- Ты отклонил мой вызов, - голос его звучит глухо и монотонно.
- Я был занят.
Ледяной взгляд опускается на цветы.
- Конечно.
Иду назад, к Больнице. Старейшина следует за мной.
- Ты забываешь о своих обязанностях. Вчера я дал тебе задание, его нужно выполнить.
- Это не срочно.
Начинаю подниматься по ступеням, но Старейшина хватает меня за воротник и оттаскивает назад.
- Корабль важнее любой девчонки.
Киваю. Тут он прав.
- Ей вообще здесь не место, - бормочет он. - Еще одна помеха.
Стебли у меня в ладони превращаются в кашу.
- Помеха? - теперь уже я говорю глухо и монотонно.
- Ее присутствие опасно для корабля. Различия. Первая причина разлада.
В груди взрывается буря протеста. Не таким лидером я хочу научиться быть - не холодным и безразличным к Эми. Вчера Старейшина сказал, что мое дело - защищать людей. Я не знал, что он имел в виду только наших людей.
- Возвращайся на уровень хранителей и займись заданием.
- Нет.
Глаза Старейшины сначала широко распахиваются, а через мгновение сощуриваются.
- Нет?
- Нет, - я вырываюсь из его рук и иду в фойе, к лифту. Старейшина успевает зайти туда вслед за мной до того, как закрываются двери.
- У меня нет времени на твои ребячества. Повторяю последний раз. Возвращайся на уровень хранителей.
- Нет, - улыбаясь, говорю я, но это лишь маска, чтобы скрыть страх. Старейшина терпеть не может неповиновения, а я никогда еще так открыто ему не перечил. Одна часть меня порывается взять свои слова обратно, извиниться и послушаться приказа, как я слушался всегда. Другая часть хочет, чтобы он меня ударил. Тогда я смог бы врезать ему в ответ.
Старейшина поднимает левую руку к кнопке вай-кома.
- Запрос доступа, степень - Хранитель. Голосовое управление - Старейшина, - говорит он, и внутри у меня все сжимается. Сейчас случится что-то нехорошее. - Команда: активировать усилитель шумов на вай-коме "Старший". Тон и частоту варьировать. Уровень интенсивности: третий. Прекратить при появлении объекта на уровне хранителей.
В эту же секунду мое левое ухо наполняет низкий шум, Я закрываю ухо ладонью, но звук идет не снаружи, а изнутри, из моего вай-кома. Гул на мгновение сменяется скрипом, снова превращается в гул, а потом проходится прямо по барабанной перепонке зубодробильным скрежетом.
Стучу пальцем по кнопке вай-кома.
- Голосовое управление! Команда: прекратить все звуки!
- Доступ отклонен, - женский голос перекрывает кошмарный хлюпающий звук, напоминающий о коровьих родах. Ччччерт! Это не биометрический сканер, здесь у меня нет таких же прав, как у Старейшины. Вай-комы у каждого из нас разные, и мой перестанет сходить с ума только после команды Старейшины.
- Останови, - говорю я. Ухо заполняет неясное бормотание, что было бы само по себе не так уж страшно, вот только звук сопровождается резким "пи-и-и!", от которого я каждый раз подскакиваю на месте.
Двери лифта открываются, и мы входим в комнату для отдыха.
- Шум прекратится, когда ты придешь в учебный центр и будешь готов слушаться и учиться, - издевательски-дружелюбно говорит Старейшина. Снова нажимает на кнопку вай-кома. - Команда: увеличить интенсивность до четвертого уровня, - звуки становятся громче. Старейшина улыбается мне, потом разворачивается и выходит из комнаты в направлении кабинета Дока.
Я пытаюсь заткнуть ухо пальцем, но не помогает. Вай-ком подключен непосредственно к барабанной перепонке. В ухе взрывается звук разбивающегося стекла вперемежку с кукареканьем.
- Красивые цветы.
- Орион? - Может, я и должен был бы удивиться, увидев в Палате регистратора, но слишком уж много внимания отнимает какофония в левом ухе. Я даже забыл про цветы, зажатые правой руке. Зеленая кровь из сломанных стеблей сочится между пальцами.
- Нужно было пополнить запасы. - Орион встряхивает небольшую пластиковую бутылочку с таблетками внутри. Он их, должно быть, стащил. Никому не разрешается хранить у себя психотропные препараты - даже если ты не лежишь в Больнице, их доставляют тебе ежедневно, по одной дозе за раз.
- Не хочу, чтобы Старейшина или Док меня поймали, - Орион прячет таблетки в карман.
Снова закрываю ухо ладонью в слабой попытке заглушить шум, но ничего не выходит.
Орион мрачно усмехается.
- Ааа, старый трюк. Бесполезно пытаться остановить шум. Только хуже станет, чем дольше будешь пытаться, - он смотрит, как я стучу по уху кулаком. - Просто сделай, что он приказал, иначе свихнешься.
- Откуда ты знаешь? - голос мой звучит резко и зло, но только потому, что я с трудом концентрируюсь на чем-либо, кроме воплей в ухе.
- Просто хотел дать добрый совет: бесполезно открыто восставать против Старейшины. Это ничего не даст. Он - словно старый король, слишком привык к власти. Нельзя прямо бросать ему вызов. Нужно быть немножко хитрее, - Орион убирает за ухо длинную прядь растрепанных волос, и мне снова бросается в глаза белая паутинка шрамов, подающая шею с левой стороны. Его кожу словно разорвали, а потом неумело скрепили снова.
- Буду делать, что захочу, - отрезаю я, проходя мимо него и по-прежнему прижимая одну ладонь к уху.
Нетвердыми шагами иду через комнату. Когда прохожу мимо Харли, вай-ком снова принимается выводить свое противоестественно-высокое стаккато, и я, потеряв равновесие, врезаюсь прямо в мольберт.
- Старший? - Харли обеспокоенно вскакивает.
Не обращая на него внимания, я открываю дверь в коридор и направляюсь в сторону комнаты Эми. Я отдам ей эти проклятые цветы, даже если это меня убьет. Не позволю Старейшине помыкать мной.
- Что с тобой? - Харли идет следом. Потянувшись ко мне, оставляет у меня на рукаве цветной отпечаток, но я стряхиваю его руку.
У двери Эми я останавливаюсь и стучу.
Тишина.
- Что ты тут делаешь? - Даже сквозь кукареканье в левом ухе я слышу, как дрожит голос Харли. Теперь я вспомнил: до Эми это была комната его бывшей девушки.
- Новый пациент, - говорю я, морщась. Мой собственный голос отзывается болью в измученном ухе.
Харли опирается ладонью о стену, оставляя на белой матовой поверхности желто-оранжевый отпечаток. Никому нет дела - это пятно лишь одно из множества. С тех пор как Харли навсегда поселился в Палате, его, как радужные следы, везде сопровождают пятна краски.
Вай-ком изо всех сил старается меня отлечь: звуки и шумы сменяются в головокружительном темпе. Часть меня готова биться головой о дверь, просто чтобы шум прекратился. Он сводит меня с ума, и такое сумасшествие таблетками Дока не вылечить. Я так сильно впиваюсь в ухо левой рукой, что меж пальцев сочится кровь - мне становится страшно, что я оторву его. Тогда кулаком правой я изо всей силы бью в стену.
Цветы, с такой заботой отобранные в саду - большие, яркие цветы, которые я сорвал потому, что они напоминали мне волосы Эми, - сминаются, когда кулак врезается в стену. Лепестки опадают багряно-золотым дождем. Разжимаю кулак. Стебли превратились в липкую кашу. Листья измяты так, что уже не похожи на листья. Цветы превратились в жалкое подобие того чуда природы, каким казались на берегу пруда.
Звуковая пытка усиливается фоновым щелканьем. Я отпускаю цветы - они падают на пол у двери Эми, - закрываю уши ладонями, запирая звуки в клетку собственного черепа, и бросаюсь прочь из Больницы, к гравтрубе, к тишине и спокойствию уровня хранителей.
17
Эми
У человека, сидящего передо мной, длинные пальцы. Он сплетает и расплетает их, а потом кладет на них подбородок, разглядывая меня так, словно я - головоломка, которую ему никак не удается разгадать. Когда он пришел ко мне в комнату и увел меня, он казался любезным, даже милым. Но теперь я уже жалею, что он не оставил дверь кабинета открытой.
- Мне жаль, что ты попала в такую ситуацию, - хоть слова его и звучат искренне, в лице читается одно лишь любопытство.
Пусть тот мальчик уже рассказал мне все, но мне нужно услышать подтверждение из уст этого "доктора".
- До посадки действительно еще пятьдесят лет? - Мой голос холоден и тверд, словно ледяная глыба, из которой я уже начинаю жалеть, что выбралась.
- Да, примерно сорок девять лет и двести пятьдесят дней.
"Двести шестьдесят шесть", - думаю я про себя, вспоминая слова того мальчика.
- Меня нельзя заморозить снова?
- Нет, - просто отвечает доктор. Я не реагирую, просто сижу и пялюсь на него, и он добавляет: - У нас, конечно, есть еще несколько свободных криокамер…
- Так положите меня туда! - я наклоняюсь вперед. Пусть меня ждет столетие беспрерывных кошмаров, только бы проснуться вместе с мамой и папой.
- Если бы тебя правильно реанимировали, можно было бы рассмотреть такой вариант, но даже в таком случае это было бы опасно. Клетки не приспособлены к множественной заморозке и разморозке. Тело изнашивается во время реанимаций, - доктор качает головой. - Еще одна заморозка может тебя убить, - он медлит секунду, думая, как объяснить. - Представьте себе перемороженное мясо. Ты высохнешь. Умрешь, - добавляет он, видя, что кошмарный пример никак на меня не действует.
На мгновение мне кажется, что я падаю в бездну. Потом вспоминаю.
- А мои родители?
- Что?
- Их тоже разморозят раньше срока?
- Ах, это, - он расплетает пальцы и поправляет вещи на столе так, чтобы блокнот лежал параллельно краю столешницы, а все ручки в стакане были наклонены в одну сторону. Он тянет время, не хочет смотреть мне в глаза. - Тебя не собирались размораживать. Ты должна понять: твои родители, номера сорок и сорок один - первостепенны. Оба - высокоуровневые специалисты в своей области, и их знания понадобятся, когда мы прилетим. На начальных стадиях освоения Центавра-Земли нам не обойтись без их помощи.
- То есть нет, - я хочу услышать, как он это скажет.
- Нет.
Закрываю глаза и просто дышу. Во мне бушует гнев, отчаяние, да просто бешенство от того, что все это происходит, а я совсем ничего не могу поделать. В глазах стоят горячие, жгучие слезы, но я не хочу плакать, не сейчас, не перед этим доктором, никогда больше.
Доктор поправляет правый нижний угол блокнота так, чтобы он оказался на идеально равном расстоянии от двух граней стола. Потом нервные длинные пальцы замирают. На этом столе все на своем месте. Вообще в кабинете - все на своем месте. Кроме меня.
- Здесь не так уж плохо, - говорит доктор. Я поднимаю глаза. Словно запотевшая пленка туманит мне взгляд, и я чувствую, что если не буду держать себя в руках, то расплачусь. Он продолжает, и я не перебиваю. - Если смотреть на вещи практически, то даже лучше быть здесь и сейчас, а не там и потом. Кто знает, что там, на этой Центавра-Земле? Может, она даже для жизни не пригодна, несмотря на данные, полученные еще до отправления "Годспида" с Сол-Земли. Нам не хочется рассматривать такой вариант, но это возможно… - встретившись со мной взглядом, он осекается.
- И что мне делать/
- Что, прости?
- Что мне теперь делать? - повторяю я громче. - Вы что, предлагаете мне просто сидеть сложа руки и ждать, пока корабль не приземлится, чтобы увидеть своих родителей? - замолкаю на мгновение. - Боже, да я к тому времени буду старухой. Я буду старше них. Так нельзя! - бью кулаком по столу. Аккуратно стоящие в стакане карандаши подпрыгивают, и один перекатывается на другую сторону. Доктор тянется к нему рукой и поправляет. С отчаянным ревом я хватаю стакан и швыряю его в доктора, который уворачивается как раз вовремя. Карандаши летят, словно вспорхнувшие птицы, а потом замертво падают на пол.
- Никому нет дела до ваших идиотских карандашей! - ору я, когда он бросается их поднимать. - Никому! Вы что, не понимаете?
Он застывает, сжимая карандаши, отвернувшись от меня.
- Я знаю, тебе трудно…
- Трудно? Трудно? Вы не знаете, через что я прошла! Вы понятия не имеете, сколько я страдала…только ради того, чтобы все рассыпалось в прах! ВСЕ!
Доктор бросает карандаши в стакан с такой силой, что два из них, отпрыгнув, вылетают обратно. Он не убирает их, а оставляет в беспорядке валяться на столе.
- Незачем так реагировать, - говорит он спокойно и ровно. - Жизнь на корабле не так уж плоха. Главное, - добавляет он, - найти, чем занять время.
Я стискиваю кулаки, едва удерживаясь от того, чтобы не обрушить их снова на его стол, не швырнуть в него стулом, на котором сижу, не броситься на стены.
- Через пятьдесят лет я буду старше своих родителей, а вы советуете мне найти, чем занять мое чертово время?!
- Может быть, хобби?
- Ох! - Стон вырывается у меня из груди. Я бросаюсь к столу доктора, в ярости порываясь смести на пол все, что только на нем есть. Доктор встает, но не пытается меня остановить, а просто шарит в шкафу за столом. В этом спокойном движении есть что-то такое пугающее, что я замираю. Он открывает ящик и, немного покопавшись, вытаскивает маленький белый прямоугольник, похожий на влажную салфетку в упаковке - такие давали в китайском ресторанчике, куда Джейсон повел меня на наше первое свидание.
- Это пластырь, - говорит доктор. По всей поверхности - крошечные иглы, через них в кровь поступает транквилизатор. Мне не хотелось бы следующие пятьдесят лет постоянно наклеивать их тебе, просто чтобы усмирить, - он кладет белый квадратик на середину стола, а потом смотрит мне прямо в глаза. - Но я готов это делать.
Пластырь на столе - это линия, за которую не стоит заступать. Я сажусь обратно на стул.
- Итак, есть у тебя хобби или умения, которые могли бы пригодиться на корабле?
Хобби? Хобби бывают у девяностолетних старичков, которые днем и ночью копаются у себя в гараже.
- В школе мне нравилась история, - говорю я, наконец, хоть я и чувствую себя глупо, потому что первым делом вспомнила про школу.
- У нас здесь нет школы. - Не давая мне времени даже попытаться вообразить себе жизнь без школы, доктор продолжает: - Сейчас нет. И, кроме того, теперь твоя жизнь… эээ…
Ах, да. Понимаю. Моя жизнь, моя прежняя жизнь, уже сама стала историей. Каково это будет - увидеть все, что я любила, чем я жила, в учебнике истории? Что если, переворачивая страницы, я вдруг увижу кого-то знакомого? Что если мое собственное лицо взглянет на меня со страницы, которая в разы старше меня?
- Я участвовала в соревнованиях по бегу по пересеченной местности, - говорю я. Доктор смотрит на меня непонимающим взглядом. Да, конечно, слова "пересеченная местность" ничего не значат на корабле, где иной местности и не бывает. - По бегу. Я была бегуньей.
На лице его появляется скептическое выражение.
- Можешь, конечно, заниматься "бегом", если угодно. Но… - Он медленно окидывает меня взглядом. - Это, наверное, не очень разумно. Ты выделяешься среди прочих на борту корабля… Я не поручусь за твою безопасность, если ты покинешь Больницу.
Внутренности сжимаются в комок. Да что это за люди? Что он имеет в виду под "безопасностью"? Он что, думает, на меня кто-нибудь нападет?
Доктор словно не замечает моего волнения.
- Чем еще ты можешь заниматься?
- Я работала в редакции ежегодника. Люблю фотографировать, - отвечаю я, все еще в мыслях о том, как меня встретят, когда я выйду отсюда.
- Хм, - звучит неодобрительно. - Вообще-то у нас не разрешается фотографировать не для научных целей.
Хоть я и пытаюсь доказать доктору, что могу вести себя спокойно и без транквилизаторов, тут сдержаться от возмущения у меня не получается.
- Вы шутите? Запрещено фотографировать?
- Какие еще у тебя есть склонности? - спрашивает он, полностью игнорируя мой собственный вопрос.
- Да не знаю я, - всплескиваю руками. - Как развлекается здешняя молодежь? Клубы? Вечеринки?
- У нас нет ни школы, ни вечеринок, ничего подобного, - медленно произносит доктор, убирая лежащие на столе карандаши в кружку, - потому что на борту корабля нет детей. В данный момент.
- Что? - я наклоняюсь вперед, словно это поможет мне понять, о чем он говорит.
За спиной у меня открывается дверь.
Доктор встает, приветствуя вошедшего, но я остаюсь на месте. Вошедший - старик, но в кабинет он входит с таким видом, словно все здесь принадлежит ему, хоть и слегка прихрамывая.
- Это Эми, - доктор проговаривает мое имя так, словно не уверен в его произношении, хоть в нем и есть-то всего три буквы.
- Очевидно, - отзывается старик. Он по-прежнему стоит и презрительно смотрит на меня сверху вниз. - Что ты знаешь о "Годспиде"?
- Это - название корабля?
Он нетерпеливо кивает. Мне кажется странным, что в названии корабля упоминается "Бог". Этот чересчур чистенький кабинет, пахнущий дезинфекцией и еще чем-то сильным, меньше всего напоминает о Боге.
- В то время, когда меня заморозили, его называли проектом "Ковчег". О нем я знаю только то, что я - на нем. Мы летим на планету в системе Центавра, которую обнаружило НАСА за несколько лет до моего рождения. Это корабль для нескольких поколений - предполагается, что вы рождаетесь на корабле, управляете им, пока мы не долетим, а потом мои родители вместе с остальными членами миссии терраформируют новую планету.
Он кивает.
- Это все, что тебе нужно знать о "Годспиде", - говорит он. - Хотя нет, еще кое-что. Я - Старейшина.
"Ну и молодец, - думаю я. - Какая привилегия - быть стариком".
Он принимает мое молчание за внимание к его словам и продолжает:
- Этому кораблю не нужен капитан. Его путь был определен давным-давно, и корабль был создан так, чтобы работать без вмешательства человека, - старик вздыхает. - Но хоть корабль и может обойтись без руководства, люди - нет. Я - самый старший из них. Я - их лидер, - он берет со стола доктора круглое пресс-папье и рассматривает его так, словно держит в руках весь мир. На самом деле ведь так оно и есть. Корабль - его мир.
- Ясно.
- Поэтому мне подчиняются все.
- Чудно.
- Включая тебя.
- Ладно.
Старейшина испепеляет меня взглядом. Обрушивает пресс-папье обратно на докторский стол - но не туда, где оно лежало изначально. Доктор тянется к нему, словно желая подвинуть на место, но все же сдерживается.
- И поэтому, - продолжает он, - я не могу позволить никаким аномалиям нарушать спокойное течение жизни людей. А ты - аномалия.
- Я?
- Да. Ты не похожа на нас, ты говорить иначе, ты - другая.
- Звучит так, словно я какой-то урод!
- На этом корабле так оно и есть. Во-первых, - продолжает он, не давая мне времени возразить, - твой внешний вид.
- И?
- Мы моноэтничны, - поясняет доктор, наклоняясь вперед. - Одинаковые кожа, волосы, цвет глаз. Это вполне естественно на корабле, где нет притока новой крови. Наши черты слились на генетическом уровне.