- Нет, - шепчу я. - Она кричит.
13
Эми
Боль.
Холодно, так холодно, что жжет, но жжение не отупляет, а только обостряет чувства.
Боль.
Жгучая,
тянущая,
леденящая,
режущая,
мучительная,
рвущая на куски
боль.
Мышцы живота сводит судорогой. Но меня не рвет - нечем.
Глаза различают лишь пятна. Одни из них яркие. Другие нет. Все размыто.
Через нос в горло заливается мокрота. Хрип. Спазм. Кашель.
Шумящая в ушах вода заглушает интонации глубоких мужских голосов вокруг.
Чьи-то руки поднимают меня из полурастаявшей ледяной каши в моем хрустальном гробу, и мне кажется, что меня спасают из зыбучих песков. Криораствор липнет к телу, пытается затащить меня обратно в сырую могилу, ледяными пальцами хватается за кожу.
Меня кладут на что-то холодное, жесткое и плоское. Налицо надевают кислородную маску, и воздух, такой теплый, что больно дышать, напоминает моим легким, как нужно работать. Руки прижимают к коже что-то липкое, и почти сразу мышцы сводит судорогой боли.
Две руки мягко придерживают мне голову с двух сторон, а два пальца грубо разлепляют веки. "Нет, - думаю я, - больше никаких капель". Но - кап-кап! - ив глаза мне капает холодная жидкость. Мне больно, и я начинаю моргать, смешивая ее со слезами.
Потом грубые руки принимаются за мой рот. Сначала я не понимаю, что происходит, и позволяю им раскрыть его. Потом я осознаю, что что-то происходит, и в горло мне льется холодная жидкость - но я не знаю, что это, поэтому сжимаю зубы и пытаюсь трясти головой, но шея отказывается двигаться, и голова лишь слабо перекатывается туда-сюда.
Мягкие руки снова опускаются мне на голову. На меня смотрит лицо. Это мальчик - примерно возраста Джейсона, но выше, шире в плечах и мускулистей, чем был Джейсон. У него смуглая оливковая кожа, миндалевидные глаза цвета молочного шоколада с коричными прожилками. Красивое лицо, ему хочется доверять. Я смотрю на него, и голову пронзает острая боль - я отвыкла фокусировать взгляд.
Мальчик что-то говорит, и хоть мои уши еще не могут ничего разобрать четко, но голос у него добрый и успокаивающий. Он проводит пальцем по моей нижней челюсти, и я опускаю подбородок - кивок, да - и послушно разжимаю губы. На язык мне льется, обволакивая горло, теплый, вязкий сироп, на вкус почти персиковый, но с привкусом алкоголя. Боль чуть утихает.
Мальчик вглядывается мне в лицо.
- Ащсмытя пдмем, - говорит он. У меня не получается понять. Он кивает, словно обещая, что все будет в порядке, но это ведь невозможно - все не будет в порядке, как вообще хоть что-нибудь после такого может снова быть в порядке?
Мальчик берет меня за правую руку, грубые руки - за левую. И прежде, чем я успеваю заставить себя качнуть головой - нет! - они рывком приводят меня в сидячее положение.
Ощущение такое, словно я сломалась пополам.
Когда-то я была льдом.
Теперь я - боль.
14
Старший
- Мама? - хнычет девушка дребезжащим, застоявшимся голосом. - Папа?
Ее сияющие зеленые глаза снова закрываются, волосы цвета заката мокрым спутанным комом покрывают диагностический стол.
- Сколько она будет такой? - спрашиваю я.
- День. Может, больше. Она реанимирована не по правилам. Их нужно вынимать из криогенного контейнера до начала разморозки и помещать в реанимационную ванну, а не оставлять вот так оттаивать на столе. Чудо, что она вообще выжила.
С трудом сглатываю. Такое ощущение, что в горле у меня застрял камень.
Док разглядывает ящик, прикрепленный к трубкам, что были у девушки во рту.
- Кто-то нажал кнопку. Ее нельзя нажимать до того, как тело приготовят к реанимации. Она отключает питание, - он поднимает на меня глаза. - Она была отключена. Если бы мы опоздали… - переводит взгляд на девушку, - она бы умерла.
Черт. Желудок, свернувшись, падает куда-то в ботинки и там и остается.
- Вот так просто? Умерла?
Док кивает.
- Нужно сообщить Старейшине.
- Но…
- Тебе ничего не будет. Это же не ты сделал. Если честно, я рад, что ты оказался рядом. Старейшина сказал, ты начал изучать централизованное руководство. Вот в таких ситуациях и учишься быть лидером.
Грудь девушки поднимается и опускается, но это единственный признак жизни, который она подает. Забавно, без ледяного щита ее тело выглядит совсем по-другому. Она кажется меньше, слабее, беззащитнее. Лед служил ей доспехами. Теперь мне хочется оградить ее, прикрыть ее наготу, а не коснуться.
Я кладу руку ей на плечо, изумляясь тому, как различен цвет нашей кожи. Она открывает глаза.
- Холодно, - шепчет она.
Док опускает на нее глаза.
- Это все просто какой-то адский кошмар-
Мне хочется возразить: какой же это кошмар, если она здесь? Но вдруг я снова слышу хныкающий стон - в детстве у меня был ягненок, он блеял точно так же, тихо и жалобно. В горле снова перекатывается камень.
Док накидывает на девушку больничную рубашку (такую, знаете, с разрезом на спине), и она начинает рыдать, когда мы продеваем ее руки в рукава. Потом он накрывает ее одеялом. Глаза по-прежнему закрыты, и мне могло бы показаться, что она спит, но дыхание слишком резкое и неровное - она в сознании, и она нас слушает.
Мы почти не говорим.
Когда Старейшина врывается в комнату, в воздухе снова повисает страх. Он смотрит на нее, потом на меня, а потом на Дока.
- Это он?
- Нет! - тут же возмущаюсь я.
- Конечно нет, - отвечает Док. Потом поворачивается ко мне. - Он не тебя имел в виду. - И добавляет, снова обращаясь к Старейшине: - Это невозможно, ты знаешь. Ты просто параноик.
- О ком вы… - начинаю я, но оба не обращают на меня ни малейшего внимания.
- Произошел сбой, - объясняет Док. - Питание замкнуло, - он поднимает черный ящик, который был укреплен на контейнере. На нем все еще мигает тусклый красный огонек.
- Ты уверен? - спрашивает Старейшина.
- Абсолютно, - кивает Док. - Кому взбрело бы в голову спуститься сюда, отключить первую попавшуюся девочку и сбежать? Это был просто сбой. Оборудованию сотни лет. То и дело приходится что-нибудь чинить. Ей просто не повезло, я не успел вовремя заметить поломку.
Снова ложь. Интересно, часто вообще Док говорит правду? Он ведь только сегодня проверял ее криокамеру. К тому же он был очень взволнован до прихода Старейшины - и ведь сам мне сказал, что кто-то нажал на кнопку, чтобы отключить ее.
Девушка на столе стонет.
- Кто это? - спрашивает Старейшина, переключив внимание на девушку.
- Номер сорок два.
- Она…?
- Второстепенная.
- Эми, - хрипит девушка.
- Что? - встаю на колени рядом с ней, приблизив лицо к ее потрескавшимся губам.
- Меня зовут Эми.
Старейшина смотрит на нее. Эми открывает глаза - ярко-зеленый всполох, цвета молодой травы - но тут же закрывает их снова, болезненно сощурившись от света люминесцентной лампы.
- Твое имя несущественно, девочка. - Старейшина поворачивается к Доку. - Нужно выяснить, кто ее реанимировал.
- Где мои родители? - шепчет она задушенным болью голосом. Эти двое ее даже не замечают.
- Можно убрать ее обратно? - спрашивает Старейшина. Док качает головой, в глазах его прячется сожаление.
- Не замораживайте меня снова! - просит Эми, голос ее прерывается от страха. Связки подводят с непривычки, и она, умолкнув, заходится кашлем.
- Не могли бы, даже если бы хотели, - говорит Док Старейшине.
- Почему нет? У нас еще есть камеры для заморозки, - он бросает поверх плеча Дока взгляд в дальний конец комнаты. Я их раньше не замечал, но теперь откладываю в памяти - нужно будет осмотреть как-нибудь.
- Способность к регенерации сильно снижается от заморозки к заморозке, особенно если учесть, что реанимировали ее неправильно. Если снова положить ее в криокамеру, она может никогда уже не проснуться.
- Я хочу к папе, - хнычет Эми, и, хотя она уже больше женщина, чем ребенок, кажется сейчас совсем маленькой девочкой.
- Пора спать, - говорит Док. Из кармана он вытаскивает пластырь и открывает упаковку.
Глаза Эми резко распахиваются.
- НЕТ! - кричит она срывающимся голосом.
Когда Док подходит, она, подняв руку, неловко бьет его по локтю. Пластырь падает на пол. Док поднимает его и выбрасывает в мусорную корзину, а потом открывает ящик и достает новый.
- Тебе станет лучше, - объясняет он девушке, разрывая упаковку.
- Не хочу, - зрачки сужаются, словно черные булавочные головки, окруженные светло-зеленой полосой.
- Держи ее, - приказывает мне Док. Я стою неподвижно и гляжу на нее. Старейшина отталкивает меня в сторону и хватает ее за плечи.
- Не хочу! - кричит она, но Док уже прилепил ей на руку пластырь, и крошечные иглы, словно жесткая наждачная бумага, колют ей кожу, вводя лекарство.
- Не хочу опять спать, - слова ее сливаются, так что их трудно разобрать. - Не… хочу… - повторяет она тише. На ресницах дрожат слезы, смешанные с глазными каплями. - Не спать, - говорит она все тише, все медленнее. - Нет… не… спать, - глаза закатываются, голова опускается на ложе багряных волос, и сознание покидает ее.
Я наблюдаю весь процесс, и, хотя грудь Эми мерно поднимается и опускается, теперь она кажется более мертвой, чем раньше, во льду.
Интересно, снится ей что-нибудь?
15
Эми
Просыпаюсь. Но не потягиваюсь, не зеваю, не открываю глаз. Я не привыкла это делать. Точнее, отвыкла. Поэтому я просто лежу и прислушиваюсь к своим чувствам. Пахнет затхлостью. Кто-то тихо дышит во сне. Я чувствую тепло, и только тогда осознаю это, вспоминаю, что больше не заморожена.
Первая мысль: какая часть моих снов и кошмаров была явью?
Все, что снилось мне за время заморозки, уже тает, остаются лишь смутные обрывки - так всегда бывает со снами. Они точно снились мне все триста лет - или, может, лишь несколько минут, на грани пробуждения, при разморозке? Казалось, проходили века, сны у меня в голове громоздились на сны - но это ведь обычное дело, во снах время всегда идет не так. Пока мне удаляли миндалины, я видела очень подробные сны, видела дюжинами, но ведь наркоз длился всего где-то час. К тому же невозможно, чтобы мне снились сны во льду - невозможно физически, замороженные нейроны не могут работать.
Но ведь рассказывают же о пациентах, которые оставались в сознании всю операцию, хотя наркоз должен был их усыпить?
Нет. Забудь. Это не то же самое. Сны могли мне сниться только в те недолгие мгновения, когда тело оттаяло, а душа еще нет. Если начну думать о времени, о том, как оно шло и чувствовала ли я, что оно шло, я сведу себя с ума.
Усилием воли открываю глаза. Если я и вправду проснулась, то снам - неважно, длились они столетиями или нет - больше мной не завладеть.
Верхние веки складываются - ощущение новое и непривычное. Открывая глаза, я наслаждаюсь им.
А потом - о-о-ох - потягиваюсь. Все мышцы горят. Я чувствую, как они напрягаются - мышцы на пояснице, на икрах, тонкие мышцы, оплетающие локти.
Одеяло соскальзывает. Мышцы живота с наслаждением тянут меня вперед - я сажусь. На мне нет ничего, кроме зеленовато-голубой больничной рубашки с разрезом на спине.
Возле моей кровати сидит мальчик. Спокойное, ровное дыхание его иногда переходит в похрапывание. Я натягиваю одеяло до самых плеч. Он уснул, сидя в кресле, скрючившись в очень неудобной на вид позе. Должно быть, смотрел на меня все это время. Не хочется думать, что он сидел здесь, бодрствовал, пока я спала. От этой мысли по телу бегут мурашки.
Это тот самый мальчик, которого я увидела, когда проснулась в своем хрустальном гробу. Черты у него мягкие, но есть в них что-то, не вяжущееся с невинным выражением, которое лицо приняло во сне. Трудно сказать, какой он расы - не черный, не белый, не латинос и азиат. Цвет кожи, впрочем, приятный - какой-то сливочно-темный, очень подходящий к почти черным волосам. Высокие скулы и вдохновенный изгиб лба придают ему вид надежный, быть может, даже добрый.
- Ты кто? - громко спрашиваю я. Впервые после пробуждения от векового сна голос мой не обрывается. Наверное, с горлом что-нибудь сделали. Тело отзывается тупой, пульсирующей болью.
Мальчик подскакивает на месте. Взгляд обращается ко мне, на лице читается то ли вина, то ли настороженность. Он оглядывается, словно сомневаясь, что я обращаюсь к нему, но в комнате больше никого нет.
- Я… эээ… Я - Старший. Будущий… эээ… командир. Корабля. Эмм… - он встает, но я не двигаюсь, и он смущенно садится снова.
Будущий командир корабля? Зачем кораблю будущий командир?
- Где я?
- Ты в Палате, - говорит он, но я едва разбираю слова. Он странно проглатывает их, и интонация у него какая-то музыкальная. Звучит это примерно так: "Ты-вплат", и в конце каждого слога слышится певучий призвук.
- Где находится эта палата?
- В Больнице. ("Вба-ниц".)
Обвожу взглядом комнату. Этого я не ожидала.
- Почему я в больнице? И что ты тут делаешь?
Я не особенно прислушиваюсь к его словам и пропускаю половину того, что он говорит в ответ. В комнате вдруг словно становится холоднее, и я крепче прижимаю к себе одеяло. Кажется, снова что-то о будущем командире, как будто это важно. Будущий командир корабля. Ну, несложно догадаться. Рассматриваю его внимательнее. Плечи у него широкие и мускулистые ровно настолько, чтобы не слишком выпирать под тканью рубашки-туники, хотя очертания бицепсов все же проглядываются. Высокий - куда выше меня и на несколько дюймов выше среднего взрослого, хоть он, наверное, мой ровесник. Сутулится. Лицо узкое, но приятное, с пронзительными миндалевидными глазами. Все это и еще что-то неопределенное придают ему вид человека, который вполне может быть командиром. Такое ощущение, будто Бог заранее знал, что Старшему уготовано стать лидером, и дал ему самые подходящие лицо и тело.
Поворачиваюсь и ставлю ноги на пол. Но он холодный, и я тут же поднимаю колени к подбородку - под одеялом, конечно, потому что больничная рубашка почти ничего не прикрывает.
- Какая она?
- Кто - она? ("Кто-на?")
- Новая планета.
Л хотя мне вообще не хотелось лететь, хотя я ненавижу каждое мгновение, проведенное ради этого во льду, мне не удается скрыть звучащее в голосе благоговение. Новая планета. Наконец-то мы добрались до нее. Планета, на которую никогда еще не ступала нога человека.
Мальчик встает. Он такой высокий, что язык не поворачивается называть его мальчиком, но в то же время в лице его есть что-то совсем детское, словно в жизни его не было ничего, что заставило бы его повзрослеть, заострило бы мягкие черты лица суровостью возраста. Повернувшись ко мне спиной, он подходит к дальней стене. В этой маленькой комнатке он возвышается, словно башня, заполняя ее всю. Чем-то, совсем капельку, этот мальчик напоминает мне Джейсона. Не внешностью - он куда более смуглый и крепкий, чем Джейсон - а осанкой и походкой, словно он абсолютно точно знает свое место в пространстве. Опирается о стену, лицом к прямоугольному металлическому щиту. По краям из-за металла пробивается свет. Должно быть, за ним что-то вроде окна.
- Мыще-недли-тели, - произносит он. Пока он смотрел на меня, и мне видны были его губы, я не осознавала до конца, какой все-таки у него непонятный говор.
- Что?
Он поворачивается. На этот раз мне удается разобрать слова.
- Мы еще не долетели.
- Что… В каком смысле? - холод, ледяной, адский холод заполняет все внутри.
- До посадки еще примерно пятьдесят лет.
- Что?
- Мне жаль. Сорок девять лет и двести шестьдесят шесть дней. Мне очень жаль.
- Зачем вы разбудили меня раньше срока?
- Это не я! - возражает он, заливаясь краской. - Никого я не будил! Почему я?
- Я просто хочу знать, почему нас всех разбудили на сорок девять лет и двести с чем-то там дней раньше срока! И где мои родители?
Мальчик опускает глаза. Что-то в его взгляде заставляет ледяной ком у меня в животе ходить ходуном.
- Не всех разбудили так рано, - говорит он. Глаза его умоляют меня понять, что он имеет в виду, и перестать задавать вопросы.
- Где мои родители? - повторяю я.
- Они… внизу.
- Я хочу их увидеть. Поговорить с ними.
- Их…
- Что с моими родителями?
- Их еще не реанимировали. Они заморожены. Все, кроме тебя, еще заморожены.
- Когда они проснутся? Когда можно будет их увидеть?
Мальчик пытается незаметно прокрасться к двери.
- Может, лучше позвать Старейшину, чтобы он объяснил?
- Какого еще старейшину? Что объяснил? - я срываюсь на крик, но мне плевать. Одеяло соскользнуло с ног. Мысли скачут, постепенно складываясь в картинку, разбиваясь о слова, которые он сейчас скажет, которых я жду с ужасом, которые ему придется произнести, иначе я не поверю.
- Эээ… Ну, в общем… Их не разбудят, пока мы не долетим.
- Через пятьдесят лет, - глухо говорю я.
Мальчик кивает.
- Через сорок девять лет и двести шестьдесят шесть дней.
Несколько столетий я лежала, вмороженная в кусок льда. И все же никогда не чувствовала себя так одиноко, как теперь, в эту секунду, понимая, что я в сознании, я проснулась, я жива. А они - нет.
16
Старший
Она начинает плакать. Слезы ее не тихие и печальные, это слезы ярости, словно она ненавидит весь мир или, по крайней мере, весь корабль, который стал теперь ее миром. Так что я поступаю, как поступил бы любой здравомыслящий человек, столкнувшись с женскими слезами.
Сматываюсь оттуда со скоростью света.
В левом ухе раздается знакомое "бип, бип-бип".
- Входящий вызов: Старейшина, - сообщает вай-ком мягким женским голосом.
- Отклонить.
Старейшина ушел из Больницы, как только Док занялся восстановительной терапией. Он не помогал ставить капельницы, не смотрел, как через них в Эми влилось три пакета питательного раствора. Не укладывал ее на больничную койку, которую приготовил Док. Его не было здесь, когда она пришла в себя, он не сидел возле нее целых семь часов подряд, просто чтобы она не просыпалась в одиночестве.
И мне сейчас параллельно, что он там хочет сказать.
Что меня заботит, так это Эми. Может, если она получше узнает "Годспид", то перестанет так рыдать? Если принести ей частичку дома, что-нибудь, что напомнит ей о Сол-Земле, может, она…
Я направляюсь прямо в сад, что на заднем дворе Больницы. Сейчас он весь утопает в цветах, но я знаю, что мне нужно: большие желтые и оранжевые цветы, что растут у пруда - они почти такие же яркие, как волосы Эми.
Их приходится поискать; осталось лишь несколько цветков. Тяжелые головы их сонно клонятся к воде. Я становлюсь на колени, не обращая внимания на пятна грязи на штанах, и срываю полдесятка цветов. Лепестки длиной с мой палец, заворачиваются на концах, медвяный запах лениво заползает в нос.
- Старший.
Зараза. Оборачиваюсь и встречаюсь взглядом со Старейшиной. Пальцы непроизвольно сжимают стебли.