видит Будапешт в последний раз в жизни. Находясь на бронетранспортере рядом со Скорцени, Маренн тоже с жалостью смотрела на город и старалась запомнить его. Было совершенно ясно, что после того, как сюда придет война, Будапешт будет разрушен, и кто бы ни восстановил его в будущем, он никогда не воссоздаст неповторимый облик любимой столицы императрицы Зизи, он будет строить свой город, другой город, чужой город.
Когда подъехали к мосту императрицы Елизаветы, Хорти попросил остановиться. Он вышел из машины, в парадном мундире при всех орденах, с наградным кортиком, украшенным на рукоятке сапфирами - его подарил ему за храбрость в молодости сам император Франц Иосиф. В сопровождении двух охранников адмирал спустился по каменной лестнице к реке. Некоторое время стоял, глядя, как несет свои серые воды Дунай, словно прощался с ним. Ветер трепал седые волосы. Потом, украдкой смахнув слезу, адмирал вернулся в машину. Кортеж двинулся дальше, миновал мост. На подъезде к вокзалу где-то наверху в одном из домов хлопнула ставня, и цветок лилии, белой лилии с розовым краями на лепестках, - любимый цветок императрицы Зизи, - упал перед машиной бывшего регента. Увидев его, Хорти снова попросил остановить автомобиль. Он вышел сам, поднял цветок и, вернувшись в машину, преподнес его Магде. Весь салон наполнился чудесным сладковатым ароматом. Прижав цветок к лицу, баронесса Хорти заплакала, адмирал молча гладил её по руке, но сам едва сдерживал слезы. Они оба понимали, этот цветок - всё, чем в жестоких условиях оккупации Будапешт может выразить им свою признательность и сочувствие. Это последний привет от прекрасной и вольной Венгрии, страны виноделов, скрипачей, смелых воинов-гусаров и очаровательных танцовщиц, парящих в чардаше среди цветущих гортензий и роз на берегу Дуная - той Венгрии, которой с юных лет служил адмирал Хорти и которой уже никогда не будет на свете. Также это был и последний привет от любимой венграми императрицы Зизи, покровительницы Будапешта, её слеза отчаяния и жест поддержки перед долгим и трудным изгнанием.
- Она видит, видит нас, Миклош, - прошептала баронесса Хорти. - Там на небесах она молит за нас Господа. Она не оставит нас, не оставит Венгрию. Это знак надежды.
* * *
Спецпоезд с семейством низложенного регента Хорти отошел от вокзала Нюгати ровно в полдень. Перрон был оцеплен немецкой полицией и войсками СС. Из венгров присутствовали лишь несколько железнодорожников, да и то тщательно подобранные кадры из активистов нацисткой партии Салаши. Поезд прибыл из Германии и обслуживался исключительно немцами, агентами СС. Ральф фон Фелькерзам выполнил обещание - внуков Хорти в сопровождении няни привезли на вокзал перед самым отправлением поезда. Увидев детей, выходящих на перрон, Илона хотела было броситься к ним, но её не пустили. Пришлось ждать, когда солдаты пропустят их через кордон. Прижав малыша к груди, Илона обняла старшего сына Шарифа, он не плакал, было заметно, он во всём старается походить на деда, но был очень бледен от пережитого страха. У Илоны дрожали губы.
Как только дети и няня сели в поезд, он тронулся. Увидев внуков, Магда Хорти не выдержала - ей стало плохо с сердцем. Маренн уговорила баронессу прилечь. Она сделала ей укол. И сидела рядом с постелью почти час, пока состояние не улучшилось и Магда не уснула. Напротив, на столике в вазе, Магда попросила поставить цветок лилии, который бросил перед автомобилем адмирала неизвестный почитатель. Она всё время смотрела на него, и глаза туманили слезы.
- Идите, ваше высочество, вам надо отдохнуть, - Хорти подошел к Маренн, ласково положил руку ей на плечо. - Вы сами ранены, вы столько пережили с нами. Я побуду с супругой. Теперь у нас будет много времени, чтобы быть вместе.
Он сказал это с особой теплотой и взяв руку спящей жены, с нежностью поцеловал ее. Маренн подняла голову. За спиной Хорти она увидела Скорцени, он стоял в дверях купе. Уже без камуфляжа, в мундире оберштурмбаннфюрера СС. Постояв мгновение, прошел дальше по коридору.
- Идите, идите, отдыхайте, - Хорти присел на стул рядом с баронессой вместо Маренн. - Если что-то станет хуже, я позову.
- Я буду рядом, через два купе, - сказала она почти шепотом, чтобы не потревожить спящую Магду.
- Я знаю, ваше высочество. Не волнуйтесь.
Маренн вышла из купе адмирала. Прошла по коридору. Скорцени она увидела сразу. Он стоял в самом конце, у тамбура с офицерами, они разговаривали. Айстофель спал рядом, растянувшись во весь рост, и шевелил лапами во сне - гонялся за воронами. Она сразу поймала на себе взгляд Отто, ей, собственно, даже не нужно было поворачивать голову, чтобы понять, что Скорцени смотрит на неё - она чувствовала его взгляд всегда, среди десятка, сотни других взоров, всегда безошибочно могла понять, чей это взгляд.
Маренн вошла в свое купе, даже не удосужившись закрыть за собой дверь. Зачем? Она знала, он сейчас придет. Из зеленой пачки, лежащей на столике перед окном, вытащила сигарету, взяла зажигалку с нацистским орлом, закурила, подойдя к окну. Купе наполнилось чуть сладковатым запахом ментола. За окном мелькали осенние пейзажи - пожелтевшие поля, подернутые красноватой листвой деревья. Но не это привлекло её внимание. Все дороги вдоль железнодорожного полотна, сколько мог охватить глаз, были забиты немецкими войсками и техникой. Немцы срочно создавали линию обороны. Зазвонил телефон. Повернувшись, Маренн сняла трубку.
- Я слушаю.
- Мамочка! - на другом конце провода она с радостью услышала голос Джилл. - Я так рада! Только теперь я смогла до тебя дозвониться! Мне не разрешали. Бригадефюрер говорил, некуда звонить, линии отключены. Я перепугалась. И вот теперь он вызвал меня и сказал, что можно. С тобой всё в порядке, мамочка?
- Да, со мной всё хорошо, со мной и с Ральфом, - ответила она. - Мы возвращаемся домой. К нам, кстати, присоединились Отто и Алик. Так что мы едем все вместе.
- Они присоединились к вам? - Джилл на мгновение смутилась. - Вы едете все вместе?
- Да, а что странного? - она дала понять дочери, что углубляться в данную тему не стоит, ведь линии наверняка прослушиваются, и перевела разговор на другую тему: - Как ты провела эти дни? Было много работы?
- Да, работы было много, - подтвердила Джилл. - Но знаешь, я так расстроена, - неожиданно призналась она. - Просто не знаю, что делать.
- Что случилось? - Маренн забеспокоилась, стряхнула пепел в пепельницу. - Ты заболела? Простудилась?
- Нет, хуже. На мне юбка не сходится. Это ужасно, мама, - голос Джилл дрогнул, она явно была готова расплакаться. - Вчера Зилке затащила меня в ресторан "Дом летчиков". Туда её пригласили знакомые офицеры. Я столько съела и выпила! Я просто в ужасе, мама!
Дверь скрипнула, качнувшись. Скорцени вошел в купе, закрыл за собой дверь и даже повернул замок, а затем подошел к окну и чуть приоткрыл форточку, чтобы дым выветривался.
- Ну, ничего страшного я не вижу, - Маренн пожала плечами, - сегодня посиди на диете, пей кефир, и всё войдет в норму. Переедать вредно, это верно. Но иногда, когда хорошее настроение и в хорошей компании, вовсе не грех. Я думаю, к тому времени, когда мы с Ральфом приедем, с тобой всё будет в порядке.
Отто положил руку Маренн на талию, привлёк к себе.
- Ты хочешь поговорить с Ральфом? - спросила Маренн Джилл. - Он в соседнем купе, я переключу тебя.
- Но мама, я не знаю, как сказать ему о вчерашней истории? - Джилл ответила неуверенно.
- Про то, что ты съела лишнего? - Маренн улыбнулась.
Отто начал гладить её бедра, обтянутые форменной юбкой.
- Нет, не про еду, а про то, что я ужинала с теми офицерами, - объяснила Джилл. - Ему это не понравится.
- Не говори ничего, - посоветовала Маренн. - Просто промолчи. Расскажи о чём-нибудь другом - о том, как ты соскучилась по нему, например. Я уверена, это будет ему гораздо интереснее.
- Хорошо, мамочка, я так и сделаю, - голос Джилл прозвучал веселее.
- Ну, я тогда желаю успеха, - Маренн нажала на кнопку телефонного переключателя, опустила трубку на рычаг, а затем положила в пепельницу рядом с телефоном дымящуюся сигарету.
- Ты всегда знаешь, как обмануть мужчину, - сказал Скорцени негромко, - и теперь учишь этому свою дочь. Что с ней случилось? Мне показалось, она расстроена.
Он расстегнул три верхние пуговицы на её рубашке и, отодвинув ткань, целовал нежную кожу, скрывавшуюся под ней.
- Ты такая тонкая, хрупкая, - проговорил Отто почти шепотом. - Всякий раз, когда я надолго расстаюсь с тобой, я даже боюсь прикасаться к тебе снова, мне кажется, ты просто сломаешься, как тростинка. А вот Джилл, как я понял, внезапно располнела. - Он спросил с иронией: - Она хочет порадовать Ральфа малышом?
Он посадил Маренн к себе на колено, снял с неё рубашку полностью, но вот от комбинации было избавиться не так-то просто.
Маренн взяла из пепельницы недокуренную сигарету, затянулась, а свободной рукой разворошила волосы Отто на затылке.
- Нет. Что ты говоришь? Просто Джилл вчера объелась в ресторане. С ней такое случается, когда меня нет и я не слежу, где она, что делает и как долго встречается с друзьями. Однако полагаю, что всё - только её фантазии, как всегда, - она улыбнулась. - Ты же знаешь, как она дорожит своей фигурой, каждый лишний сантиметр для неё трагедия. Ничего и не съест, но ей уже кажется, что она поправилась. Лишняя складка на юбке - слезы. К слову, я вообще не уверена, что она когда-нибудь будет готова к тому, чтобы порадовать Ральфа малышом, - заметила она серьезно. - Морально, во всяком случае. Она страшно боится располнеть. Так что если это случится, то не скоро.
- Фигурой она пошла в тебя, это верно. Некоторые даже не верят, что она не твоя родная дочка, - заметил Отто.
- У меня никогда не было таких проблем, какие заботят ее. Я ей говорю, если бы она тратила столько энергии, сколько я, постояв у операционного стола, например, или вот в таких поездках, или на санитарных самолетах, то и думать забыла бы о лишних сантиметрах. Но, может быть, это и к лучшему, что она ничего этого не делает, и её проблемы кажутся смешными. Кроме того, мы же не знаем, от чего она расстроена по-настоящему, - добавила Маренн загадочно, - от того, что много съела, или от того, что проснулась не одна у нас дома в Грюнвальде после веселья в "Доме летчиков". Может быть, её мучает совесть, и она боится встречи с Ральфом? Но это их дело. Я давно уже не задаю ей вопросов по такому поводу.
Маренн отвернулась, затушила сигарету в пепельнице, а затем наклонилась к Отто, обняла его за шею. Он приник поцелуем к её губам. Потом с нежностью целовал шею, плечи.
- Я знаю многих офицеров, у которых захватывает дух, когда Джилл приходит на совещания вместе с Шелленбергом. Они просто теряют дар речи, и из-за этой её потрясающей фигуры в том числе, - сказал Скорцени, на мгновение оторвавшись от Маренн. - Меня не один раз просили помочь познакомиться с Джилл поближе, а Шелленберга многие просят поработать с ней, но он никого к ней не допускает, она работает только с бригадефюрером - и точка. Мне даже выражали удивление… - Отто запнулся, понимая, что, наверное, продолжать не стоит, но Маренн среагировала спокойно:
- …что ты выбрал маму, а не дочку, - закончила она за него. - Что же ты им отвечаешь?
- Я говорю, что насчет знакомств, я вообще не имею никакого влияния на Джилл. Ну а насчет моего выбора, - он сильнее привлек Маренн к себе, - когда я познакомился с Джилл, она была ещё девочкой, подростком - это я говорю им. На самом же деле я и сейчас ничего не могу сказать о Джилл, кроме того, что она очень похожа на тебя. Она для меня просто твоя дочка. И даже почти что моя собственная, так я к ней привык.