Знакомы девушки были давно. Покойный дядя матери Дуни, вдовый и бездетный Поликарп Николаевич, учил Софи математике и пользовался ее полным доверием. Именно он ссудил ее деньгами для побега в Сибирь, не надеясь дождаться ее возвращения и наказав возвратить долг своей внучатой племяннице – Дуне Водовозовой. Растроганная бескорыстной щедростью старичка, Софи дала слово не только вернуть деньги, но и оказывать Дуне всевозможное покровительство, если последней оно понадобится. К великой печали Софи, добрый Поликарп Николаевич оказался провидцем. Ко времени возвращения Софи из Сибири он уже четыре месяца лежал в могиле.
Прошло еще почти два года, прежде чем Софи, лишенная поддержки родных и вынужденная сама зарабатывать себе на жизнь, сумела собрать нужную сумму. На покрытие долга пошла значительная часть гонорара от издания "Сибирской любви".
К тому времени Дуня с больной матерью буквально бедствовали. Доставшееся им от Поликарпа Николаевича небольшое наследство все ушло на лечение матери Дуни. Иногда Мария Спиридоновна роптала на Бога за то, что деньги кончились, а облегчение в болезни не наступило, и лучше б Господь сразу забрал ее к себе, чтоб ей не мучиться, а денежки для дочкиного приданого сохранить. Иногда, напротив, – благодарила Создателя, что не оставил дочку одну. Дуня в противоречия не впадала, и все происходящее с ней принимала с тихой, животной покорностью. Была она при этом весьма смышлена, начитана, к тому же, как и Поликарп Николаевич, имела наследственную склонность к математике и любила в часы досуга всласть порешать задачи из учебников, оставшихся от покойного дяди. В целом две женщины жили тихо и скучно, получали мизерную пенсию за отца, вязали на продажу салфетки, экономили каждый грош, рассчитывая на удачное замужество Дуняши и с каждым годом теряя на него надежду. Они очень обрадовались и деньгам, и вторжению в их однообразную жизнь энергичной Софи, которая своей бодростью, быстротой движений и умозаключений составляла разительный контраст робкой и несколько медлительной Дуне. Известие же о том, что Софи – настоящая, живая писательница, привело обеих Водовозовых в состояние тихого, млеющего восторга.
Заметив эту радость и потребность в себе, Софи, со свойственной ей уверенностью в своей правоте, тут же принялась перекраивать жизнь Водовозовых на рациональный, как ей казалось, лад.
– Нечего от мира ждать милости, – объяснила она краснеющей от смущения Дуне. – Никто не придет и не облагодетельствует. Надо самой строить свою судьбу…
– Но не все же могут как вы, Софья Павловна, – робко попыталась возразить Дуня. – Не всех Бог талантом наградил…
– Полная чушь! К тому же я для тебя – Софи, а не Софья Павловна, и мы с тобой на "ты" договорились. Талантов у любого довольно, желание надо иметь, остальное приложится…
– Откуда ж тогда несчастных столько? – резонно заметила Дуня. – Небось, желание-то у каждого счастливым быть…
– Желание только тогда становится движущей силой, когда человек не просто хочет, но и осмеливается на то, что составляет предмет его вожделения. Ты поняла?
– Нет, – Дуня отрицательно помотала головой. – Как это?
– Ну вот гляди. Все юные девицы хотят большой, неземной любви. Длиною и ценою сравнимой с жизнью. Так?
– Да, разумеется, так, – подумав, Дуня энергично кивнула.
– Ну так за все же надо платить. И цены, если себя не обманывать, всем нормальным людям известны. Ты у Шекспира "Ромео и Юлию" читала? Вот, это оно. Длиною и ценою… А потом про такое песни поют, сказки рассказывают. Ну и скажи мне теперь: многие ли на такое всерьез отважатся? Не лучше ли в живых остаться и весь век в именьишке варенье варить, детишек нянчить, да с мужниной лысины мух отгонять? А? Теперь поняла?
– Да, – серьезно согласилась Дуня. – Теперь поняла. Исполняются те желания, на которые осмеливаются. Пусть так. Но вы мне теперь, Софи, вот что скажите: как же узнать – на что мне нынче осмелиться надо? Я не знаю.
– Погоди, подумать надо, – Софи накрутила на палец локон, потом деловито потерла узкие ладони. – Пошли чаю попьем. А я пока обмозгую все и тебе скажу…
Никаких сомнений в том, может ли она решать и на свой лад кроить судьбу еще недавно совершенно незнакомой ей девушки, Софи не испытывала. Ни тогда, ни после.
Дуня же относилась к своему Пигмалиону с полным доверием. Тому было несколько причин: деньги, которые Софи вернула наследникам, не побуждаемая к этому ничем, кроме данного когда-то обещания; готовность Софи самостоятельно, без малейшей поддержки строить собственную жизнь. К тому же Поликарп Николаевич, бывший для обеих Водовозовых непререкаемым авторитетом, при жизни несколько раз с восхищением отзывался о решительности и жизненной силе Софи Домогатской. Всего этого для робкой и совершенно не знающей мира Дуни было более чем достаточно.
С тех пор прошло несколько лет. Девушки оставались подругами. По совету Софи Дуня закончила акушерские курсы и поступила на работу в больницу. После Софи случайно обнаружила математические склонности девушки (сама Дуня не говорила о них, как о предмете малозначащем), и настояла на том, чтобы Дуня брала уроки. Поговорив спустя некоторое время с преподавателем (Софи выдала себя за старшую сестру Евдокии), она выяснила, что Дуня обладает ярко выраженными математическими способностями, которые грех было бы загубить. В нынешний момент Софи находилась на распутье. По идее, надо было отправлять Дуню за границу, например, в Германию, где женщин принимают в университеты, и она могла бы учиться математике. Но как это сделать? Выход подсказала Оля Камышева. Нужно выдать Дуню замуж за передового человека, сочувствующего идее женской эмансипации. Даже если этот брак будет фиктивным, положение замужней женщины позволит Дуне ехать за границу учиться. Многие девушки нынче так делают, объяснила Оля. Можно поискать подходящего мужчину. "Ищи!" – распорядилась Софи. Но сомнения не оставляли ее. За несколько лет общения с девушкой Софи поняла, что Дуня слишком слаба, чтобы жить в одиночку и без поддержки и опоры сражаться с обстоятельствами. Может быть, лучше было бы найти ей обычного, не фиктивного мужа? Как правильнее поступить? Самое интересное, что все это решалось практически без участия Евдокии. Дуня знала об этом, но никаких протестов с ее стороны не поступало.
Более того. По-детски обожая Софи, Дуня копировала ее словечки и гримаски, походку и манеру одеваться. В ее исполнении все это смотрелось слегка карикатурно, но ни одна, ни другая этого не замечали. Дуня делала это бессознательно, а Софи не была достаточно внимательной к младшей подруге, и больше любила действовать, чем анализировать и рассуждать. Даже в ее нашумевшем романе почти не было рассуждений – лишь действия и наблюдения. Критики, из числа недоброжелательно настроенных к роману, говорили о том, что "Сибирская любовь" именно этим и привлекает невзыскательного читателя – легкостью и полным отсутствием привычных умственных упражнений. Следить за размышлениями героев не надо – за полным отсутствием этих самых размышлений. Впрочем, многие снисходительно списывали этот недостаток на счет юности автора.
Меж тем быстрые осенние сумерки сгущались. Призрачный зеленовато-лиловый свет газовых фонарей окутал город.
– Гляди, Дуня! – позвала Софи. – Солнце уже за дома зашло, а огонечки остались.
– Как это?
– Ну ты смотри же – человеческие глаза. Они по природе блестят, но ведь у каждого же свой блеск. Вот, на тротуаре справа, видишь? – пара мещан с дочкой гуляет. Глаза ровно светятся, спокойно, как свечи в церквушке. Куда спешить? Все правильно. А вон у юнца в шинели очи горят, как электрические фонари в саду "Аквариум". Он, должно, влюблен отчаянно. А вот старушка в салопе – тусклые огонечки, зеленые, как гнилушки на кладбище, куда и ей скоро пора… Понимаешь теперь?
Воображение Дуни было не слишком развито. Но за то она и ценила Софи – ее энергия и фантазия раз за разом пробивали пыльный кокон сниженных Дуниных эмоций. Вот и теперь Дуня отчетливо представила себе темный ночной город, по которому с неопределенным таинственным гомоном передвигаются тысячи бродячих огоньков. Среди них бельмастые нищие, воры, преступники, убийцы… Дуня поежилась. Ощущение оказалось не слишком приятным.
– Пойдем, Сонечка, домой, – предложила она. – Темно уж, маменька ждет нас, волнуется…
– Чего ж волноваться-то? – удивилась Софи. – Мы – взрослые люди, что ж с нами будет?
– Да она газет начиталась, – виновато пояснила Дуня. – Не надо было мне покупать, но ведь жалко ж ее – я на работе, а она целый день в четырех стенах, со своей болезнью, даже пойти никуда не может. А там пишут, что у нас как раз нынче объявился разбойник по образцу лондонского Джека-потрошителя, присылает девицам угрожающие письма с подписью "Джекъ" и все такое. Понятно, что это шутки такие дурацкие, и градоначальник Гессер опровержение в "Ведомостях" дал, я ей читала, но все равно, ты ж понимаешь…
– Понимаю, – вздохнула Софи. – Хорошо, что мне отчитываться не перед кем. Давай тогда, что ли, извозчика возьмем?
– Ну нет, Соня, к чему такие деньги тратить?! – сразу же возмутилась Дуня. – Тут меньше получаса ходу, а я и не устала вовсе.
Вдова Водовозова с дочерью проживали в северо-восточной стороне Петровской части, в милом деревянном домике с башенкой и фасадом на пять окон. В свой нынешний приезд Софи, уступая настойчивым просьбам, жила у них, хотя обычно избегала останавливаться у знакомых. Никакой особой чувствительностью Софи не страдала и опасениями обеспокоить людей себя не изводила. Просто ей, подобно вольному дикому зверю, привыкшему вести одиночный образ жизни, было удобнее во всякий миг располагать собой так именно, как ей пожелается.
Прошли много не по-петербургски запутанных улиц. Многоэтажные доходные дома, часто уродливые, с какой-то неживой архитектурой, сменялись ветхими деревянными домишками, напоминающими кучу дров. Оживляя их, в низких окошках горели ласковые теплые огоньки.
– Соня, неловко! – каждый раз говорила Дуня, когда Софи, изловчившись, заглядывала в эти окошки и как рыбак рыбу, ловила мгновения чужой жизни.
Позже потянулись длинные серые заборы с набитыми по верху черными гвоздями, дровяные склады. Оскальзываясь на деревянных мостовых, девушки невольно ускорили шаг. Поднялся тревожный ночной ветер. Из распахивающихся дверей чайных и распивочных падали на улицу быстрые лохмотья дымного света, летели обрывки песен и пьяных выкриков. Откуда-то запахло водорослями и мокрым песком. На фоне почти окончательно стемневшего неба проносились поджарые, жемчужно подсвеченные облака и чернели фабричные трубы.
Внезапно послышался стук и металлическое скрежетание подъехавшей коляски. Возница закричал на лошадей грубым голосом, и они встали. Закрытая черная карета смотрелась в этих местах чужеродной, и Софи с любопытством взглянула на нее и подошла на шаг поближе к человеку, который показался из распахнутой дверцы и вежливо обратился к ней с каким-то незначащим вопросом.
Далее все произошло стремительно. Выскочивший из коляски мужчина в черном плаще, полностью скрывающем фигуру, обхватил девушку за шею рукой и с помощью еще одного человека, прячущегося в карете, втянул ее внутрь. Софи не издала ни звука. Дуня, не веря своим глазам, застыла в полном ошеломлении, прижав к груди все еще слабо трепыхающуюся рыбину. Возница поднял кнут, взревел, как пароходный гудок, и карета собралась тронуться. Однако русобородый мужик, доселе лениво следующий за гуляющими девушками, не то мастеровой, не то крестьянин, в два прыжка оказался рядом с каретой и с воинственным воем схватился за дышла, мешая движению. Удар кнутом не произвел на мужика никакого впечатления. На крики из ближайшего трактира выглянула пара любопытных пьяниц. Из кареты торопливо выскочил кто-то из седоков (уже без плаща) и со всего размаху опустил на голову мужика что-то вроде дубинки, отчего тот рухнул, как подкошенный. Дуня, которая уже немного пришла в себя, отчаянно завизжала и с помощью несчастного сига закатала пробегавшему мимо разбойнику ужасную оплеуху. Тот пошатнулся, но нашел в себе силы молча влезть в карету и захлопнуть дверцы.
– Полицию и врача! – крикнула Дуня вышедшему на шум половому и бросилась бежать за каретой.
Силы окончательно оставили ее на Тучковом мосту. Цепляясь за перила, Дуня сползла на деревянный настил, заглянула вниз, туда, где холодные воды Малой Невы бурлили у быков моста. Какая-то жуткая тяга проснулась в ней. Сиг шевельнулся. Размахнувшись что было сил, Дуня жертвенным жестом швырнула рыбину в реку и разрыдалась с непонятным облегчением.
Оглушенный сиг долго плыл по течению кверху брюхом, потом родная стихия оживила его, он развернулся на бок, взмахнул хвостом и ушел в глубину.
Глава 8
В которой Дуня ищет Софи и обращается за содействием ко всем подряд. Сама же Софи, оказавшись в неизвестном ей месте, немедленно вступает в борьбу за свою свободу
Туманов с интересом смотрел на стоящую перед ним девушку. Сесть она упорно отказывалась, выпить или съесть что-нибудь – тоже. При этом говорила, не останавливаясь, уже без малого четверть часа.
Большую часть сказанного Туманов пропустил, хотя смотрел и слушал внимательно. Он уж давно привык, что слова редко бывают главными, и не удивлялся этому. Главного словами не скажешь.
От девушки пахло сушеными сливами. Запах, пожалуй, приятный, но неожиданный, характерный скорее для стариков. В тускловатых глазах с перламутровыми белками иногда взблескивали короткие бегучие огоньки, явно искусственно разжигаемые. Утонченная скромность наряда, манера держаться, речь – все выдавало принадлежность девушки к высшему классу. Попытки скрыть все это добавляли в картину несвойственное ей высокомерие.
– Так что ж вы с Софьей? – спросил Туманов.
– Мы с детства дружим, я ж говорила, – сказала девушка, тряхнув маленькой головой и нетерпеливо переступив с ноги на ногу, как это делают породистые жеребята. – У нас секретов нет, оттого я и про вас знаю…
– Что, она тебя ко мне послала?
– Нет, так сказать нельзя, – девушка смущенно потупилась. – Видите ли… Для нас с Софи одинаково очевидны проблемы современного российского общества, но вот цели и задачи образованного сословия на данном этапе мы понимаем по-разному. Софи, как вы знаете, служит в земстве…
– А вы со товарищи что ж? Бомбы кидаете?
– Ну почему вы так? – в голосе девушки послышались слезы незаслуженно обиженного ребенка. – Я же вам объяснила все, как могла, подробно. Полагала, вам это понятнее будет, чем мне самой. Я в имении родилась, титул, деньги, светская жизнь. Чтоб из этой паутины вылезти…
– А зачем же вылезать? – с интересом спросил Туманов. – Что, скажи, для девицы плохого, когда о куске хлеба думать не надо, развлечения, кавалеры…
– Но есть же ответственность, долг перед народом…
– Перед каким народом, дура ты блажная?! – внезапно озлился Туманов. Оля вздрогнула, сделала шаг назад, прижалась спиной к муаровой драпировке. – Федька! Федька, поди сюды!
В дверь осторожно просунулась широкая физиономия тумановского лакея.
– Прикажете чай подать, Михал Михалыч? Или кофею? – спросил он, не показываясь, впрочем, целиком, и внимательно наблюдая за движениями рук хозяина.
– Нет! Скажи-ка нам теперь, Федька, ты – народ?
– Ну-у дак… – Федька помолчал в замешательстве, потом нашел выход. – Если вы приказать изволите, то – народ!
– Ладно, значит народ. А теперь скажи, вот эта барышня тебе чего-нето должна?
– Барышня?! Мне?! – изумился Федька и, на мгновение позабыв о должной почтительности, молча потряс головой. – Ни в коем разе. Да я и вижу ее в первый раз в жизни. Как же можно?
– Ладно. Пошел вон, болван, – Федькина голова исчезла. – Вот видишь…
– Это ничего не доказывает, – тут же возразила Оля. – Федор – лакей. Его внутреннее устройство извращено близостью к…
– К кому? Ко мне, что ли? – усмехнулся Туманов. – Федька – как раз мой лакей, да и то недавно, а до того в порту каталем работал, а еще раньше – в деревне жил… Самый, что ни на есть, народ… А я – что же?
– Именно поэтому я к вам и пришла, – горячо заговорила Оля. – Вы, сами поднявшись из низов, лучше других знаете, какая несправедливость и эксплуатация царят там, сколько людей гибнут во мраке угнетения и невежества. Но там же зреют и зерна протеста. В наши дни единственная достойная цель людей, которые имеют ум и средства – всемерно способствовать пробуждению этой народной души и направлять ее…
– Послушай, Ольга, и постарайся понять, – Туманов устало вздохнул. – Я давно уже не могу вообразить себе не только достойной, но даже и недостойной цели, к которой я мог бы стремиться… Все, что ты говоришь касательно цели – чепуха и опасный бред. Но это по цели. По сути я тебя понимаю, потому что страсть и накал обновления – это вещи, которые действительно могут волновать и волнуют даже меня. Что ж ты от меня хочешь?
– Денег, – спокойно сказала Оля. – Если вы не разделяете наших целей и не готовы работать с нами рука об руку ради справедливого переустройства общества, дайте хотя бы денег. Этим вы внесете свой вклад. И Софи…
– Что ж, Софья тоже в это твое "дело" верит?
– Вам лучше с ней самой об этом потолковать, – уклончиво сказала Оля и лукаво улыбнулась, переводя разговор в другое русло. – Но вот вы говорили об отсутствии у вас интересов. А что ж Софи? Я ее подруга, мне знать важно…
– Ольга! Ты это брось! – Туманов погрозил девушке пальцем. – Иначе, так и знай, гроша ломаного на свою гребаную революцию не получишь.
Оля пятнисто покраснела.
– Значит, так, – откровенно усмехаясь, продолжал Туманов. – Здесь я подумать должен. Все-таки дело это, как ни крути, противозаконное, а я – честный коммерсант и прочая петрушка… И ты права. Желаю на эту тему с Софьей лично потолковать. Сюда она больше не пойдет, могу вас обеих в любой ресторан пригласить, по вашему выбору. Выберите уж поприличней, все равно эксплуататор, то есть я, платит. В "Донон" можно, "Кюба", "Аркадия" или уж в новый, к Федорову…
Оля кусала губы. Противоречивые чувства боролись в ней, прямо отражаясь на лице.
– Простите, Михаил Михайлович, – наконец, сказала она. – Мы с Софи девицы и не посещаем рестораны. Тем более…
– Тем более, в сопровождении такой швали, как я. Это ты хотела сказать, – не спросил, а скорее утвердил Туманов. – Достойная позиция. Так тебя и воспитывали. Просто в имении жить скучно, и ты на волю рвешься. Только не надо из себя теперь любовь к народу корчить, ладно? Но давай напрямики. Я шваль, ублюдок и денежный мешок в одном лице. Ты аристократка и революционерка. Заключим сейчас честную сделку. Ты уговариваешь Софью поужинать со мной в ресторане. Сама будешь тут же и сможешь проследить за соблюдением приличий и конфидентом – я закажу отдельный кабинет и ничем Софьиной репутации не поврежу. На твою, госпожа карбонарка, мне, уж извини, плевать. А после, тем же вечером, когда ты свою роль исполнишь, я даю тебе денег на твою агитацию, печатание листовок, манифестов и прокорм идейных идиотов, которые ни к какому иному делу себя приспособить не сумели… Согласна?
Некоторое время Оля молчала, и Туманов подумал, что вот сейчас она обожжет его каким-нибудь последним словом и уйдет, вздернув подбородок. Но Оля заговорила по-другому.
– Вы честны по крайней мере, – медленно произнесла она. – Это, если разобраться, дорогого стоит.