– Ты слушай более! Мужик насчет баб ети и бийц бить завсегда соврет! Я так полагаю, что облевали оне друг друга матерно вослед и разошлись. Почто скоморохам с тотемским обозом связываться? Чтоб наши мужики медведей ихних наетили?
Мария сыпала матерными лаями, бо была вящее зла на Феодосью.
– А глаза синие?!
– Глаза-а синие! – передразнила Мария. – Подпупи-и-е рыжее! А у кого глаза не синие? Покажи такого! Давай-ка приободрись, а то сейчас ты на образ, как неподоенная! А ежели спросит Путилушка, чего затуманилась, отвечай, что томишься, бо сватают тебя за Юду, а ты боишься мужатицей делаться. Лги чего-нибудь-то, али учить тебя надо?
– Уластила Любима, сразу и присонмился, – медовым голосом пояснила Мария, когда обе оне вернулись в обеденные хоромы.
Золовка посадила Феодосью возле себя и принялась наливать ей меду.
Феодосья колебалась в мыслях, как на мосточках. То виделось ей с горестию, что Истома лежит на снегу в луже крови, неживой, али того хуже, стонет и зовет ее, Феодосью. То Истома лежал так же окровавленный, но в обозе, и глава его хмельная лежала на коленях у голопупой плясавицы. "Ах, блудища!" – шевелила Феодосья губами и с ревностию сжимала дланями шерстяную поневу. Но, наконец, Мариины медовые чарки подействовали в нужном направлении, и Феодосья с облегчением измыслила, что скоморох ея жив-здоров, чего и вам желает. А окровавил брат Путила рыжего кукловода, да и то самую малость. Она судорожно вздохнула, расправила поневу на коленях и подняла главу, бормоча: "А чего же смеются все? Али глумы веселые?"
– Скоро царю батюшке и мышей не допроситься будет с такими-то разбойниками Васильчиковыми? – драматически вопросила Василиса.
Упоминание мышей весьма приободрило Матрену. Она внезапу вспомнила про летучих мышей и наконец-то смогла завладеть всеобщим вниманием.
– А како, Путилушка, не налетали на Москву летучие мыши?
– Какие такие летучие мыши, баба Матрена?
– А вот эдакие, – одернув полавочник под гузном, затеялась баять повитуха. – Налетают те мыши черной стаей прямо с небес и пьют из людей, каким случилось оказаться в полночь на улице, кровушку. Да пищат, да хвостами вьют! Спаси Господи!
– Это ты, Матрена, баснь баешь, – заметил Извара. – А елда в тех краях в стаи не сбивается? Девок не похотствует?
– Зря ты, Извара Иванович, меня, благонравную вдовицу, обижаешь. Мыши те день отсиживаются в пещерах, а како ночь падет, летят кровь пить.
– Да как же оне летят? – окончательно встрепенулась от своих мыслей Феодосья. – Ведь у них крыльев нет? Али мышь подкинешь, так она на землю не свалится?
– А как грешный дух блудодея Орефки над Тотьмой летал? – привела контраргумент Матрена.
Сей пример уел всех присутствующих. Все на время затихли, тыча вилками в миски да бренькая ложками в горшках.
– А како, Путилушка, девки в Москве одеваются? – неожиданно вопросила Феодосья.
– Тьфу! – с нарочитым омерзением ответствовал брат. – Что наводят московские бабы образа! Ну чистые рожи! Как у нас на масленицу чучело малюют, так оне по улицам лызгают. Набелены, набагрянены, начернены! Сами, без мужей, на торжища таскаются, торгуют себе всякую женскую дребедень.
Мария в протяжении всего хуления московских жен сидела с постным видом, скрывая удовлетворение, но при упоминании неведомых товаров не удержалась.
– И какую пакость блудищи московские выторговывают, мужей не спросясь? – загоревшись зенками, вопросила Мария.
– Есть на Красной площади целый ряд лавок, где торгуют ароматные притирки из востока.
– Да что же это за притирки? – подивились Василиса с Матреной. – Али елейные, от родимчика?
– Склянка замкнута затычкой, а в ней масло. Вроде деревянного елея. Но воняет розой, либо жасмином, либо лавандией какой. Черемухой тоже. Цветами, в общем!
– Да почто же это? – выпучила глаза Мария.
Путила ухмыльнулся.
– Притирать бабам в заушинах да… – он мотнул головой, вспоминая что-то. – Да, прости Господи, в лядвиях.
– В лядвиях?! – дружно выдохнули жены. – Цветами московскими?
– Гос-с-поди, срам какой! – охнула Матрена. И припечатала. – Озорство сие, а то дак и блуд! От манды должно пахнуть мандой, а не красной Москвой!
– Да почто же у меня, добронравной жены, от межножия всяким клевером должно зловонить? – вопросила Мария, не упуская случая упомянуть о своем благонравии. – Али у меня там сеновал? Да у меня окромя Путилушкиной елды никакой соломинки в манде не было!
– Чего ты ко мне пристала? – отмахивался Путила. – Говорят, иным мужикам нравится эдакий розовый букет.
– Когда крапивой из-под подола несет? – бушевала Мария. – Али грибами сыроежками?
– Тьфу! – дружно порешили жены. – Сие воня злая.
– От лукавого! – подвела итог дискуссии Матрена.
– А что, сын, бают в Москве об положении промыслов? – вопросил Извара Иванович. – Каково с податями? Не ослабят?
– А так ослабят, что не вздохнешь, – крушился Путила. – Ослаба нам, промысленникам, только на том свете будет. Знаешь, чего в Москве-то творится?
Путила кинул скорый взгляд на жен, как бы удостоверяясь, что уста оне будут держать на заклепе, и грозным, но тихим голосом рекши:
– Чего думные бояре царю нашему, незлобивому и простодушному, Алексею Михайловичу насоветовали?.. Сговариваются с богатым московским боярином, и он подает государю челобитную жалобу, де-мол, ворвались в его дом лихие, положим, тотемские люди и ограбили все подчистую на общий счет в пять тысяч рублей… И список прикладывает, где поименно перечисляет агаманты, перстни, ожерелья, серебряные чары да золотые кресты да всякое прочее добро.
– Ишь ты! Лихи срать московиты! – закрутил бородой Извара Иванович.
– От же сучьи сыны! – возмутилась Матрена.
– И чего далее?.. – шепотом промолвила Василиса, перекрестясь.
Путила с горечью усмехнулся.
– А далее Алексей Михайлович отдает приказ тотемскому воеводе найти своих разбойников да вернуть добро. В Тотьме, знамо дело, никто сих агамантов и крестов в глаза не видел. И тогда царь-государь велит вернуть кунами на общий счет в пять тысяч рублей. А воевода не балда, чтоб свою мошну трясти, он и велит собрать деньги с промысловых да дворянских людей. С нас, значит.
– А это где ж мы возьмем? – крякнул Извара Иванович. – Коли сами с хлеба на квас перебиваемся?
– Голодному срать, только жопу драть, – подтвердила нищету сродственников Матрена.
– Да кого, баба Матрена, сие волнует? – с упрекой вопросил Путила. – Боярам надобно казну пополнять, а мы – крайние. Да может, государь Алексей Михайлович ни о чем и не догадывается. Вернее всего, что бояре кривду ему лгут про грабителей, а он, заступник наш, и заступается по доброте своей.
Все слушатели на всякий случай как можно скорее согласились, что светозарный Алексей Михайлович в сих грабежных делах однозначно сторона обманутая.
– И часто такие вещи творятся?
– А уж Тверь, Реутов, Городище, Порожец так-то откупались. Того и гляди до нашей Ростовщины в Заволоцкой земле дойдет эдакая скоморошина.
Феодосья при упоминании театрального термина, знамо дело, тут же прониклась своими любовными аллегориями и порывисто вздохнула и поморгала очесами. На что Мария пнула ея под лавкой.
– Надобно, Путила, повышать нам цену за соль. Чтоб на такой грабежный случай иметь запас, – измыслил Извара.
– Верно, отец, – поддакнула Василиса.
– Тем более что прирастаем мы, Строгоновы, варницами, – поторопилась доложить Мария.
– Это как? – поглядел на отца Путила.
– Федосью за Юду Ларионова, считай, просватали, – объяснила Василиса. – А у него варница!
– Ладное дело! – подвернул рукой Путила.
– То она и сидит, как неподоенная, – торопилась с алиби Мария. – Не хочет от матушки с батюшкой в чужой посад ехать. Здесь-то она, как оладушка в меду, ни плетки, ни полена не пробовала. А за мужем-то како еще будет? Не всякий муж, как мой Путилушка, добр да справедлив, бьет только за вещь. Иной будет драть, как козу сидорову.
Мария не могла остановиться.
– Полно, девку нам напугаешь! – остановила ея Матрена. – Она и так сидит, как оторопелая.
– Значит, променяла ты, сестрица, алый цвет на лимонную плешь? – Путила уж изрядно захмелел.
– В багрянец девку уж ввели, – посетовала Матрена, но лишь затем, чтобы сказать новую побасенку. На тему любовей, само собой.
Баснь Матренина была известного роду.
– Ой, бабы! – отсмеявшись, укорил Извара. – Об чем у вас в голове мысли?
– А об чем бы баба ни говорила, кончится мандой, – заколыхалась Матрена.
– И-и! – тянула, не в силах уж смеяться, Мария. И по старой привычке хваталась за брюхо и поясницу.
Холопка, пяля зенки, метнула на стол горшок грибной похлебки и, отерев подолом, миску сметаны. Тут подоспели пресные картофельные рогульки с зажаристой манной крупой на обсыпке. Извлеклась украдом самой Василисой и сиженая водка.
– Вот за этакие вещи, – Путила указал чаркой на водочную сулею, – в Москве изрядный правеж наводят.
– Али обыски в хоромах делают?
– Приходит в дом к богатому гостю али боярину подсадной человек и угощает принесенным вином. Как все в раж войдут, вино, знамо дело, иссякает. А выпить охота! Хозяин и велит извлечь из тайных кладезей самосиженую водку. Подсадной человек делает знак в окно, и тут же врываются в хоромы царские люди: "Ага! Пес! Водку сиживаешь сам? Нарушаешь царскую монополию на сий промысел? Под кнут!" Еле откупится всем добром боярин да еще рад, что хоть живот сохранил.
– А что как на соль царская монополия распространится?
– Тьфу на тебя, отец! – замахала руками Василиса. – Перекрестись!
– Да хоть закрестись тогда, – согласился с отцом Путила. – Но архангельские промысли пугались, что на рыбий зуб царь введет монополию. Да на китовую ворвань.
– У кого что болит, тот о том и говорит, – согласился Извара.
– Ох, не могу, одна в пологу! Нету милого дружка почесать брюшка, – завелась шутить Матрена.
– У Матрены, вишь, брюхо болит, – рекши Извара.
– Ох, баба Матрена, как бы на твое брюхо царская монополия не пришла, – засмеялся Путила.
– Олей! Аз бы и рада государю услужить, да года не те. Стара для царских-то утех. Труха уж сыпет из Матрениного гузна.
– Будет тебе наговаривать на себя, – подъелдыкнул Извара. – А как же дьяк приказной из Леденьги?
– Какой дьяк? – всплеснула Матрена руками. – Тьфу на тебя, Извара Иванович!
– А-а! – сродственник погрозил пальцем. – Кабы не дьяково ремесло, у Матрены давно б заросло!
– О-ой, бес! – нарочито возмущалась польщенная Матрена. – Да аз уж двенадцать лет благонравная вдова. Али стала бы чадцев повивать? В этой вещи жена нужна безгрешная.
– Глумлюсь аз, Матрена, не сердись.
– А чего мне сердиться? На сердитых черти воду возят. Аз же жена благодушная. Да, Мария? – ткнула Матрена в бок свою последнюю роженицу, дабы заручиться ея подтверждением своей благонравности. – Мария? Спит!
– И то время, петухи уж пропоют скоро.
– Ну, давайте по последней чарочке за мой возврат живым-невредимым, – предложил Путила.
– С возвращением, братец, – подняла Феодосья чарочку, в которой чуть плескалось на дне медового питья.
– А утром ни свет ни заря поеду к воеводе – на поклон с дарами московскими. Да опричь того на дело о бесовском зелье.
Феодосья поперхнулась и закашлялась.
– Что еще за дело? – удивились Василиса с Изварой.
– Да аз ведь по дороге скрутил торговца бесовским табачным листом, – сообщил Путила. – С товарищами кинули его в правежной избе. Эдаким самоправным держался, охабень расшитой, до земли, что твоя риза. На загривке крест вон с Федосьину пясть размером. Где-то он у меня в коробе брошен. С поганого говна и крест на себя надевать неохота. Обменяю после на деньги. Ничего, не сегодня так завтра сему вору вместо узорчатого дубовый охабень наденут.
Путила с силой зевнул.
– Пошел-ка аз почивать. Мария, жена, разсонмись, отведи мужа в горницу.
– А что за торговец? Али бродяга? – сиплым голосом вопросила Феодосья, глядя на тень Путилы на стене.
Тень пошевелилась и ударила Феодосью в висок черным кистенем.
– Хуже бродяги. Главарь скомороший. Актер, что ли? Гусли ему в оход! Пошли, Мария.
Глава девятая
Пыточная
– Вольный? Уж не на Дону ли тебе вольную выписали?
– Свят-свят! На Дону аз отродясь не бывал.
Скоморох все еще уповал на разыгрывание роли случайного прохожего, что обнаруживает с великим удивлением, как злые люди подкидывают ему краденую мошну.
Он напустил чистоту на зеницы и ангеловзрачно поднял главу к воеводе. Ах, лучше бы он сего не деял!
Глаза их встретились. И не смог удержать Истома ярости в сердце. Лишь на миг потемнели золотые искры в синих зенках. И тут же сморгнул Истома очесами. Но Орефа Васильевич сразу признал скомороха, что кричал дерзко на позорище. Красное его лицо налилось зловещей радостью.
– Как, говоришь, Ваня? – ласково промолвил воевода. – На чужие кучи глаза не пучи? А свои навали, отойди да гляди?
Истома сделал приветливое дурашливое лицо.