Удар получился точный и сильный, Герман Фридрихович, у которого Виктор вот уже три года брал уроки бокса, мог бы им гордиться. Мужик же потер челюсть и посмотрел на Виктора с изумлением. При этом он не сказал ни слова. А видевшая триумфальный удар Анастасия даже не взвизгнула, как сделала бы на ее месте любая другая девица. Она просто стояла, вцепившись обеими руками в сумочку. А мужик повел себя совсем уж странно.
– Стойте тут, никуда не уходите, – велел он Анастасии и поманил Виктора пальцем в сторонку.
Виктор пошел. Не устраивать же и в самом деле кулачные бои при даме! А тут и место такое уединенное, без посторонних глаз. Вот только честный бой не получился. Мужик, песье отродье, решил сподличать, ударил под дых без предупреждения, но с такой силой, что у Виктора слезы навернулись на глаза, а потом поступил совсем уж не по-спортивному, сжал шею сзади, как кутенку, и продолжал сжимать, пока мир вокруг не потемнел.
– Если еще раз тебя с Анастасией Алексеевной увижу, убью, – послышалось над ухом ласковое, с придыханием. И сразу стало ясно – убьет, придушит голыми руками и никакой бокс не поможет. Анастасия же будет думать, что он трепач, что бросил ее, испугался этого вот громилу.
Злость помогла собрать в кулак остатки сил и сознания. Левый локоть впечатался в живот громилы, а каблук – в голень. В угасающем мире послышалась тихая ругань, а хватка ослабла, позволяя вдохнуть полной грудью. Хрипел теперь громила, воздух вырывался из его легких с тихим свистом, но что-то подсказывало Виктору, что это еще не конец, что этот дикий и косматый, если понадобится, станет рвать врага зубами.
Так бы и было, если бы не Анастасия. Она шла по перрону быстрым шагом, но не прямо к ним, а по какой-то странной траектории.
– Виктор Андреевич! Трофим!
Косматый перестал хрипеть, встал на четвереньки, замотал башкой.
– Трофим, не смей! – В голосе Анастасии слышалась злость пополам с тревогой. – Не тронь его!
Не тронь его! Виктору стало обидно за то, что так низко оценивают его шансы на победу. За то, что она их так низко оценила. Но разозлиться по-настоящему он не успел, потому что вдруг понял – происходит что-то неправильное. Это "неправильное" связано не с мужиком по имени Трофим, а с самой Анастасией, с тем, как она идет, куда она идет…
А она уже не шла, а почти бежала. Вот только не к ним, а к краю платформы. Бежала и не собиралась останавливаться… Трофим тоже это видел, и на его некрасивом, злобном лице появился самый настоящий страх. Но говорить, а уж тем более кричать он все еще не мог. А Виктор мог, но не стал. В сложившейся ситуации он предпочел подчиниться не здравому смыслу, а инстинкту. Инстинкт толкнул его навстречу Анастасии, уже готовой шагнуть с высокого перрона на рельсы, заставил грубо, совсем не по-джентльменски схватить за руку, дернуть на себя, спасая от неминуемого падения.
– Да что же вы творите, барышня?! – закричал он ей прямо в лицо, уже совсем не думая ни о правилах хорошего тона, ни о винном духе, от него исходящем. – Вам жить надоело?!
От пережитого испуга, от осознания того, что девушка едва не расшиблась, может быть, едва не погибла прямо у него на глазах, Виктор потерял контроль. Он тряс ее за плечи, как тряпичную куклу, а она смотрела на него широко распахнутыми глазами и молчала. Не пыталась оттолкнуть, не извинялась, не билась в истерике – молчала, а уголки ее губ подрагивали в мимолетной, жалкой какой-то улыбке.
– Отойди-ка, дай я сам, – послышался за спиной сиплый бас, но не злой, как раньше, а успокаивающий. И Виктора Трофим отстранил не бесцеремонно, а с некоторой деликатностью.
– Анастасия Алексеевна, голубушка! – Короткими, не слишком чистыми пальцами он поправил ее сбившуюся набок шляпку, а она поймала его заскорузлую ладонь и прижала к своей щеке. – Ну, будет вам. Я же просил на месте постоять, а вы что? Вы же чуть насмерть не расшиблись. Тут перрон знаете какой высокий?
– Не знаю! – Она сердито мотнула головой, и шляпка снова сползла набок. – Я тебя знаю, Трофим. Знаю, зачем ты его увел.
– Да не сделал бы я ничего плохого этому щеголю. – Трофим бросил быстрый взгляд на Виктора. – Так, попугал бы чуток.
– Он тоже ничего плохого не сделал. – На Виктора она даже не взглянула, она смотрела прямо перед собой. Или не смотрела?..
Это ее "потерялась", и рассеянный взгляд, и та странная траектория, по которой она двигалась…
– Анастасия Алексеевна, вы ничего не видите?..
Не нужно было спрашивать. Не о таком… Не ее… Он просто растерялся от этой неожиданной догадки. А она напряглась вся, от макушки до кончиков пальцев, повернула голову на звук его голоса и улыбнулась одновременно зло и растерянно.
– Вы правы, Виктор Андреевич, я слепая!
И он не нашелся что сказать. Любые слова, сочувствия ли, утешения ли, казались в сложившейся ситуации фальшивыми и ненужными. Стоявшей напротив девушке были не нужны ни утешение, ни уж тем более жалость. А что ей нужно, что бы сделало ее улыбку чуть более счастливой, Виктор не знал. Да и его ли это дело?..
Болезненную неловкость момента сгладил истеричный бабий крик:
– Анастасия Алексеевна, вот вы где! А я по всему вокзалу за вами гоняюся! Только водички попить отошла, вернулась скоренько, а вас нету.
К ним, размахивая элегантной тростью, бежала мелкая, похожая на мышь, бабенка. Бежала и голосила…
– А кто ж виноватый, что вы меня не дождалися? Я ж только на минуточку, одна нога здесь, другая там. А вас нету… Пришлось по вокзалу бегать…
Анастасия вдруг вцепилась в рукав Трофимовой рубахи, заговорила тихо, едва слышно:
– Трофим, не могу я. Убери ее от меня. Я лучше сама, чем с ней…
– А вы туточки. Слава богу, нашлися! А я так за вас волновалася! Так волновалася!
Бабенка совсем не выглядела встревоженной, причитая, она умудрялась хитро поглядывать на Виктора. Было в ней что-то сорочье, вороватое.
– Умолкни, Глашка! – вдруг рявкнул Трофим. – Трость отдай и пошла отсюдова!
– Да как же? – Бабенка-сорока попятилась, но уходить не собиралась. – Куда это мне идти?
– Куда глаза глядят. Деньги тебе уплочены, все до копейки.
– А за барыней кто же будет приглядывать? – Бабенка уперла кулачки в бока. – Она же немощная, бедняжечка! Ни к чему не приспособленная. Давеча чуть лоб себе не расшибла, когда по лестнице спускалась. А третьего дня юбку шиворот-навыворот надела.
Эта глупая баба говорила об Анастасии так, словно той здесь не было, а Трофим все стоял, не решаясь оставить хозяйку одну, не зная, как поступить. Зато Виктор знал.
– Любезная, позвольте трость. – Он подошел к бабенке, улыбнулся ласково.
– А вы кто такой будете? – Глаза-бусины смотрели подозрительно.
– А я Анастасии Алексеевны знакомый. – Он забрал трость, передал Трофиму.
– А какой такой знакомый у нашей бедной сиротки? Я всех ейных знакомых знаю, а вас что-то не припоминаю.
– А вот пойдемте-ка, я вам все подробнейшим образом расскажу. – И Виктор с силой сжал острый локоток, потащил упирающуюся Глашку прочь, на ходу шепотом приговаривая: – Тебе что сказали? Тебе велели вон идти. А ты что делаешь?
– Пусти! – Глашка попыталась вырваться, но Виктор держал крепко. – Я кричать буду, городового сейчас позову.
– Кричи, – разрешил он. – Я вот как раз сам городового ищу. Тебе расчет дали, а ты все не уймешься, уважаемым людям мешаешь.
– Уважаемым! – фыркнула Глашка, но вырываться перестала. – Один бандюк, а вторая, хоть и графиня, но с такой репутацией…
– С какой репутацией?
– Знакомый, говоришь, ейный? – Глашка смотрела хитро. – А того, знакомый, не знаешь, что братец ее, тоже граф, на каторге сгнил, потому как был бомбистом, на самого государя покушался. За то злодеяние на всю их семейку проклятье легло: граф с графиней померли во цвете лет, Настька калекой сделалась. Только бабке все нипочем, но она, сказывают, та еще гадина!
– Гадину я тут вижу только одну, – сказал Виктор, разжимая пальцы на тощей Глашкиной руке. – И если ты рот свой поганый сейчас не закроешь…
– Пусти! – Глашка заскулила громко, с подвыванием. – Людечки добрые, караул! Убивают!
Он брезгливо вытер пальцы о пиджак, велел:
– Вон пошла, пока не пожалела.
– Это ты, я смотрю, всех жалеешь. – Она пятилась, но уходить не спешила. – Гляди, как бы и тебе за твою жалость палкой по хребту не досталось. Баре – они такие! А без меня Настька теперь замучается, она же к жизни не приспособленная, привыкла, чтобы за нее все делали. Значит, не угодила я ей, рылом, значит, не вышла.
– Я сказал, пошла вон! – рявкнул Виктор, не выдержав всей этой грязи и мелочности.
И Глашка вдруг по-настоящему испугалась, шарахнулась в сторону, а потом и вовсе побежала. А на душе у Виктора после разговора с ней осталось что-то мерзкое, отвратительное. Стало жалко Анастасию, но не из-за ее слепоты, а из-за того, что в тяжелую годину рядом с ней была вот такая… гадина.
Обратно на перрон он возвращался быстрым шагом, хотелось успокоить, сказать, что никто ее больше не побеспокоит, но перрон оказался пуст…
* * *
– Они ушли, Трофим? – спросила Настя шепотом.
– Ушли, Настасья Алексеевна. – От Трофима пахло махоркой и отчего-то дымом.
– Тогда и мы пойдем.
Она протянула руку, дожидаясь, пока Трофим вложит в нее трость. От случившегося на душе было сквернее некуда, так, что впору завыть в голос, но она не станет. И не нужно думать, что подумает незнакомец с приятным голосом, когда вернется. Если вообще вернется… У нее полно иных забот, поезд скоро. А то, что он увел Глашку, хорошо. Давно нужно было ее прогнать, да у Насти все недоставало решимости.
Глашка появилась в Настиной жизни два месяца назад. Адам Иннокентьевич, адвокат отца, нанял ее помощницей. Вместе с Глашкой в доме поселился кислый запах немытого тела, суета и сплетни, а старые, привычные вещи вдруг начали исчезать. Шкатулка сандалового дерева, подарок папы на Рождество, любимый мамин костяной гребень, перчатки… Много всего. Однажды Настя собралась с духом и спросила. Переживала, что заподозренная в воровстве Глашка обидится. Не обиделась – сказала снисходительно:
– Вы же, барыня, нынче слепая. Оставили небось цацку свою где-нибудь да и позабыли.
Это была наглая ложь. Ослепнув, Настя приучала себя к жесточайшему порядку, потому что без этой, до миллиметра выверенной привычной стабильности в ее новой жизни было никак. А с воцарением в доме Глашки на смену стабильности пришел хаос. Она меняла вещи местами, убирала их с привычных для Насти мест, делала все возможное, чтобы без ее помощи нельзя было обойтись, а на Настины замечания реагировала всегда одинаково:
– Так зачем же вам, барыня, все делать самой? У вас на то есть я. И подам, и принесу, коли понадобится.
А Насте хотелось самой, чтобы не зависеть от неумной и нечистой на руку бабы. Сама виновата, нужно было попросить Адама Иннокентьевича подыскать для нее другую горничную, а Глашку рассчитать, но казалось неловко отвлекать занятого человека от важных дел такими пустяками. И Глашка обживалась, с каждым днем оттяпывала себе еще чуть больше власти над Настей. И когда было решено ехать в Пермь, она даже не стала спрашивать, берут ли ее с собой. Ей нравилось решать за хозяйку, чувствовать чужую беспомощность. Наверное, Настя могла бы с этим мириться, потерпеть какое-то время, если бы Глашка не начала прятать от нее трость.
Трость подарил Адам Иннокентьевич, после гибели родителей он единственный принимал участие в Настиной судьбе. Остальные отвернулись. Даже Дмитрий… Но о Дмитрии Настя строго-настрого запретила себе думать, так же, как и о собственной ущербности. А вот Адам Иннокентьевич об этом подумал, пусть и исключительно из соображений практичности. И трость подарил специальную, тоненькую и легкую, а еще очень приятную на ощупь. Что ж делать, если все вокруг Настя теперь воспринимала по-другому: не через зрение, а через осязание, обоняние и слух.
Первое время с тростью было тяжело и неудобно, но постепенно девушка приноровилась, научилась передвигаться по дому почти без ущерба для себя и мебели. А потом трость стала исчезать, и Настя почти не сомневалась – это было дело рук Глашки. Вот только доказать она ничего не могла, потому что всякий раз после исчезновения трость находилась. Глашка привычно списывала это на Настину рассеянность и увечность, пыталась даже по голове погладить жалостливо, но в голосе горничной не было ничего, кроме злорадства.
На вокзале случилось то же самое. Трофим пошел разбираться с носильщиком, оставив Настю на попечение Глашки. А Глашка исчезла, ушла, не сказав ни слова. Водички попить… вместе с тростью…
Настя запаниковала. Одна, в темноте, наполненной громкими звуками и резкими запахами, она вдруг почувствовала себя беспомощным ребенком. Ей стоило остаться на месте, просто дождаться, когда вернется Трофим или Глашка, но страх толкнул ее вперед. Настя сделала, кажется, всего несколько шагов и вдруг поняла, что потерялась, что в вокзальной суете не знает, куда идти и как вернуться на прежнее место. Кричать? Звать Трофима? Это глупо и совсем уж беспомощно, по-детски. А она уже давным-давно взрослая, в душе так и вовсе старуха.
И Настя не стала кричать, она просто пошла вперед. Медленно. Очень медленно. Если держать спину прямо, если не суетиться и не метаться, никто не поймет, что она слепая. Почему-то казалось особенно важным, чтобы люди считали ее нормальной, чужие, незнакомые ей люди. А если отойти подальше от людской суеты и остановиться, Трофиму будет проще ее заметить. Наверное. Нет, не наверное, а наверняка! Бабушка говорила, что слова имеют значение. И она будет как бабушка – такой же сильной и решительной. А когда они наконец встретятся, все изменится, и непременно в лучшую сторону. Ей лишь нужно как-то продержаться, добраться до бабушки.
Тихое место ей найти удалось, вот только малолюдное ли? Если бы у Насти при себе была трость, она бы не налетела на этого незнакомца. Да, пожалуй, размахивая тростью, она бы распугала всех незнакомцев в округе, а так всего лишь едва не сбила с ног одного-единственного. И ему это не понравилось, судя по тому, что он сказал. От Трофима Насте доводилось слышать ругань и позабористее, но все же, все же…
А потом незнакомец извинился. У него был смущенный и очень приятный голос. И изъяснялся он как человек образованный. Вот только запах… Пахло от незнакомца вином, сильно пахло. Но пьяным он не казался. По крайней мере, Насте не хотелось думать, что на темном ее пути повстречался не благородный рыцарь, а горький пьяница. Впрочем, о чем она? Рыцарей больше нет, их всех съели драконы. А прекрасные дамы теперь сами по себе. Она, Анастасия Шумилина, теперь сама по себе.
А незнакомец тем временем представился. Виктор Андреевич Серов, инженер… Хорошо, что инженер, а не какой-нибудь вокзальный прощелыга. Инженера, пожалуй, можно было попросить о маленьком одолжении. И Настя попросила, после того, как представилась сама, и протянула руку для приветствия. Руку Виктор Серов пожал очень бережно. Его ладонь была широкой и горячей. А у Дмитрия, помнится, узкой и влажной… Нет, не надо про Дмитрия. Довольно с нее! Главное, что инженер Виктор Серов был готов сделать все возможное, чтобы ей помочь. Вот и славно, теперь ей лишь нужно найти в себе силы, чтобы признаться в своей слепоте. А это такая мелочь! Она ведь уже назвала свое имя. А кто в столице не слыхал скандала, связанного с этим именем? Насте казалось, что таких людей нет. Было бы хорошо, если бы этот незнакомец с приятным голосом ничего не знал про скандал и не догадался про слепоту, но в сказки Настя перестала верить много лет назад, когда приговорили к пожизненной каторге единственного и горячо любимого брата Федю, и последующие события лишь утверждали ее в этой уверенности.
Объяснять Виктору Серову ничего не пришлось. От объяснений Настю избавил Трофим, и сделал он это в своей привычной бесцеремонной манере. Нет, Трофим не был таким, как Глашка. Он был хороший. И Настю любил как родную дочь, хоть и не показывал особо свою любовь. Наверное, стеснялся. Но характер у Трофима был вспыльчивый, бульдожий, как любил шутить папа. И если Трофиму казалось, что Настю обижают…
Сейчас, похоже, показалось. Потому что голос у него стал сердитым и засопел он грозно. Сначала засопел, а потом как-то странно крякнул и замолчал. Только молчание это оказалось недолгим, оба они, и Трофим, и Виктор Серов, пообещали Насте, что все будет хорошо, велели оставаться на месте и исчезли.
Это было плохо. Ах, до чего это было плохо! В кулачных боях Трофиму не находилось равных, а Виктор Серов ему явно не понравился. И она толком ничего не успела объяснить. Не дали ей такой возможности…
Решение пришло внезапно, такое же необдуманное, как и все Настины решения, не осталось у нее времени на раздумья. Настя запомнила, в какую сторону ушли эти двое, и двинулась следом, пока не услышала звуки борьбы. Так и есть, Трофим не сдержался. И она тоже не сдержалась, закричала.
– Трофим, не смей!
И бросилась бежать, чтобы предотвратить несчастье. Тревога сделала ее не только слепой, но и глухой. Оказывается, такое тоже бывает. Настя бежала в гулкой, враз лишившейся звуков темноте и боялась не успеть.
Ее остановили. Грубо схватили за руку, дернули, и дрожащий от злости голос закричал ей прямо в лицо:
– Да что же вы творите, барышня! Вам жить надоело?
Виктор тряс ее за плечи, дико и совершенно бесцеремонно, словно не он всего несколькими минутами раньше обещал сделать для нее все возможное. Настя не сопротивлялась, в душе росло понимание, что по ее вине едва не случилось нечто страшное. С ней чуть не случилось… И из-за этого милейший Виктор Серов злился и сжимал горячие пальцы на ее плечах так сильно, что, верно, останутся синяки. Но было не больно, было страшно и немного обидно.
– …Отойди-ка, дай я сам, – послышался совсем близко голос Трофима, и Настиного виска коснулись его шершавые, пахнущие махоркой пальцы. – Настасья Алексеевна, голубушка, ну будет вам. Я же просил вас на месте постоять, а вы что? Вы же чуть насмерть не расшиблись. Тут перрон знаете какой высокий…
Перрон, значит, высокий, с которого она чуть не свалилась, а драка их, мол, это не страшно! Настя разозлилась и, наверное, сказала бы этим двоим что-то резкое, то, что воспитанным девушкам говорить не пристало, если бы не Виктор Серов.
– Анастасия Алексеевна, вы ничего не видите… – То ли вопрос, то ли утверждение, и в голосе такое… Лучше бы он ее и дальше тряс, чем вот это. Но нужно привыкать. Такое в ее жизни теперь будет всегда. Ее станут жалеть. Это в лучшем случае… Надо быть смелой.
– Вы правы, Виктор Андреевич, я слепая.
У нее даже получилось улыбнуться и подбородок вздернуть вызывающе. Осталось лишь дождаться извинений и сожалений. Они все извиняются и исчезают, как только понимают, какая она на самом деле. Как Дмитрий…