Заводить разговор о количестве сильфов в этих книжках Санька не желал - литературные беседы ему не давались, он знал слишком мало, а теперь развелось неимоверное множество сочинителей, которых нужно знать и помнить, не только французских, но и русских. Державин, Львов, Капнист, Хемницер - и все беспрестанно что-то пишут и издают! Да и на что танцовщику стихи?
Жан явно не знал, о чем теперь говорить с гостем.
- У нас есть свежий номер "Лекарства от скуки и забот", угодно?
- Благодарю.
Этот журнал Саньке как-то попался в руки, но читать его было затруднительно - язык возвышенно-невнятный, простому человеку не понять ничего, кроме стихотворной загадки.
Всякий раз, кратко отвечая Жану, Санька отмечал эту неожиданную шейную судорогу, тело предупреждало: от горестей и бедствий могу взбунтоваться. В последний раз мотнув головой, он сел, сжал на коленях кулаки - и ощутил невероятный озноб, вплоть до зубовного треска.
Тогда Жан прошелся взад-вперед, вздохнул, посмотрел на большие напольные часы.
- Пойду потороплю Трифона, - сказал он и вышел.
Санька обхватил себя руками, съежился - озноб не унимался. Нужно было прижаться к печке, раз уж нет возможности завернуться в одеяло. Забиться в угол между стеной и печкой - там наверняка все пройдет. Но угол оказался занят клеткой с попугаем, который дремал на жердочке и не пожелал приветствовать незнакомца. Птица была дорогая, по-своему красивая, о такой мечтала Санькина матушка - попугаи в столице жили во многих домах, ценились за разговорчивость, ими похвалялись перед соседями, их нарочно учили, тратя на это немалое время.
- Дурак попинька, попинька дурак, - тихонько твердил ему Санька, нагнувшись над клеткой, в надежде, что общеизвестное попугайское приветствие как-то подействует и прозвучит ответ.
Озноб не унимался, хотя печка была совсем рядом и тепло от нее шло животворное. За спиной тихонько и очень деликатно кашлянули. Санька стремительно выпрямился и повернулся. Он увидел высокого и полного кавалера, немолодого, далеко не красавца, с умным взглядом, одетого по моде, но причесанного кое-как - волосы не взбиты и напудрены, а напротив, стянуты в косицу, так что чрезмерно высокий лоб весь на виду.
- Я знаю обстоятельства ваши, господин Румянцев, - сказал кавалер, выделывая губами какие-то странные экзерсисы. - Сядем и потолкуем. Рекомендовать меня некому, потому я сам - Андрей Михайлович Келлер, по ремеслу типографщик. Выполняю также поручения некой высокопоставленной особы - для того я тут… Жан! Ступай к нам!
Вошли двое: юноша нес огромный фарфоровый чайник, служитель - поднос с чашками и угощением.
- Мы тут по-свойски, - объяснил Келлер. - Без чинов. Их нам заменяет степень таланта. Жан - надежда наша, через два или три года вы гордиться будете, что преломили с ним мясной пирог! Его комические оперы уже сейчас замечательны. Лучшие умы наши от него в восхищении - сам господин Княжнин!
Санька посмотрел на юношу с удивлением - надо же, не солгал, и впрямь сочинитель. Про Княжнина он знал - кто ж, будучи служителем Мельпомены, не слыхал сего имени? Его прозвали "российский Расин" и за талант прощали многое - сама государыня, когда он растратил шесть тысяч рублей казенных денег, сумму для Румянцева немыслимую, и определением военного суда был приговорен к разжалованию, помиловала его и вернула ему капитанский чин. Легкий и красивый стих Княжнина ей нравился чрезвычайно - сама она писала комедии прозой и честно сознавалась, что не создана для поэзии.
Санька сел на стул и отвернулся - ему было неловко за свою дрожь, хоть ее со стороны и не видно.
- Соберитесь с духом, господин Румянцев, - сказал Келлер, самолично разливая по чашкам напиток. - Чтобы некая особа могла вам помочь, ей следует собрать сведения.
- Отчего эта особа вздумала мне помогать? - спросил Санька, вдруг забеспокоившись. Таинственный благодетель мог оказаться богатой знатной старухой, которой ничего не стоит вырвать из лап управы благочиния двадцатилетнего молодого человека, а потом приставить к своему ложу - читать французские шаловливые сказочки на сон грядущий. В этом деле, увы, сама государыня давала пример - и многие дамы в годах решили, что им все дозволено.
- Оттого, что тут совпадение интересов, - объяснил Келлер. - Сия особа не менее, чем вы, желает найти убийцу Глафиры Степановой. Как подняли тело - нам известно. Про вашу маску с инициалами, найденную у тела, тоже известно. Как она туда попала?
- После представления я очень спешил прочь из театра, я сам не помню, как сорвал ее и бросил, - честно сказал Санька.
Жан меж тем подвинул к себе большую тарелку с пирогами и принялся их не есть, но пожирать со скоростью человека, мало смыслящего в кулинарных тонкостях и видящего смысл еды в том, чтобы поскорее добиться блаженной наполненности брюха.
- Бросил казенное имущество? Не сдал костюмерам? Как же так?
- Не знаю.
На самом деле он уже начал понимать, как это произошло. Он спешил и опомнился только у дома Глафиры, в шубе поверх театрального костюма. А маска обременительна, и его безмерно раздражало все, что крало у него хоть мгновение…
- Сорвали и бросили, не уронили?
- Наверно… я очень спешил…
- Куда же вы спешили? Господин Румянцев, мы оба, и Жан, и я, вам лишь добра желаем - и хотим получить полную картину всего, что было в тот вечер, - сказал Келлер. - Может быть, вы не понимаете, в каком положении оказались?
- Понимаю, - тут Санька вспомнил Федьку, которая обещала как-то помочь. И немного пожалел, что позволил юноше привезти себя в этот дом. Ведь придется говорить о Глафире и ее любовнике, а это нестерпимо. Федька хоть не задавала вопросов.
Видимо, он молчал слишком долго.
- Тогда говорите! Дайте возможность людям, которые к вам благосклонны, спасти вас! - крикнул Келлер. - Господи, ведь говорил мне Жан, что от береговой стражи толку не добьешься!
- Андрей Михайлович! Среди них есть и выпивохи, и просто дураки, но господин Румянцев не выпивоха и не дурак! Я это ясно вижу! И к тому же в береговой страже служит по крайней мере один приличный человек, которого все мы знаем…
- Вот вам философская тема для нашего журнала, Жан: о том, как добродетель своим простодушием более вреда причиняет, чем самое злокозненное зло, - сказал, успокаиваясь, Келлер. - Распишите ее поехиднее.
- Сия тема скорее для "Лекарства", - возразил Жан. - Туманский любит милые парадоксы. Я третьего дня видел гранки, там целый трактат о нескромности в любви. И так все вывернуто наизнанку, что дамам, оказывается, нескромность любовника милее оных достоинств!
Тут Санька, несмотря на скорбь и озноб, навострил ухо. Сам он как раз был любовником, вынужденным охранять репутацию дамы, и тема трактата показалась ему полезной. Но Келлер, видимо, уже мало интересовался такими причудами.
- Ты гранки, надеюсь, прихватил? - спросил он. - Сейчас не до того, а потом как-нибудь, на досуге…
- Я буду сегодня в типографии у Туманского, - сказал Жан. - А сейчас мне пора на службу. И то - еле выпросился, с утра-то…
- Ступай с богом, Жанно.
- Господин Румянцев, я вечером, коли не в театре, так тут буду, - пообещал юноша.
- Ты сразу во флигель заходи, господину Румянцеву там комнату отведут, ту, угловую.
- Да там к крыльцу не подойти - снегу по пояс.
- Я велю расчистить дорожку.
Когда Жан ушел, Келлер помолчал немного и опять взялся пытать Саньку. Тот уже и сам понимал, что лучше бы рассказать правду. Пока излагал события - озноб куда-то подевался.
- Диковинно. Стало быть, посредник между бедной Глафирой и ее любовником - кто-то из береговой стражи? - удивился Келлер. - Это новость! Теперь кое-что становится понятным.
- Что?
- Каким образом она с ним сговаривалась. Ведь к ней домой писем не носили, это я знаю точно. И кто же это может быть? Придется вам, сударь, взяться за перо и составить список товарищей ваших.
- Не всех, - возразил Санька. - Тот человек был в костюме и в маске адского призрака. А нас, призраков, которые уводят Альцесту, всего шестеро, со мной вместе. Это был не я - выходит, пятеро.
- Это уже лучше. Так кто эти люди?
Санька задумался.
- Сенька, то есть Семен Званцев. Еще Семен - Митрохин. Надеждин Борис. Трофим Шляпкин. Петр… как бишь его… Ваганов!
- Пятеро… Ну, подкупить фигуранта несложно, он за полтинник записочку передаст. И место для встреч самое лучшее - там, как я понимаю, мрак преисподний?
- Не всюду. Свет со сцены проходит через щели. А на сцене и плошки горят на рампе, и с боков спермацетовые свечки, а они яркие.
- Любопытная история получается, - сказал, подумав, Келлер. - Товарища вашего подкупили, чтобы он зачем-то Степановой солгал.
- Солгал?
- Да. Ведь что было сказано?
- Что к ней домой после представления приедут, так чтобы она была готова.
- А приехали?
- Нет! - воскликнул Санька. - Никого не было! Я там битый час проторчал - ни ее, ни кого другого!
- Видел ли вас кто возле дома Степановой?
- Да кто меня мог там видеть ночью и в такой мороз?
- Товарищи ваши убеждены, что вы убили Степанову. Отчего они так вас не любят?
- Да у нас никто никого… - тут Санька вспомнил про Федьку. Может статься, и эта не любит, а хочет заполучить в мужья. Для брака-то любовь не обязательна…
- Тяжко жить, когда никто никого не любит.
- Тяжко, - согласился Санька. - И когда все завидуют - тоже. Как Шляпкин Ваганову - тому танцевать фурию дали. Шляпкин, когда шестнадцать пар танцуют, в задней линии стоит, а Ваганов с Васькой Ивановым впереди в фуриях скачут.
- Это разве не женская партия?
- Нет, там высокие прыжки нужны, большой шанжман, ассамбле… - Санька по привычке тут же ладонями изобразил дикую пляску фурии. Это был едва ли не тайный язык танцмейстеров, объясняющих задание дансерам и фигурантам, - никто иной не понимал, что значат эти стремительные взмахи и скрещения ладоней.
- А вам завидуют из-за госпожи Платовой?
- Черт их знает.
Санька подошел к окну. За стеклом, было так красиво, что ни одному театральному живописцу не передать - белое кружево покрытых инеем веток отгородило окно, снизу разукрашенное крупным ледяным узором, от всего мира, являющего образ безупречной в своем величии стужи, и вновь явился озноб - словно снаружи сквозь стекло просочился.
- Пауки в банке, - уверенно сказал Келлер.
- Еще хуже.
- Уходите вы оттуда, сударь. Что вам там - медом намазано?
- А куда идти? Что я еще умею? Меня учили - думали, стану дансером. Дансера из меня не получилось. Дансерка мне под стать еще не выросла! Они же не должны быть большими, они все мне чуть не по пояс.
- Плохо ваше дело, сударь.
- Сам знаю…
- Но не отчаивайтесь. Особа, которая вам покровительствует, предоставит иную должность, коли будете умны. Сейчас главное - разобраться, что произошло той ночью в театре. Отчего бедную Степанову сперва убеждали, будто ее любовник приедет к ней ночью, а потом удавили среди декораций. Сдается мне, что вы знаете ее любовника.
- Нет. Откуда мне его знать?
- Вы все время наблюдали за Степановой и бродили вокруг ее дома в разное время. Вы должны были его видеть, - строго сказал Келлер.
- Да если б видел!.. Я же до вчерашнего вечера не знал, что у нее есть любовник! - этот допрос уже стал Саньку раздражать. Он видел, что любезный Келлер как-то незаметно поменял тон и в голосе его, что бы он ни говорил, звучит: а я тебе, голубчик, не больно верю.
- Я полагаю, знали. Вам нет нужды это скрывать - я на вашей стороне, сударь. Даже когда б вы застали Степанову с ним в постели задравши ножки кверху…
Санька кинулся к Келлеру, чтобы ударить его кулаком в лицо. Как всякий человек, не обученный драться, он имел в себе некое паршивое существо, не дающее кулаку набрать нужную скорость и мешающее вложить в удар всю душу. Двигался-то Санька быстро и оказался возле Келлера мгновенно, однако тот, человек полный и на вид не больно шустрый, легко увернулся, да еще и засмеялся.
- Полегче, сударь, - сказал он грубовато. - Не то, коли я ударю, умаешься по полу ползать да зубы собирать. Садись, дурень.
Санька кинулся прочь из гостиной.
Этот сукин сын говорил гадости про убитую Глафиру - никто из береговой стражи бы до такого не додумался. Принимать от него благодеяния было бы постыдно!
Однако в сенях Саньку перехватил невысокий молодой человек легчайшего сложения, с узким личиком и лихим прищуром веселых глаз.
- Стой, сударь, куда ты понесся? - крикнул он.
Санька очень нехорошо посмотрел на него - но остановился. Рассудок его проснулся - неизвестно, где шуба и шапка, а без них бегать по Санкт-Петербургу в мороз как-то неуютно, да и куда бежать?
В дверях появился Келлер.
- Да будет тебе, - сказал он. - Экий обидчивый! Мир, мир! Санька подумал - и вернулся в гостиную. Вслед за ним вошел и худощавый кавалер.
- Моська тебе кланяется, - загадочно сообщил он Келлеру.
- Что Моська? В добром ли здравии?
- Уже из дому выезжает. Предупреждали же - тут не Франция и даже не Датское королевство, тут отсыреешь и горячку схватишь единым мигом.
- Моське бы это гнилое время дома пересидеть, - заботливо сказал Келлер. - А он с визитами разъезжал. Господин Румянцев, рекомендую - товарищ мой, Никитин. Тоже типографщик. Весьма бойкое перо. Садитесь, господа. Итак - ты, брат Никитин, еще главного не знаешь. Посредником между госпожой Степановой и ее тайным обожателем был кто-то из береговой стражи, и он же был подкуплен убийцей госпожи Степановой, чтобы соврать ей, будто обожатель приедет к ней сразу после представления. А для чего - неведомо.
- Ты, Келлер, лучше бы с самого начала рассказал.
Узнав про подслушанный Санькой разговор, Никитин задумался.
- Мы слишком мало знаем, - сказал он наконец, - чтобы строить домыслы.
- Господин Румянцев знает поболее, но говорить не хочет. Хотя то, что он знает и расскажет нам, может обелить его полностью…
- Я представления не имею, кто тот обожатель, - буркнул Санька, малость благодарный Келлеру за то, что тот не произносит более слова "любовник". - Да, я наблюдал за ней, но я видел ее только с женщинами и слышал разговоры с ними. Она держалась очень гордо…
И вновь его прошиб отчаянный озноб. Гордость ли это была? Глафира никогда не показывала своего превосходства даже в обществе простых фигуранток. Только мужчин сторонилась. Как будто тайный постриг приняла - и получила странное послушание: танцевать, танцевать до упаду…
- Садитесь, - сказал Никитин. - Ты, брат Келлер, не с того конца, гляжу, начал. Когда человек в горести, его не чаем надобно отпаивать.
- Поговори мне, доктор самозваный! - отрубил Келлер. - Хрена тебе плешивого…
- Так не мне же! Вот те крест - глотка не сделаю!
Несколько минут спустя на столе все же явились бутылки.
- Я сразу увидел - тебя, сударь, лихоманка бьет, - тихо сказал Никитин. - Две чарки, более тебе ни к чему. Простое хлебное вино - лучшее лекарство.
- Не для всех, - вставил Келлер. - Ну, за упокой, не чокаясь.
- Мне пить нельзя, меня еле от этого дела отвадили, - сообщил Никитин, когда Санька ощутил жар на всем пути прохождения водочной чарки. - Бабки травами поили, молебны служили. Нашелся добрый старичок, заговорил от пьянства.
Санька удивился - Никитин имел молодое свежее лицо и на питуха совершенно не походил. Солнце, заглянув в гостиную, положило ясный луч на его гладкую щеку и высветило веселую голубизну глаз.
- А пил я оттого, что меня девки не любили, - продолжал Никитин. - Хотелось, чтобы не за деньги, а им, дурам, дородных приказчиков подавай из модных лавок. А благородной субтильности не ценили!
Санька невольно улыбнулся.
- Но вернемся к бедной госпоже Степановой. Вы, сударь, стало быть, слушали ее разговоры с товарками. Не может быть, чтобы она им о своих обожателях не рассказывала, - сказал Келлер.
- Нет, сударь… - Санька задумался. - Она была не из таких… Она прямо говорила - в обожателях не нуждается. А коли кому она полюбится и он ей полюбится - пожалуйте под венец. Вот я и полагал…
- И когда ж она так говорила? - спросил Никитин. - И кому?
- Товарке своей, дансерке Петровой, и при том другие дансерки были. И я там же в сторонке стоял. А про обожателей она и слышать не желала!
- Именно такими словами и сказала? Что-де под венец?
- Да. Ей Петрова говорила - сам Светлейший князь изволил отметить ее ловкость и дарование, надежные люди донесли. А она - нет, только законного мужа могу любить, иным - от ворот поворот.
- Так и сказала? Такими словами?
- Да.
- Так вот же она, разгадка! - воскликнул Никитин. - Вот она, причина!
Санька приоткрыл рот, соображая. Что несостоявшийся питух имел в виду?
- Коли так - все сходится, но так ли? - спросил недоверчивый Келлер. - Господин Румянцев, о чем еще говорила госпожа Степанова с товарками?
- Да о ролях, о па, о группах, в которых стоят фигуранты, о фигурах… о нарядах, - Санька припоминал старательно. - О том, кто на ком женится… о крестинах…
Он слышал-то немного, но это была болтовня, мало интересная мужчине, и возрождать ее в памяти - большая морока.
Келлер задавал еще вопросы, а Никитин отошел к секретеру и уселся писать. Это было не письмо, а записка. Он дождался, пока высохнут чернила, сложил ее и запечатал красным сургучом. Печатка была прямо девичья - с амурчиком.
Санька, вспоминая Глафиру, ощутил знакомый озноб, но теперь уж перед ним было лекарство. Он вдруг налил полную чарку и выпил, не закусывая.
- Это верно, - одобрил Келлер. - Что ж я, остолоп, раньше не додумался?
Возражать Санька не стал - поднялся, потянулся - размять косточки, прошелся. Ему редко доводилось час подряд сидеть за столом, и он уже ощущал потребность в движении.
Когда стоял у окна, Никитин незаметно указал на него Келлеру. Санька себя со стороны не видел, а ведь было на что посмотреть: узок в талии, широк в плечах, строен, и профиль - четкий, красивый, даже покалеченный нос его не портил, а придавал мужественность тонким чертам.
И Никитин задал вопрос - почти беззвучный, и так же беззвучно ответил ему Келлер:
- Сильф?
- Сильф.
Глава четвертая
Федька обыскала чуть не весь театр, покамест поняла - любитель книжек попросту сбежал. Он не захотел объяснять балетной дурочке, что книжки ему вовсе не нужны, и сбежал. Весьма разумно - тем более, он мог неверно понять Федькину бойкость.
До чего же пугливы эти мужчины, подумала Федька, и как с ними трудно…
Надзиратель Вебер увидел ее, когда она уже выходила из зала, и нещадно изругал. Федька побежала наверх - заниматься, а там ее товарки давно уж проделали все батманы, простые и сложные, все плие, половинные и глубокие, все рондежамбы, партерные и воздушные, и вовсю скакали под присмотром господина Канциани, который недавно заменил в должности главного балетмейстера другого итальянца - Анжиолини.