Не убирая руки с дверной ручки, Сюарт сделал шаг в свою гостиную. Он не торопился закрывать за собой дверь. Он смотрел на нее так, словно ждал, что она сейчас передумает, что она последует за ним. Будь он неладен, он уловил все нюансы ее отказа. Он видел, как она смешалась, и видел, что ей льстило его внимание.
- Встретимся за ужином, - сказала она несколько запоздало. Язык с трудом шевелился во рту. Попятившись наконец в своих дырявых чулках к двери в свою комнату, Эмма уже знала наверняка, что виконт Монт-Виляр совершенно точно понял причины ее внезапного заикания и, нащупав ее слабое место, поведет свою игру с прекрасными шансами победить.
Уже у себя в комнате она закрыла глаза и, прислонившись к двери, спросила себя: "Что с тобой не так, Эмма? Неужели ты хочешь опять этого безумия, чтобы опять повторилось то, что уже было сегодня в гостинице?".
Да поможет ей Бог, она почувствовала, как ее пробрала дрожь.
"Ты сама себе худший враг, Эмма Хотчкис. Тебе нравятся плохие мужчины. Если ты не приложишь все усилия к тому, чтобы держаться от него подальше, ты получишь то, что заслуживаешь, дура несчастная".
И тогда у себя на кровати, застеленной голубым шелком, она увидела белое озеро тяжелой шелковой ткани. Взяв ее, Эмма вдруг рассмеялась, легко и радостно, словно отпустило что-то в груди. Ночная рубашка Стюарта. Белый шелк струился по пальцам, как вода, ткани было много, много-много ярдов. Или она будет в ней спать, или замерзнет до смерти.
Кажется, в последнее время судьба практически лишила ее права выбора. Дьявол вводил ее в искушение.
Через десять минут его "ангел-хранитель", Амина, принесла Эмме мягкие вышитые тапочки. Они прекрасно подошли ей. Хотя присутствие Амины показалось ей здесь неуместным. Приятная, очень интересная темноглазая женщина лет тридцати. Возраст вполне самостоятельный. И хотя она была одета и причесана как англичанка, акцент сразу же выдавал в ней иностранку.
Глава 10
Ее дыхание как мед, приправленный гвоздикой,
Рот ее сладок, как созревший плод манго.
Срнгаракарика, Кумарададатта, XII век
Стюарт уже был в библиотеке, когда Эмма нашла эту комнату. Должно быть, это был он, ибо мужчина, стоявший возле большого письменного стола и занятый чтением каких-то документов, выглядел настолько непохожим на Стюарта, что она остановилась в нерешительности на пороге. Влажные волосы его были зачесаны назад. Выразительный, резкий профиль. Свежевыбритое лицо, просторная домашняя куртка крупной вязки из шерсти цвета пшеницы, темные свободные брюки. Стюарт рассеянно облизнул палец, переворачивая страницу. Он был так погружен в чтение, что не заметил появления Эммы.
В комнате было холодно, хотя треск дров в камине обещал, что в очень скором времени воздух нагреется. Ужин, необыкновенно ароматный, был накрыт на одном из столов для чтения. Настольную лампу сдвинули на край, так, чтобы освободить место для двух приборов.
Стюарт вздрогнул, когда она, деликатно покашляв, дала знать о своем присутствии.
- Ах, вот и вы, - сказал он. - Ужин только что принесли. - Он указал на стол с приборами. - Садитесь, пожалуйста. Начинайте без меня. Я буду вот здесь. - Он сделал приглашающий жест, после чего вернулся к чтению интересующих его бумаг.
Даже переодевшись в свою одежду и в тапочках, которые хорошо сидели на ноге, она чувствовала себя не в своей тарелке. Вся обстановка была слишком роскошной для нее: дамасская скатерть, тарелки из китайского фарфора, столовое серебро и хрустальные бокалы. Не часто Эмме приходилось есть из такой посуды.
Хотя ужин оказался на удивление приятным и непринужденным. Подождав минуту-другую, Эмма решила начать с куриной ножки, закусывая вкуснейшим овощным рагу из сладкого перца, кабачков, моркови и лука. Рагу это имело необычный вкус из-за непривычных специй. Но с каждой ложкой еда эта нравилась ей все больше. Она чувствовала привкус меда, имбиря, острого перца, корицы и мяты. Что-то еще? Набор пряностей был типично английским, но комбинация весьма необычной и такой вкусной, что еда буквально таяла во рту. Она уже почти доела ужин, когда хозяин дома подошел и, отодвинув стул, сел напротив.
- Простите. Я еще не успел прочесть и половины того, что должен, а голосование будет через четыре дня. Видит Бог, мои коллега в парламенте могут обойтись и без меня. - Он приподнял серебряную крышку с блюда. Там были взбитые сливки с нарезанными дольками печеными яблоками. То, что она еще не успела попробовать. - М-м-м, - одобрительно протянул он и, посмотрев на Эмму, спросил: - Это блюдо для вас достаточно английское?
Эмма засмеялась.
- На английскую кухню не похоже, но зато очень вкусно.
Он изучающе смотрел на нее, после чего согласно кивнул:
- Хорошо.
Стюарт не успевал удивляться тому, что Эмма привлекала его к себе все с новых и новых сторон. У нее был такой красивый смех! Самый красивый из тех, что ему уже доводилось слышать. Смех, похожий на перезвон колокольчиков. Колокольчики, звенящие на ветру. Никакого узора, никакого ритма, свободный полет, как порыв ветра, как взлет, счастливый смех той, что умеет радоваться жизни.
Он посмотрел на ужин, который, по его представлениям, был исконно английским. Курочка по-корнуэльски - уж это точно английская еда. Впрочем, не важно. Важно то, что он вызвал ее смех, он, человек, который, так сказать, захватил ее в заложницы. Похититель, сумевший вызвать смех женщины, которую похитил, - разве он не отмечен особой печатью? Разве своим смехом она не показывает ему особого расположения? Даже если она сама не хочет в этом признаваться?
В течение нескольких минут они ничего не говорили друг другу. Во-первых, потому что оба оказались достаточно голодны. Серебро звенело, ударяясь о фарфор, звякнул бокал - Стюарт налил Эмме вина, которое она тоже раньше никогда не пробовала. И хотя Эмма ела с удовольствием, смотреть в глаза своему партнеру она не решалась.
Поскольку молчание затягивалось, становилось очевидно, что и Стюарт испытывает необходимость в том, чтобы собраться с духом. Эмма могла только радоваться тому факту, что ужинали они на нейтральной территории, а не в смежной с его спальней гостиной. Как бы ей ни хотелось превратить их трапезу во что-то совершенно неромантичное, факт оставался фактом: мужчина и женщина ужинали вдвоем. И это было странно. Она не ужинала вдвоем с мужчиной очень давно. По крайней мере с мужчиной, который был бы здоров и силен.
Они в библиотеке, напомнила себе Эмма. В помещении, предлагающем множество тем для отвлеченной беседы. Эмма огляделась.
Библиотека была огромной даже для одного из самых больших частных домов Англии. Комната эта была вытянутой в длину настолько, что вечером, когда в одном ее конце зажигали камин, огонь его не мог осветить стола, расположенного в другом. Книжные шкафы вдоль всех стен. Корешки книг были лишь смутно видны, а дальние полки вообще тонули в полумраке. Эмма не могла даже прикинуть, сколько футов длиной была библиотека, ибо в ее дальнем конце царила темнота.
Но если не принимать во внимание необыкновенную протяженность помещения, годившуюся разве что для галереи, во всем остальном библиотека Стюарта оказалась местом, приятно предсказуемым. Ряды книжных шкафов из темного дерева полнились собраниями книг в ярких переплетах. Бесконечное число книг. От стены к стене, от пола к потолку. Эмма заметила стремянки, целых четыре. Столы с настольными лампами, стулья с мягкими кожаными сиденьями, кушетка из подбитой ватой кожи с декоративными гвоздиками по краям. Справа от нее находился величественный, сложенный из камня камин с мраморной резной полкой. Ей нравилась солидность этого помещения, то, что она, эта библиотека, была типично британской, от стремянок на колесиках до мраморного бюста кого-то из великих у зашторенного окна и десятка картин, развешанных между полками. С этих старых картин смотрели великолепно одетые аристократы на отдыхе.
Портреты виконтов Монт-Виляр, решила Эмма, их самих, их жен, собак, лошадей, домочадцев.
- Вы имеете какое-то отношение ко всем этим людям на портретах? - спросила она, толстым ломтем хлеба подбирая соус с тарелки. Если ужин являлся образцом таланта его повара, Эмма желала воздать ему по заслугам.
- Мне так говорили. Я особенно не допытывался. - Он непринужденно отделил кусочек куриного мяса от кости, ловко орудуя ножом и вилкой. Она слышала, что арабы и русские едят птицу руками. Ей почти хотелось поймать его на каких-то варварских манипуляциях с едой. Но нет, он ел как настоящий английский джентльмен. К ее вящему разочарованию.
Еще пару минут они ели молча.
- Вы не слишком охотно о себе рассказываете, - сказала она наконец и, улыбнувшись, добавила: - Чтобы ужинать с вами, нужна длинная ложка.
- Простите?
- Это йоркширская поговорка. А может, шотландская.
Моя мать любила ее повторять. Это означает, что вас нелегко узнать.
- Что такого вы бы хотели узнать обо мне, что было бы трудно выяснить?
Она пожала плечами.
- Не знаю. Ну ладно, портреты. Почему вам не интересно, кто на них изображен?
- Я предпочитаю пейзажную живопись. Или фотографии тех людей, что я знаю, тех мест, где бывал.
- Членов вашей семьи?
- Моя семья не подарок. Я продал достаточно много изображений членов моей семьи и продам все, если кто-то захочет их купить.
- И портреты ваших родителей? Вы и их продаете? Он помолчал, глядя на нее поверх налитого в бокал вина.
- Нет, - сказал он и замолчал, как будто не собирался ничего добавлять к сказанному. Но потом склонил голову и добавил: - Моя мать не позволяла писать с нее портретов. Считала свое лицо слишком непривлекательным. Мой отец заказал один свой портрет перед свадьбой, который, что довольно странно, мать хранила. С этим портретом я расправился первым делом - я его сжег.
- Ах, - только и сказала Эмма. Она чувствовала себя крайне неловко. До нее доходили слухи об отце Стюарта, и она могла бы, зная об этих слухах, воздержаться от вопросов о семье. И все же, если его мать хранила портрет, зачем он его сжег? Это что, показатель предельной испорченности? Кого: отца или сына? - Странно, - промолвила Эмма. Любила ли его мать отца? Какой была эта любовь? Как могла женщина ежедневно смотреть на портрет мужчины, который открыто, демонстративно ее бросил?
Словно читая ее мысли, Стюарт сказал:
- Мой отец был красивым. Моей матери это очень нравилось. Но его красота так контрастировала с ее внешностью, что это противоречие довело ее до безумия. - Он положил салфетку на стол, откинулся на спинку кресла и горько усмехнулся. - Именно так: моя мать была простодушной дурнушкой, а мой отец - преступником, которого никто не мог ни в чем уличить. Представляете, какая наследственность? Достаточно, чтобы сделать человека заикой.
Эмма заморгала. Он опять смеялся над собой. Ей казалось, что он вообще почти не заикается.
- Преступник? Я не знала. Мне жаль, что ваш отец был так плох, как о нем говорили люди. Я надеялась, что слухи преувеличены.
- О, он был еще хуже, чем вы думаете, - сказал он словно невзначай. - Мой отец причинял женщинам боль. Он получал от этого сексуальное наслаждение.
Эмма выронила нож. Тот ударился о тарелку, едва не отколов кусочек от драгоценного фарфора. Когда Эмма взяла нож и начала что-то разрезать на тарелке, она не могла сфокусировать зрение на том, что резала. С тем же успехом она могла нарезать на лоскуты салфетку.
- А вы не знали? - спросил он.
Она покачала головой, не в силах сдержать гримасу ужаса.
- Это правда. Он делал больно моей матери.
Вначале Эмма решила, что ослышалась. Наверное, он говорил о том, что отец его глубоко задел чувства его матери, причинил ей душевные страдания. Их разделяла пропасть.
Возможно, он понял, какой смысл она извлекла из его слов, по ее реакции.
- Нет, речь идет не о ее чувствах, - сказал он. - Ее чувства ранили все кому не лень. Она к этому привыкла. Это для нее не имело значения. Нет. - Он вдруг замолчал, а потом произнес, заикаясь, по-настоящему заикаясь: - Он находил ее от-врати-тельной. - Стюарт закрыл глаза, мысленно приказывая себе притормозить. - Он презирал ее.
Презирал. Он произнес это слово медленно и с нажимом. И то, что он проговорил его медленно, казалось, его успокоило. Он продолжал, хотя в груди его, казалось, встал ком, ком ужаса.
- Чтобы зачать меня, - говорил он женщине, сидящей напротив, - он должен был сделать то единственное, что мог... - Стюарт продолжал почти запальчиво, ибо эта женщина из деревни у подножия холма, деревни, которую он воспринимал как вражескую, хотела знать правду. - Мой отец причинял женщинам боль. Только так он мог достичь оргазма. - Он откинулся на спинку сиденья. - Но что еще печальнее, моя мать была так одинока и так хотела ребенка, что она - она выносила его.
Он рассказал ту же самую историю еще только одному человеку. Один раз. Директору школы, в которую его отправил отец. Тогда ему было одиннадцать лет. К счастью, возраст имеет значение. И теперь, когда он стал взрослым, чувствовал он себя при этом уже не так. Теперь он мог говорить об этом без слез. Стоически он пересказывал факты из собственной жизни. Удивительно и странно, что все это как-то уложилось в ячейки его памяти рядом со страшными сказками о людоедах и троллях. Страшная сказка, и не более.
- По слухам, мой отец оставил ее, но это не так. Его увезли слуги. Затем они занялись моей матерью. Лечили ее. Я не знаю, что он сделал такого, что они не смогли стерпеть, кроме того, что было очевидно всем: на ее щеке остался шрам - след от зубов, и этот след было ни скрыть, ни спрятать. Мать ничего не говорила, потому что считала это постыдным для себя, но другие молчать не стали. К тому времени, как смерть забрала его, моего отца пять раз обвиняли в преступных деяниях, но никому так и не удалось упрятать его за решетку. Я пытался помочь тем женщинам, которые имели с ним дело, и их семьям, я делал все что мог. И делал это скорее для себя, чем для них. Чтобы искупить свою вину, состоявшую в том, что я уехал о; отца, который, как я знал, способен был причинять страдания невинным.
Синие глаза Эммы широко распахнулись. Она ничего не говорила, лишь молча смотрела на него. Что вообще можно на это сказать? Когда к ней наконец вернулась способность говорить, она пробормотала:
- Он плохо с вами обращался?
Он пожал плечами и наклонился, чтобы налить им обоим немного вина. Вино зажурчало сначала в ее бокале, потом в его. Красная жидкость ярко сверкала в отблесках пламени камина.
- Когда мне было шесть лет, он сломал мне нос, но это произошло более или менее случайно. - Он откинулся и глотнул еще вина, прежде чем закончить: - Оказалось, что мне повезло. Из сломанного носа потекла кровь, и это его испугало. Я был, понимаете ли, его наследником.
Он считал, что в моих жилах течет его кровь. После этого он обращался со мной очень осторожно, даже был добр ко мне. - Стюарт посмотрел в бокал. - Но если быть до конца честным, привилегия быть им обласканным довольно двусмысленна. Мне трудно было с этим смириться, особенно когда я был молодым. Долгое время сознание того, что отец любит меня больше других существ, заставляло меня чувствовать себя... ужасно.
- Так не было любви между...
- Никогда. Никакой. Даже будучи ребенком, я мучился от того, что у меня такой отец. Я знал многое. Слуги, люди из города выкладывали мне все начистоту, народ его ненавидел. Я вообще ни разу не встречал его до того дня, как он сломал мне нос. Когда он появился в замке и велел мне показаться ему на глаза, чтобы он мог объявить меня своим сыном, и мне лб этом сообщили, я был готов к тому, что спущусь на первый этаж и увижу чудовище. Но он совершенно не был похож на монстра. На самом деле он выглядел так, как сейчас выгляжу я.
Эмма поежилась, она не смогла сдержаться. Затем насупила брови и тряхнула головой.
-Как все это было для вас ужасно, - пробормотала она. И импульсивно потянулась к нему. - Какое одинокое, какое страшное детство. - Она прикоснулась к его руке, к его пальцам, сжимающим бокал.
Он дернулся едва заметно, посмотрел на ее протянутую руку и убрал свою. Он ясно дал понять, что не желает ее сочувствия - ни словесного, ни физического. Он поставил, бокал на стол и снова откинулся на спинку стула.
- Все в порядке. Я вполне с этим свыкся. Сожалею, если рассказ о моих родственниках вас напугал. Хотите кофе? Чаю? Хересу? Вам принесут что пожелаете.
Она озадаченно смотрела на него.
- Нет, благодарю.
Он не принял ее сочувствия.
- Я... - Эмма не знала, что побудило ее заговорить об этом, но она искренне хотела поднять ему настроение. - Я иногда видела вас, когда была маленькой девочкой. Мальчик на холме. Я помню, был уголок у вас в огороде, где вы любили играть. Мне было видно вас с нашего северного пастбища. - Эмма не знала, как быть: лицо у него было каменное, так что догадаться о том, что он чувствует, не представлялось возможным. - Я тогда воображала, - храбро продолжила она, - что в один прекрасный день... - Эмма прикусила губу. Она только поставила себя в неловкое положение. Ему на это было наплевать. - Впрочем, не обращайте внимания. Детские глупости. - "Как это любезно с твоей стороны, Эмма. Противопоставить детскую сказку непрекращающемуся кошмару, который представляло из себя его детство". И закончила она уже совершенной глупостью: - Я думала, вы живете какой-то сказочно-хорошей жизнью.
Если он и считал ее дурочкой, то ей он этого не показывал. Его темные, с тяжелыми веками глаза впивались в нее, но для нее они были непроницаемы.
Затем он вообще круто сменил тему.
- Можно? - спросил он и, опираясь на подлокотники, подался вперед. Он просил у нее разрешения подняться из-за стола. - Я бы хотел посидеть у камина. - Он не стал дожидаться ее разрешения и встал. - Если захотите, можете ко мне присоединиться.
Он повернулся к ней спиной и направился к шкафу возле окна: мрачному сооружению с бронзовой фурнитурой, на котором стоял чей-то бюст. Он открыл дверцу и достал графин и стаканы.
- Бренди? - спросил он, не глядя на нее.
- Нет, спасибо.
За окном кружились снежинки. Стюарт отражался в окне. Казалось, снег летит ему в лицо. Такой же холодный и нездешний, как и сам Стюарт. Он налил себе бренди на три пальца и вернулся, пройдя мимо нее, к камину. У камина были разбросаны диванные подушки. Стюарт привычными Движениями сложил их так, что образовалось нечто вроде тахты. Он опустился на импровизированную тахту и вытянулся возле камина в нескольких футах от Эммы. Вид у него был вполне непринужденный.
Эмма развернула к нему свое кресло. Оказалось, что оно Может поворачиваться на своей оси и даже качаться. Она откинулась на спинку, положила руки на подлокотники и вытянула ноги к огню. Она завидовала его расслабленной неге, но сама себе такого позволить не могла.
- Так расскажите мне, - сказал он со своей горы подушек, - как вы намерены вернуть статуэтку? Я передать вам не могу, с каким восторгом я жду того момента, когда она окажется у меня, а Леонард, напротив, как можно дальше.