Глава первая
Во всякой театральной уборной непременно стоит топчан. Там могут забыть повесить в углу Николая-угодника, могут пренебречь оконной занавеской, но топчан водворяется в комнату первым и сразу оказывается покрыт какой-нибудь древней овчиной, как будто вместе с ней на свет появился.
Чего он только не повидал за долгую жизнь, как только не служил актерской братии. Забулдыга-фигурант проводил на нем ночь, чтобы не плестись пьяным в мороз домой к Апраксину двору. Закрепив не имеющую запора дверь табуреткой, стремительно и отчаянно ласкали на нем друг дружку хористка и молодой оркестрант. И на нем же протягивал поврежденную ногу дансер, чтобы опытные товарищи могли ее растереть и поправить, замотав накрепко бинтом.
Санька приплелся в уборную первым - это был лучший способ прибрать к рукам топчан на краткий срок между репетицией и представлением.
Костюмеры уже разносили по уборным наряды воинов, рабынь, благородных греков и гречанок, адских духов и фурий.
В этот вечер шел старый балет "Адмет и Альцеста", поставленный лет шесть назад Джузеппе Канциани, которого по обычаю звали на русский лад Осипом Осиповичем, и он откликался. Нельзя сказать, что итальянец освоил русский язык в совершенстве, но он все-таки жил в России с семьдесят восьмого года, хотя, разругавшись в восемьдесят втором году с директором императорских театров Василием Ильичем Бибиковым, сбежал в Венецию. Но в восемьдесят третьем он все же вернулся и был принят в Театральную школу танцевальным учителем и немало добротной русской ругани обрушил на Санькину голову.
В "Адмете и Альцесте" Санька исполнял сперва роль бородатого раба в Адметовом доме, а потом, наскоро переодевшись, одного из шестерки адских духов, увлекающих на тот свет несчастную Альцесту.
Размалевывать рожу и чесать волосы не было необходимости - все равно сверху нахлобучивалась маска, сперва страдальческая, ибо раб оплакивал господина, потом страшная. Это первые дансеры и дансерки перед выходом на сцену завиваются, румянятся, пудрятся, навешивают на себя драгоценности. Вон Глафира не выходит без браслета и перстня, подарков государыни.
Санька натянул на себя штаны и чулки телесного цвета, положенные рабу, такой же корсаж, оставлявший руки голыми, и осторожно прилег, укрывшись темным плащом от костюма. Он собирался подремать хотя бы с полчасика.
Сонливость его вызывала у соседей по уборной всякие шуточки, и чаще всего товарищи изощрялись на тему непомерного роста. Мол, во сне малые дети растут, тебе-то куда? Или же - статочно, во сне иные телесные части в росте прибавляют, не в сем ли причина?
Топчан был коротковат, ноги торчали, ну да Санька привык.
Его разбудил громкий голос:
- Румянцев, сукин сын! Наш выход!
Выкрик этот как-то причудливо совпал со сном, в котором тоже был театр.
- Ну, ну, ну?! - звал пронзительный голос.
Танцевальные туфли ровненько стояли у топчана. Санька сунул в них ноги, спросонья стремительно рванулся вперед - и грохнулся. Туфли же остались на месте. Одному Богу ведомо, как товарищи исхитрились прибить их гвоздями к полу, не произведя при этом стука.
Раздался хохот. Товарищи реготали до слез.
Нравы в уборных фигурантов и дансеров невысокого полета были зверские. Санька еще дешево отделался - могли и накрошить в туфли битого стекла. Делалось это не по особой злобе - а просто так заведено. Иначе быть не могло - слишком много скопилось раздражения против судьбы у этих людей, которые то задирали нос из-за своей принадлежности к высокому танцевальному искусству, то готовы были сменяться участью со сторожем при лавках Гостиного двора.
Санька успел выбросить руки и не слишком пострадал. Особая зловредность каверзы явилась несколько секунд спустя - когда по коридору пробежал мальчишка, костюмеров сын, выкрикивая:
- Господа береговая стража! Ваш выход!
Это было уже скверно - Санька не имел времени достать большой нож и отцепить туфли от пола. Все вскочили, стали выбегать из дверей, побежал и он, на ходу натягивая юбочку-тоннеле, расписанную в греческом духе, нахлобучивая маску, но - в одних чулках, моля Бога, чтобы надзиратель этого не заметил.
- Убью паршивца! - кричал Васька-Бес, гонясь за мальчишкой. - Надобно говорить: господа фигуранты!
Береговой стражей этих бедолаг звали неспроста.
Во всяком большом театре начальство заботится о декорациях едва ли не более, чем о мастерстве дансеров. Смажет первый танцовщик кабриоль или бризе, недовертит пируэты - о том можно будет после спектакля потолковать, опять же - публике развлечение. А когда декорации плохие, неяркие, грубо сработанные - публика сердится и спрашивает: за этим ли мы сюда шли?
Заднюю стенку большой сцены украшал обыкновенно гомерических размеров пейзаж, являющий собой местность, которой в природе не было и быть не могло, - непременно с высоченными горами коричневого тона, с зелеными холмами, на которых высились белые греческие храмы, с лугами и рощами. Он имел еще особенность - у подножия гор обязательно малевали синий водоем, иногда - озерный берег, иногда - морской. Когда морской - рисовали еще и парусник. Кордебалет, выгоняемый на сцену перед началом первого акта, стоял впритирку к холстине с пейзажем, да еще в ряд, - словно бы охранял море или озеро от покушений, или же сцену - от нападения морских пиратов. Оттуда и повелось - "береговая стража".
Сперва это было меткое словцо, родившееся в Париже. А потом стало обозначением когорты неудачников, ни на что более не годных, как при холстине состоять. Хуже нет, как если балетмейстеры о ком решат: сему только в береговой страже служить…
Должность у фигурантов была самая скучная - танцевать в фигурах. Балетмейстер расчертит мелом ходы по сцене, а ты завивайся в этих кругах, выстраивайся в прямых линиях, разбегайся в группы и стой в них, подняв руки и картинно отставив ногу. Еще счастье, коли в руки тебе не дали никакой дряни - пыльных гирлянд или деревянного греческого оружия. А рожу твою обыкновенно закрывает искусно сделанная маска - фавна, или тритона, или адского призрака. Так что вся береговая стража для публики - на одно лицо.
Греческие рабы выстроились возле старого пестрого задника с аттическим пейзажем и неизменным морским берегом. Санька в ожидании начала оглядывал неровный строй фигурантов и думал: чья пакость?
Кто-то один притащил гвозди, а прочие это одобрили. Ни одна сволочь не подошла, не встряхнула и не сказала: Румянцев, тут тебя подарочек ждет. Все затаились и ждали, пока долговязый Санька растянется во весь рост.
Кто? Васька-Бес? Этот был отменным прыгуном, пока спьяну не попал под конскую запряжку. Удар копытом в колено - и конец дансерской карьере. Пожалуйте, батюшка, в фигуранты! Бесом его прозвали за высокие прыжки - куда там итальянцам! Антраша с восьмеркой заносок, да таких четких, что каждая видна явственно, и двойной кабриоль - прощайте. Василий ныне может пройтись в менуэте, но не более того. Но для менуэтов нужны статные кавалеры, а Васька невелик ростом. После былой славы он озлобился на весь свет неимоверно. Когда же это стряслось? Санька еще учился… Лет пять назад, поди. Вон он стоит, Бес, на кривоватых ногах и доволен - проучил того, чьи ноги - прямые, как у мраморного Аполлона.
Нет, скорее уж Петрушка, лентяй Петрушка, которого чуть ли не метлой на репетицию загонять надобно. Сколько раз предупреждали, что турнут из театра пинком под гузно! Лень - она хуже разбитого колена. Петрушка всех, кто занимается до седьмого пота, считает подлецами: они-де перед начальством выслуживаются.
Или Трофим Шляпкин? Этот - ветеран, еще в первом представлении знаменитого балета "Побежденный предрассудок" отплясывал, изображал Химеру, которую убивала копьем премудрая богиня Минерва. А было это в одна тысяча семьсот шестьдесят восьмом году! Санька еще на четвереньках ползал, поди, а этот - плясал. И все никак его из театра не выживут, хотя уж еле ноги подымает. И как же он молодым завидует! Сам в сем сознавался…
Бориска? Это - блаженненький, придурковатый, рот у него постоянно полуоткрыт, и береговая стража вечно изощряется - сам Санька сколько раз кричал: "Разиня, закрой рот, во рту мухи любятся!" О карьере Бориска не помышляет, какое место дадут - тому и рад, хоть весь вечер недвижно стоять с факелом, освещая адскую бездну. Но ведь убогонький не помешал товарищам приколачивать Санькины туфли к полу. Сидел и смотрел. А предупредить - и на ум не взошло. Впрочем, в уборной береговой стражи Бориска еще не самый худший. Зато самый грамотный - читает по-французски и полагает, будто публику следует не только развлекать, но и поучать. Безобидный чудак - однако не возразил и не предупредил…
Сенька? Сенька состоит при богатой купчихе и приезжает в театр на прекрасных санках, в бобровой шубе, выставляет напоказ преогромные перстни и цепочки. Купчиха - вдова, и Сенька очень старается, чтобы она с ним повенчалась. Ему дела нет до сложных отношений в уборной, до зависти и злобы из-за места в шестерке или восьмерке, которое досталось не тебе, а другому. Но и он одобрил каверзу.
А вот ему самому каверз не строят - после печального случая, когда подсыпали чихательный порошок в платок. На следующий день после того Петрушка не пришел утром на занятия. За ним посылали - лежал дома больной, еле двигался. Посланец предположил, что страдальца крепко поколотили палками. А кто - бог весть. Мало ли у богатой купчихи крепких молодцов в лавках? Петрушка ли подсыпал - тоже осталось неизвестным. Скорее всего.
Семен-питух - так его зовут, когда нужно отличить от красавчика-Сеньки. Питух и есть - на неделю может в запой провалиться. Был случай - театральный надзиратель велел его полуголого в сугроб сунуть для протрезвления. Помогло. Но когда Семен-питух не пьян (случается, по неделе, а то и по две), к нему дансеры с дансерками приходят - помоги, Семен Ильич, составить выход, чтобы блеснуть всеми достоинствами! Анюта не прыгуча, зато умеет хорошо вертеться, и Семен-питух придумывает для нее цепочку оборотовшене с изящным выбрасыванием ножки вбок. За то его и не вышвырнули пока из береговой стражи - человек полезный.
Сам Санька угодил в фигуранты глупейшим образом - из-за роста. Он был на хорошем счету у учителей, его иногда сам Канциани хвалил, но лет в пятнадцать вдруг принялся расти - и вымахал с гвардейского правофлангового. А куда его такого девать?
Танцовщики, как известно, могут подвизаться в трех жанрах - в благородном танце, в полухарактерном и в комическом. По осанке, повадкам, манере Санька бы годился в благородные - но с его ростом он гляделся бы при первой дансерке презабавно - все они маленького росточка, дансерке быть высокой неприлично. Для полухарактерного и страстного танца требуется средний рост, красивые пропорции, приятное лицо, а Румянцев длинноног, да и физиономия - не греческого Антиноя. Наконец комическому танцовщику приличествует малый рост - и тут промашка, хотя веселые танцы Саньке по душе и он в них отличается. Вот и взяли молодца в береговую стражу…
И никто не станет горевать, если через несколько лет долговязый покинет театр и сделается танцевальным учителем.
Покинуть сцену… а что в ней хорошего, в сцене-то?.. Запах разве что, в детстве волнующий душу, - запах клея, краски, древесины и чего-то еще, им только за кулисами и дышишь. А еще? Молоденьких фигуранток хоть высматривают обожатели, ждут их у театрального входа, шлют им цветы и подарки. Мужской части береговой стражи подарков никто не шлет. А если вдруг и пришлет - то купчиха, вроде Сенькиной. И боже упаси!
Нестройный шум в оркестре угас. Наступила тишина - как обыкновенно перед увертюрой. Шептавшаяся береговая стража - и та смолкла.
За кулисами - Санька не видел во мраке лиц, но очертания больших юбок угадывались, - собралась дамская часть береговой стражи, ждала выхода.
С ней дело обстояло несколько иначе, нежели с мужской, - если юноша после балетной школы выдвигался в соответствии со своим талантом, то девица - по причинам более земным. Вон та же Анюта - мало ли денег потратил ее откупщик, чтобы из фигуранток ее возвысили до дансерок, получающих танцевальные партии второго плана. Но Анюта умна - с кем попало в постель не ложится, да ей и незачем, а Дуня Петрова прошла в дансерки по смятым простыням немалого количества мужских постелей…
А вот Федьке на роду написано помереть в береговой страже.
Санька насупился - он знал, что Федька следит за ним из-за античной колонны или даже из-за плеча более рослой товарки.
Это был его тяжкий крест. Вся уборная потешалась: загонит она тебя в угол, схитрит, поведет под венец. Санька отругивался: да на что мне рябая; что я, с гладкой рожицей не сыщу? Но в уборной береговой стражи оправдываться бессмысленно - тут же всяких пакостей наговорят. И потому Санька старался избегать Федьку, хотя в детстве они даже дружили - пока девочка в шестнадцать лет, перед самым окончанием школы, не свалилась с жесточайшей оспой. Она выжила, не ослепла - и такое случалось, - но лицо было попорчено - не так, как у Гриши Поморского, у того по роже словно картечью выпалили, но порядочно, да и потемнело. С таким лицом в дансерки не пробьешься, хотя ноги у Федьки - как у Дианы-охотницы, сильные и ловкие, способные на всякий турдефорс.
И имечко неподходящее. Угораздило же родителей назвать дочку Федорой! Как-то все совпало - и родилась она 11 сентября, когда память преподобной Феодоры Александрийской, и в родне была всеми любимая бабка Федора, незадолго до того скончавшаяся. Кто ж знал, что дочь унаследует талант отца с дядей и будет выбрана для постижения танцевального ремесла? Да и окажет в нем успехи? А заново креститься не положено.
Ее, собственно, следовало бы звать Федоркой, но после болезни лицо сделалось, как у мальчишки, - тут уж сам Бог велел кликать Федькой. Первым до этого додумался Васька-Бес, прочие подхватили - имечко прилипло.
Как вышло, что Федька влюбилась в Саньку? Когда, за какие добродетели? До оспы или после? Но влюбилась основательно - и всю душу готова была вложить в заботу о нем. К тому же старше на два года - и, значит, в житейских делах поопытнее. Она могла купить избраннику новые чулки, бархатную ленточку - перевязать косицу, вышить ему платок, и все это проделывала без всякого стеснения, просто - приносила и вручала.
Об амурах с Анютой она, разумеется, знала. Ну так Анюта - замужняя, да и откупщик - при ней, под венец Румянцева эта дансерка не потащит. А у Федьки, как подозревала береговая стража, именно венчанье было на уме - и она прикармливала, задабривала, улещала Саньку, как будто новые чулки могли затмить ее рябое личико.
Вообще в береговой страже страсти кипели изрядные. Федькина подружка Малаша положила глаз на Ваську-Беса, а сам Васька хотел попасть в любовники к немолодой фигурантке Наталье, которая тоже ранее была дансеркой. Наталья имела тетку, написавшую на нее завещание, и много там чего поминалось. И домик в Коломне, и разные имущества. Но Наталья приблизила к себе лентяя Петрушку - почему, никто не знал. Петрушка ради нее оставил Анисью, а та с горя сошлась с Семеном-питухом. Если укараулить тот миг, когда Семен получает за свои балетмейстерские приработки вознаграждение, и ловко отнять деньги, то с ним жить еще можно…
Отношения между береговой стражей и дансерами были именно такие, как положено: одни смотрели сверху вниз, другие злословили и даже строили мелкие пакости.
Имелась еще балетная молодежь, которая выпускалась из школы в фигуранты, но за год-другой начальство, присмотревшись, определялось в намерениях. Эту молодежь береговая стража своей до поры не считала. И впрямь - выпустится девчонка сопливая, через полгода глядь - а она уже утром на занятия в своем экипаже приезжает. И платьев у нее дюжина, и дорогие перстеньки завелись, и квартиру ей любовник снял чуть ли не на Невском. И хотя формально она еще в фигурантках, считать ее своей нелепо.
Или вот выпустился Ванюша Вальберх - как раз через год после Саньки. И тут же - в дансеры, и годовой оклад ему в шестьсот рублей положен! Дня в береговой страже не постоял. Пляшет, правда, отменно - не хуже самого господина Лепика, который еще прохлаждается в уборной - его выход в роли Геркулеса не скоро.
Первое действие началось с всеобщих пантомимических рыданий. Посреди городской площади лежал на смертном одре фессалийский царь Адмет - в кои-то веки вторую по значимости партию дали русскому, Александру Грекову. И весь Адметов добрый народ молил богов спасти ему жизнь. Явилась наконец царица Альцеста - госпожа Бонафини, окруженная подругами - двумя главными, Глафирой Степановой и Марией Грековой, и четырьмя второстепенными, одна из них - Федька. И первый акт, знакомый с детства, понесся, полетел!
Изобразив с товарищами скорбь злоедучую, Санька отступил за кулисы на левую, если смотреть из зала, "мужскую" половину, где на скамье уже лежали приготовленные наряды адских призраков, чтобы сразу накинуть поверх рабских: наглухо застегиваемые на спине коричневые кафтаны ниже колена с нарисованной на пузе страшной оскаленной рожей в языках пламени, маски с такой же рожей и палки с пучками рыжих и красных лент, изображающие факелы адского пламени; ежели правильно махать, то выходит похоже.
В это время главный жрец руками изобразил повеление оракула: Адмет будет спасен, если кто-то отдаст за него свою жизнь. Жрец пошел предлагать самопожертвование всем, кто на тот миг обретался на сцене, и все шарахались, но шарахались красиво и возвышенно, и даже в бегство пускались весьма грациозно. Санька с товарищами, дождавшись своей музыки, за спиной у жреца прыжками и потрясанием рук показывал, какой ужас ожидает человека, согласившегося заместить Адмета.
Скрипки заиграли выход госпожи Бонафини, которая одна не испугалась ленточных факелов и показала полную готовность умереть вместо супруга. При последних звуках она склонилась над одром Адмета, призраки склонились к ее ногам, образовалась выразительная группа и пребывала в неподвижности, покуда не сошлись полотнища занавеса. Первый акт завершился.
Сейчас следовало бежать в уборную и хоть зубами - да отодрать от пола танцевальные туфли. Но не удалось - коридорчик, ведущий к лестнице, загородил собой театральный надзиратель Вебер. Да если бы стоял! Он быстро шел к сцене, а голос его раздавался, как гром небесный.
- Где этот сукин сын Румянцев?! Я шею ему сверну! - рычал надзиратель. - Он у меня с голоду сдохнет!
Санька ужаснулся - за пляску в одних чулках могут наложить взыскание и в половину невеликого жалования, но сперва будет пара изрядных оплеух от Вебера, здоровенного дядьки. Нужно продержаться до начала второго акта. На сцену он драться не побежит. И Санька бесшумно кинулся в глубь сцены, за расписанный задник. Там при нужде можно было спрятать драгунский полк вместе с лошадьми.
Казалось бы, Большой Каменный театр открыт совсем недавно, откуда же взялся весь этот старый хлам? И отчего бы не выбросить половину, а нужное имущество составить в порядке? Но, видимо, порядок театру противопоказан, и все колесницы для античных богов, постаменты, колонны для храмов и висячих садов, беседки и царские ложа с балдахинами, лодки на колесиках и фальшивые пальмы в кадках громоздились как попало, и пробраться между ними мог разве что ангел бесплотный.