Феодосья стояла идолом. Растерянность ея происходила из двоения розмыслов: она спасла Господа от мучительного правежа на кресте – разве сие не богоугодный подвиг?! Но спасла, оказывается, языческую куклу. А ежели бы – икону! Тогда другое дело? На иконе, значит, образ Христа богоугоден, а на фигуре – богомерзок? Феодосия хотела было вопросить Марию, но та в тревоге потянула сродственницу прочь, не давая и рта раскрыть. Они, запыхавшись, пересекли торжище, свернули в узенький проулок и молча поплыли по тропе, то и дело взмахивая дланями, чтоб не повалиться в сугроб. Мария сердито пыхтела. Далось же Федоське таскать глумливую куклу! А ну как теперича новина об этом событии дойдет до ушей свекрови или свекра?! И Мария принялась мыслить, что бы сказать родне, ежели происшествие вскроется? Феодосья же молчала по своим причинам: мысли ея путались, перескакивая с деревянного Христа, у которого не оказалось срама, на скоморошьи глумы; с пылкой речи отца Логгина на горький хмельной запах, исходивший от Истомы; с голопупой плясавицы на дерзкое объятие скомороха…
Внезапу пестрая крепкая фигура кинулась через сугроб, и на узкой тропинке, перегородив путь сродственницам, встал Истома.
– О-ох! – гаркнула Мария и схватилась за живот. – Тьфу, бес!
Впрочем, Мария тут же убрала руку с утробы. Была она благолепно полна и дородна, да к тому же в широкой душегрее и суконной шубе на беличьем меху, так что признать в ней очадевшую жену было затруднительно, чем слабая на передок Мария и не замедлила воспользоваться.
– Чего встал? – бойко вопросила Мария Истому.
– У кого? У меня? – не полез за словом в карман скоморох, но тут же, приветливо глянув на Феодосию, широко рассмеялся, давая понять, что дерзкие словеса – лишь шутка, не имевшая намерения оскорбить почтенных жен.
Мария, растленная душой, усмехнулась и повела разговор, который Феодосия назвала бы срамным, а книжный отец Логгин – циничным.
– Пропусти-ка! – скомандовала Мария.
– Постой, красавица, не спеши, еще будешь на плеши, – ответствовал дерзость Истома и дал-таки "молодым княгинюшкам" дорогу, но пошел рядом.
– Уж не на твоей ли? – упирала руки в бока Мария. – Мало щей хлебал!
– Мало, – подтвердил Истома. – Аж так голоден, что не знаю, коли много надо мне досыта? Хватит ли твоих щей моей ложке?
– Ишь ты, жадный какой до чужой миски!
– Да уж больно ложка моя велика, зачерпнет, так до дна!
При этих словах Истома откинул полу охабня, продемонстрировав висящие на чреслах нож, ложку и коровий рожок.
– Не стращай девку мудями, она и елду видала, – визгливо засмеялась Мария. – Рог-то тебе зачем? В носу ковырять?
– Мозги прочищать.
– Кому?
– А любому, кто рожок мой в уста возьмет.
– Фу, бес!
Феодосья семенила, не поднимая очей, вспыхивая то от срамных приговорок Истомы, то от блудливых словесов золовки. Истома сыпал шутками Марие, но не сводил глаз с ее родственницы, любуясь ее темно-русыми бровями, густыми ресницами, пухлыми ланитами.
– И чего же ты такой голодный? Жена редко кормит? Ты, скоморох, женат? – поинтересовалась Мария.
– На что жениться, когда чужая ложится?
– И много ли таких чужих было?
– Считать не считал, а горошины в карман клал, да на сотой карман оборвался, – не раздумывая, ответил Истома и действительно продемонстрировал дыру под полой охабня.
– Ха-ха-ха! – заливалась Мария.
– Ты не думай худого, молодая княгинюшка, это только глумы для вашего веселья, – тут же проникновенно обратился Истома к Феодосье. – Один я на всем белом свете.
– А плясавица что же? Али отказывает такому красавцу? – исподтишка ревниво допросила Мария.
– Да ее только ленивый не етит, – с деланной печалью произнес Истома. – А хочется любви чистой, светозарной.
– Кому же ее, светозарной, не хочется? – согласилась Мария. – И я бы не отказалась.
– Было бы охота, найдем доброхота, – тут же с усмешкой рекши Истома.
– Уж не ты ли охотник? Всякому давать, так края заболят! – не смутясь, сыпала приговорками Мария, чем бросала в краску Феодосью, и не подозревавшую в золовке такого срамного красноречия.
– А ты сядь на край да ногами болтай.
Феодосьюшка уж несколько раз украдом дергала сродственницу то за полу, то за рукав. Но Мария то незаметно отмахивалась, то громко вопрошала, чего Феодосьюшке надобно, чем исключала всякое объяснение. Впрочем, тяготясь двусмысленными шутками скомороха, простодушная Феодосия мысленно восхищалась его умением эдак ловко ответствовать – все стихами да прибаутками! Феодосьюшка, которой общаться с чужими мужами доводилось весьма редко, полагала за бойкостью словесов блистательный ум Истомы. Она и не подозревала, что кочующий с ватагой актеров скоморох свое мастерство дерзких возбуждающих бесед оттачивал в каждом селище. Но и то было правдой, что блудодей Истома заинтересовался Феодосьей со всей искренностью, на какую способен привыкший надевать хари и личины актер.
Некоторое время шли молча – уж очень запыхались жены, преодолевая сугробы.
– А ты что же все молчишь, прелепая княгинюшка? – грудным вибрирующим голосом тихо спросил Истома Феодосью, ненароком оказавшись возле нее.
Но Мария, из ревности не желая допустить беседы между скоморохом и сродственницей, ловко взмахнула десницами, изображая скользкую дорогу.
–Ох, ноженьки устали, – пожаловалась она, обращаясь к скомороху.
– А ты сядь на мой да поезжай домой! – в своей привычной манере прикрывать дерзкие словеса видимостью озорной шутливой игры, споро откликнулся Истома.
– Села бы, да боюсь – обломится, – подливала масла в огонь Мария. – Али силен?
– Было бы во что, а то есть чем, – отвечал Истома Марии, но мысли его были возле Феодосьи, в пазухах согретой ее телом шубы, в заушинах, пахнущих елеем и медом, в жарких лядвиях…
– У тебя, что ли? – не переставала празднословить Мария. – Да на тебя дунь да плюнь – так нежив будешь. Гляди, худой какой. Али черти на тебе воду возили, что так издрищал?
– Хороший петух никогда жирен не бывает, – молвил Истома, поглядывая на Феодосью. – А заездили меня не черти, а чертовки… Вроде тебя такие, бойкие.
– Ха-ха! – польщено хохотала Мария.
Напустив презрительный вид, Мария нарочно расспрашивала Истому о плясуньях, и крестилась, и охала, деланно ужасаясь богомерзкому сладострастью и скопищу грехов актрис. Она страсть как любила послушать худое о других женах, тем самым ставя себя по другую сторону греха. Феодосью же странствующие актрисы искренне заинтересовали.
– Вот бы постранствовать, как они… – мечтательно произнесла Феодосья.
– В уме повредилась?! – громко осудила Мария родственницу. – По свету только блудодеи блудят.
– А Христос? – логично вопросила Феодосья. – Он ведь по свету ходил?
– Так то Христос! – аргументированно ответила Мария и на всякий случай перекрестилась.
Жены остановились.
Истома вопросительно взглянул на них. Потом, смекнув, зорко оглядел улицу. В конце улицы виднелись богатые крепкие хоромы за высоким частоколом. "Значит, здесь Феодосья моя живет", – размыслил скоморох. И простодушным голосом вопросил:
– А чего же вы остановились, молодые княгинюшки?
– Родня наша на этой улице живет, зайдем к ним повидаться, – толкнув Феодосью в ляжку, придумала Мария, опасавшаяся быть увиденной из окон мужниного дома.
– А сами вы где обитаете? – равнодушным голосом спросил Истома, исподтишка приглядывая за Феодосьей.
Феодосьюшка бросила скорый взгляд на горницу под крышей хором и тут же отвела очеса.
"Значит, ея светелка под кровлей", – промыслил скоморох, простодушным взглядом блуждая по сугробам.
– Живем мы в том конце Тотьмы, – заверила Мария. – За нами опосля холопы приедут и отвезут к матушке да батюшке.
– А что как я к вам в светелки заявлюсь? Медом напоите? Пирогами накормите?
– Пирогами! – заколыхалась Мария. – Как бы муж мой дубинкой тебя не накормил досыта!
– Так ты замужняя мужатица? – с напускным сожалением спросил Истома и тяжело вздохнул.
– А ты как мыслил? – горделиво ответила Мария.
– Думал – непорочная ты девица, – ломал комедию Истома.
И смотрел на Феодосию хмельными глазами. И видела она его шальной взгляд, и понимала, что смеется он над золовкой ея, и не Мария ему нужна, а она, Феодосья, и для нее он рек глумы и играл позоры.
– Разве девица лучше? – ревниво произнесла Мария. – Жена-то слаще…
– Так-то оно так… Умная жена мудями потешается, елдой забавляется. Да только с чужой женой колотиться – грех. А с девицей – без греха. Потому что жена мужу принадлежит, а девица еще ничья, а значит – чья хочешь.
Феодосья вспыхнула:
– Ты дерзостник! Мерзости речешь! Противен ты мне!
– Феодосья у нас еще девства не растлила, так серчает, – засмеялась Мария.
– А ты променяла лимонный цвет на алую плешь? – шутил Истома.
Он нарочно сыпал словесами, чтоб задержалась Феодосья еще хоть на миг возле него, скомороха… "Противен!" Ох как любил Истома непокорных жен! Надоели ему покладистые – от страха ли, от похоти ли покладистые жены, и жаждал он колотьбы ярой, ратной.
– Значит, не скажете, где живете? – спросил Истома.
– Нет! – решительно повела рукой Мария.
– Ну, делать нечего, – вздохнул Истома. – Надо идти до своего шатра, там уж мои плясавицы, наверное, вечерять меня ждут. Прощайте, молодые княгинюшки. Жаль, не свидимся больше.
Ущипнув напоследок Марию за бок, Истома повернулся и, не оглядываясь, зашагал по улице, ометая снег длинным диковинным охабнем.
Крадучись заведя Феодосью под навес двора, Мария остановилась под стеной и сладострастно потянулась.
– Вот дурак, навязался, – с едва скрытым удовольствием произнесла золовка. – Шагу не ступить порядочной жене, чтоб блудодей не охапил зенками! Жаль, Путилушки нет, а то бы я ему пожаловалась, так висел бы сейчас поганый скоморох с вырванным срамом!..
Феодосья рассеянно слушала и кивала, а мысли ея летели вослед Истоме, идущему по их улице широким и разбитным шагом любострастца, уверенного, что ему вослед жадно глядят жены. Душа Феодосьи волновалась при воспоминании о бороде, вьющейся хмельными кольцами, о волосах дикого меда, о синих глазах со сколками золота, о низко надвинутой на лоб шапке, о крепких руках, о запахе тела… Но разум ея мучился виной за то, что приворожил ее человек срамословный и дерзостный. И, как это чаще всего бывает, Феодосья перенесла вину за богомерзкие словеса скомороха на золовку: "Истома муж добрый, это Мария его на срамословие искушала, она виновата!"
– Зачем ты мерзости рекла? – нахмурившись, спросила Феодосья. – Такой срам произносила, стыд! Что ни слово, то елда, прости Господи!
– Да ты что, Феодосьюшка? – ухватила ее за рукав Мария. – Это же я нарочно! Али ты не поняла? Чтоб не думал скоморох, что мы его, лиходея, боимся. Аз нарочно ему грубила, чтоб худого он нам не сделал. Кто его знает, что за человек? Может, вор лихой али разбойник? Да если бы мы испуг выказали, он бы нас точно зарезал. Видала, какой у него нож за поясом? О, Господи! Лежали бы сейчас под проезжей дорогой, псов бродячих кишками кормили. Спаси и сохрани!.. Феодосьюшка, подруженька любимая, ты не проговорись матушке с батюшкой про скомороха, добро?
– Ладно, – согласилась Феодосья. И радостно засмеялась. – А хорошо мы сей день на торжище сходили?
– Ой, хорошо! Славную обедню отстояли… – Мария подмигнула сродственнице. – Только подлые холопы Васька с Тимошкой ту обедню испортили своим запойством. Ну ничего, батюшка их, лиходеев, выпорет примерно!
Девицы стояли на дворе и не чувствовали мороза. И не хотелось им уходить, а хотелось снова и снова околичными незначащими словами вспоминать дерзкого скомороха.
– Нашлася пропажа у дедушки в портках! – раздался неожиданно истошный крик Василисы. – Вот они где! Вы чего стоите-то возле овина? Али умом повредились? Васька с Тимошкой где? В дом идите!
Мария сразу сделала постное лицо, схватилась одной рукой за брюхо, а другой – за поясницу, и едва живым голосом заканючила:
– Ох, устали на обедне! Да через торжище ели пробрались потом – тьма тьмущая народу толкалась, каких-то скоморохов ждали. Насилу домой добрались…
Перед лестницей Василиса подтолкнула Феодосью в спину:
– Иди скоре, отец с обеда тебя ждет, про жениха хочет объявить.
– П-п-ро какого жениха? – заикаясь спросила Феодосья.
– Про твоего, не про моего же!
Глава четвертая
Изрядно соленая
– Нож сей равномерно подрезает стенки в земле по губе скважины, – грохотал Юда, могучими конопатыми дланями изображая подрезание стенок. – Обсадная колонна свободно, под собственным весом опускается долу…
Глаза Феодосии сделались с поволокой.
– …а грунт попадает в ея нутро. Для извлечения его берем вторую трубу, из древа с железным оконечником, либо целиком железную. Сия вторая труба привязана сверху веревкой к вороту…
– Брань на вороту не виснет… – помутила приоткрытыми очесами Матрена.
– …да, к вороту… Либо – к блоку. Эта вторая балда невелика…
– Невелика на балде бородавка, а все манде прибавка, – сквозь дрему вновь бормотнула Матрена.
– …ея поднимают на вороте, а потом резко низвергают долу, и она втыкается в землю. Опосля этого трубу поднимают и извлекают из нея застрявшую землицу. И эдак бурится земная твердь, пока не дойдет обсадная труба до соленой подземной реки. Тогда извергнется солевой рассол!.. Закачивают его в варницу, где самая-то соль с Божьей помощью и вываривается. Но ежели рассолу немного, то одной скважиной не разбогатеешь…
– Одной жопой всех не обсерешь… – встряла повитуха.
– Баба Матрена! – обсердилась Феодосья. – И к чему рекши такое срамословие? Ни к селу, ни к городу!
Не то чтобы матерные лаи не слыхивали в Феодосьином доме. Были они в Тотьме в большом ходу, как и по всей Московии. И хотя духовные особы срамословие осуждали, без лая какое на Руси дело с точки сдвинется?! Но Феодосья в вопросе срамных словесов непривычным образом отличалась от золовки Марии или любой другой бабы. Претила ей, аквамарину небесному, матерная хула.
– Чего, Феодосьюшка? – встрепенулась повитуха. – Никак я придремала маленько с устатку да во сонме чего лишнего бормотнула?
– Пока ты сонмилась, черт тебя за язык дергал, баба Матрена?! – серчала Феодосья.