– Илька. – Он шмыгнул носом. – Мамка меня Илькой называла… называет. – А лошадей люблю. Как же их не любить?
– Тогда вперед!
Из дома им удалось выйти незамеченными, но, лишь оказавшись в конюшне, Илька вздохнул полной грудью. А когда к ним подошел немолодой, колченогий конюх, так и вовсе улыбнулся. У конюха было простое, доброе лицо, а в перекинутой через плечо сумке Софья увидела морковку.
– Пришли лошадей проведать? – спросил он, обращаясь не к Софе, а к Ильке, и тот радостно кивнул. – Ну, так пойдем, я как раз жеребят кормить собирался.
– Погодите. – Софье вдруг стало интересно, как лошади попали на остров.
– Как попали? – Конюх глянул на нее с хитрецой. – Так вплавь и попали. С той стороны, – он неопределенно махнул рукой, – оттуда до берега ближе всего. А лошади, уважаемая барышня, плавают очень даже хорошо. И я вместе с ними, даром что хромой. Со мной им нестрашно. А вот жеребят пришлось лодкой перевозить. С этими я, признаться, намучился. Но ничего, вот они у меня какие красавцы! Вся жизнь моя в них. Людей не жалко, а их, тварей бессловесных, очень. Только не нравится им в последнее время на острове, беспокоятся. Особливо по ночам. Хорошо, что я тут рядышком… Ну, малец, пойдем, что ли, жеребяток кормить. – Он потрепал Ильку по голове и, подмигнув Софье, сказал: – А вы, уважаемая барышня, не сумневайтесь, я за ним присмотрю…
После залитой солнцем конюшни дом казался темным и выстуженным. Переступив порог, Софья поежилась, осмотрелась, а потом решительным шагом направилась ко входу в подвал. Как и ожидалось, дверь была заперта, впрочем, факт этот мог остановить кого угодно, кроме Софьи. Она огляделась по сторонам, вытащила из волос шпильку. Замок поддался за несколько секунд, отец мог бы ей гордиться.
Оказавшись внутри, Софья зажгла прихваченную на кухне свечу, аккуратно прикрыла за собой дверь. Темноты она не боялась, но в этом огромном, гулком и сыром подвале чувствовала себя неуютно даже с зажженной свечой, а от мысли, что бедный Илька провел здесь целую ночь, к горлу подкатывала тошнота. Но предаваться унынию Софья себе запретила, в подвал она спустилась с конкретной, пусть и попахивающей легким сумасшествием целью.
Подвал простирался под всем замком, состоял из множества коридоров и закоулков, но путь Софья определила безошибочно. Хотя, чтобы не заблудиться в этих катакомбах, пришлось вспомнить сказку, которую рассказывал ей в детстве отец. Крошки от пирога, который она прихватила вместе со свечой, должны были указать обратный путь.
Место, в которое ее привели чужие воспоминания, почти ничем не отличалось от остального подземелья. Разве что звуки капающей воды здесь делались громче и отчетливее. Подумалось вдруг, что ее могут счесть за сумасшедшую, если узнают, что в подвале она оказалась по воле покойницы. Но кто же узнает? Даже если она не обнаружит тайник, ничего страшного не случится. Вернется обратно, и все дела!
А тайник она нашла. Как и было велено, надавила на выступающий из стены камень, и тот с тихим щелчком поддался. Руку в открывшийся тайник Софья просовывала с опаской, а когда пальцы нащупали холщовый сверток, не сразу поверила в происходящее. Когда она вытаскивала сверток, пальцы дрожали так, что свечу пришлось поставить на каменный пол. Сверток был тяжелый, и содержимое его мелодично позвякивало, звоном манило развернуть грубую ткань, увидеть своими собственными глазами. Но Евдокия не велела, несколько раз повторила, что сверток раскрывать ни в коем случае нельзя, что это опасно для ее, Софьи, разума. Обманывала ли? Проверять не хотелось. Если все так, как сказала Евдокия, в тайнике найдется приз специально для нее.
Нашелся! Старинный нож с резной костяной рукоятью и лезвием, сделанным из того самого металла, что и кольцо мастера Берга. Если лезвие переплавить, его точно должно хватить… Вот и все! Вот она и нашла то, что так долго искала. Можно возвращаться обратно в Пермь. Если получится… Софья вдруг отчетливо поняла, что из подземелья ее могут и не отпустить.
Затрещала готовая вот-вот погаснуть свеча, а затылка коснулся могильный холод, словно бы на плечи ей набросили ледяную шубу. Софья стремительно развернулась, выставила перед собой нож.
Она была красива и чудовищна одновременно, с глазами, черными, как сама ночь, с седыми, заплетенными в длинную косу волосами. Она разглядывала Софью с любопытством, и от этого нечеловеческого любопытства в жилах стыла кровь. И подумалось вдруг, что именно эта женщина приходила ночью к Ильке.
– Что тебе нужно? – Собственный голос дрожал, и пламя свечи дрожало в такт ему. – Кто ты?
– А она нашла правильного человека… – Кончик косы, словно живой, потянулся к лицу Софьи, и молодая женщина инстинктивно взмахнула ножом. Помогло, отрезанная коса упала на пол и по-змеиному скользнула к ногам хозяйки, заструилась вверх по черному одеянию, расплелась, распадаясь на тысячи прядей, пока снова не стала единым целым. – Смелая. – Гостья улыбнулась, обнажая белые бескровные десны с острыми зубами. – Сама смелая и помощницу себе выбрала такую же. Вот только глупую.
Она не была живой, но и призраком она тоже не была. Жуткое порождение тьмы, но из плоти, до чужой плоти жадное. Софья сунула сверток под мышку, перехватила нож поудобнее, попятилась. Ведьма – или что это было за создание? – двинулась следом, но держалась на расстоянии. Боялась ножа? Пусть бы так, потому что надеяться Софье больше не на что, да и не на кого. Смелая, но глупая…
– Не отпустишь? – спросила, уже предчувствуя ответ.
– Отчего же не отпущу? Уходи. – Ведьма продолжала улыбаться. – Мне просто любопытно, чем все закончится. Выживешь ли…
Выживет. Ей бы только из подвала выбраться, а потом и с острова, а дальше уж как-нибудь…
– Ильку не трогай, – слова вырвались сами собой. Можно подумать, бездушной нечисти было дело до ее просьб. – Пожалуйста.
– Думаешь, ему меня нужно бояться? – Коса нервно дернулась, словно кнут, щелкнула в воздухе. – Ему людей нужно бояться, а не меня.
– Он же совсем маленький…
Софья говорила и продолжала пятиться, уходить от тайника и страшной женщины все дальше и дальше.
– А тебе что за печаль? – Серебристый смех отразился от сводчатого потолка, рассыпался на мелкие ледяные осколки. – Ты ведь сбежать собралась… Вот и беги, тебя я отпускаю. А мое мне оставь…
Софья и побежала, припустила что есть сил, понимая, если нежить захочет ее поймать, поймает.
Не захотела. Вдогонку несся все тот же серебристый издевательский смех, он оборвался лишь, когда она захлопнула дверь подвала, прижалась к ней спиной. Сердце трепыхалось где-то в горле, перед глазами плавали красные круги, а в висках билось одно-единственное слово: все-все-все…
И в самом деле все. На большее она не способна. Да и не нужно ей теперь ничего.
После сумрака подвала солнечный свет оказался ослепительно ярким, добираться до пристани пришлось почти на ощупь. Софья спрыгнула в лодку, закрепила весла в уключинах. Если повезет – а ей непременно повезет! – уже в обед она уедет из Чернокаменска. И никто не посмеет ее обвинить! У каждого свои цели, и ее цель не хуже, чем у других.
Грести было тяжело, холод, которым словно пропиталась каждая клеточка Софьиного тела, не спешил уходить. Казалось, он останется с ней на веки вечные, как и воспоминания. Ничего, она сильная! Что ей какие-то воспоминания! А с совестью она как-нибудь договорится…
Берег был уже близко, всего каких-то пару минут – и Софья окажется на суше. Надо лишь сделать последнее усилие.
Она постаралась, честно постаралась. Но… не смогла. Закричала от злости и бессилия, снова налегла на весла, разворачивая лодку обратно к острову. Дура! Дура набитая, жалостливая и безрассудная!
Грести обратно было гораздо легче, словно бы само течение тянуло лодку к Стражевому Камню, засасывало Софью в страшный водоворот событий, которых она всеми силами пыталась избежать…
Илька ждал ее на причале. Стоило только Софье сойти на берег, как он бросился к ней, обхватил руками, прижался всем телом.
– Ну что ты?.. Что ты?.. – Она гладила его по вихрастой голове и из последних сил старалась сдержать наворачивающиеся на глаза слезы. – А пойдем-ка я научу тебя бросать камни жабкой…
* * *
Это был долгий и мучительный день. Софья боролась со страхами Ильки и собственным отчаянием. Теперь, когда она знала, что подземная ведьма – это не плод Илькиной фантазии, за мальчика ей было страшно вдвойне. Особенно сейчас, ведь ей снова придется оставить его одного. Но не ночью. Ни в коем случае не ночью! Все, что Софье предстояло сделать, она могла осуществить до наступления темноты. Но брать с собой Ильку нельзя ни в коем случае. Остается одно…
– Илька. – Она присела перед мальчиком на корточки, заглянула в глаза. – Сегодняшней ночью я останусь с тобой. Тебя никто не обидит, обещаю.
Он ничего не сказал, но вздохнул с облегчением.
– Но сейчас мне нужно будет уйти. Ненадолго. Хорошо? Илька, это очень важно.
Теперь, когда Софья приняла решение, предстоящее казалось ей единственно правильным. Даже страх перед нежитью куда-то исчез. Она справится! И не с таким справлялась! А потом, когда Ильке больше не будет ничего угрожать, она уедет, а по пути в Пермь заедет к Илькиной маме, расскажет, где искать сына.
– Я вернусь, – сказала и погладила Ильку по голове. – А ты пока побудь на конюшне. Побудешь?
Он кивнул. С неохотой, с трудом, но все-таки согласился, отпустил Софью по ее взрослым, очень важным делам. А дела и в самом деле были очень важными, теперь Софья в этом не сомневалась. Прежде чем начать действовать, ей требовалось найти Григория. Так велела во сне Евдокия, сказала, что юродивый – единственный, кто может ей помочь. Безумцу незачем бояться безумия, так она сказала, и Софья ровным счетом ничего не поняла, запомнила лишь, что нужно найти Григория.
Он сидел в тени дома у колодца, на Софью посмотрел с детским любопытством, сказал сипло:
– Ты ее тоже видела.
Она не стала спрашивать кого – догадалась.
– Вы мне поможете? – спросила, присаживаясь рядом с Григорием. – Без вас мне не справиться.
Он встал, протянул Софье руку, помогая подняться на ноги.
– Мне нужно попасть в пещеру с озером. Вы знаете, где она? – задала новый вопрос молодая женщина.
Евдокия во сне сказала, что он знает, и Софья очень надеялась, что так оно и есть. Григорий кивнул и, не выпуская ее руку, пошел прочь от дома.
Шли долго. Или Софье так показалось, но когда Григорий наконец остановился перед нагромождением камней, она вздохнула с облегчением. В обнаружившийся глубокий лаз спускались по очереди, первый Григорий, следом Софья. Опасаясь упасть, смотрела она только себе под ноги, а когда оказалась наконец на дне пещеры, ахнула от удивления. В пещере этой и в самом деле было озеро, идеально круглой формы, с серебристой, словно изнутри светящейся водой. А на берегу озера, у самой кромки воды, стояла женщина. Софья не сразу поняла, что она не живая, а вырезанная из камня, как и то, что эта каменная женщина – Евдокия.
Еще наверху по ее просьбе Григорий наломал сухих веток, этого должно было хватить, чтобы разжечь огонь. Оставалось отдать ему то, что было завернуто в холстину.
– Вот это нужно установить так, чтобы она в нем отражалась, – сказала Софья, указывая на каменную Евдокию. – Вы сможете?
Григорий кивнул, молча забрал сверток. Наверное, ей следовало и вовсе уйти из пещеры, но она решила, что достаточно отвернуться. Так и сделала, прислушиваясь к мелодичному серебряному звону и запаху разгорающегося костра. Сердце трепыхалось в груди, но на сей раз не от страха, а от нетерпения. Чего она ждала? Софья и сама не знала. Этим утром жизнь ее кувыркнулась и стала с ног на голову, явила свою темную, незнакомую сторону, подумалось вдруг, что хуже, чем есть, уже быть не может. Значит, и бояться нечего. Однако когда за спиной послышался строгий женский голос, все равно испуганно вздрогнула:
– Все, можешь обернуться.
Обернулась и глаза кулаками потерла, как в детстве, одновременно веря и не веря увиденному.
Она была точно такой же, как и во сне: тот же низко повязанный платок, те же черные одежды, поджатые губы и пристальный взгляд. Разве что плотности она была иной, словно бы сделанная из полупрозрачного камня – призрачная.
– Я призрак и есть. – Евдокия улыбнулась, и улыбка удивительным образом озарила ее строгое лицо. – Не надо меня бояться.
Софья и не боялась, чувствовала, что нет в этой женщине, пусть бы даже и призрачной, зла, а вот сила есть. Григорий эту силу тоже чувствовал, смотрел на Евдокию, открыв рот не то от удивления, не то от восхищения, щурился, а сверток, уже со всей тщательностью скрученный, держал в руках, бережно прижимая к груди.
– Ты, милый, его на место отнеси, – сказала Евдокия ласково и на сверток указала. – Не бойся, никто тебя не обидит. Ступай уж, а мы тут с родственницей поговорим.
Григорий послушно кивнул, направился к выходу из пещеры.
– Не думала, что придется вот так возвращаться, – заговорила Евдокия, когда они остались в пещере вдвоем. – Но вижу, без меня ему не справиться.
– Мастеру Бергу?
– Августу. Неправильные у него мысли в голове, темные. И в душе темнота. А на самом-то деле он добрый. Непутевый малость, но добрый. Это все из-за меня, из-за моей смерти. Не смирился, не научился жить…
Вот тут Софья мастера Берга понимала, она бы тоже не смирилась и не научилась. От этого несмирения она и оказалась на Стражевом Камне. Думала, все получится легко и быстро, а оно вон как развернулось.
– Ты тоже добрая. – Евдокия подошла так близко, что подол ее черного платья едва не касался Софьиных туфелек. – Могла ведь сбежать.
– Попыталась. – За собственную слабость ей было одновременно и стыдно и обидно, потому что, спасая одну жизнь, она ставила под удар другую.
– Я бы тоже попыталась, наверное. – Евдокия улыбнулась успокаивающе и по волосам погладила. Прикосновения Софья не почувствовала, а ощутила словно бы легкое дуновение. Не холодное, а теплое, уютное. – Но ты осталась, значит, не совсем бедовая.
Она была бедовая и никогда раньше этой своей бедовости не стеснялась, а теперь вот вдруг сделалось так неловко, что хоть плачь.
– Мальчика, вижу, жалеешь. – Евдокия не спрашивала, она и так знала правду. – Хороший мальчик, даром, что Злотникова сын. Не заслужил он того, что Август с ним делает… – Она вздохнула, а потом снова улыбнулась. – Ничего, я теперь здесь.
Наверное, это было очень важно, что Евдокия теперь здесь. Важно не только для потерявшего веру и себя самого мастера Берга, но и для Ильки.
– Вы его защитите? – спросила Софья с надеждой. – От той страшной женщины, что к нему приходит…
– Албасты. – Евдокия кивнула. – Она тоже несчастная. Не осталось на этом острове счастливых, у каждого своя боль внутри. А за мальчиком я присмотрю, албасты его больше не обидит. Ты иди, Софья, возвращайся в замок, пока искать не начали. А у меня дела есть…
* * *
Кошка вернулась лишь под утро. На Августа она посмотрела с упреком, на руки не пошла, юркнула под лежак. И стало вдруг обидно, что даже безмолвной скотинке до него дела нет, так обидно, что рука сама потянулась за бутылью с самогоном. Потянулась, да так и зависла в воздухе. Чужое присутствие в башне Август чуял хребтом, кажется, даже невозмутимую албасты эта его способность удивляла. Но сейчас за спиной стояла не албасты…
– Дуня… – Вот оно и пришло – его спасение. Как долго он вымаливал безумие, в котором всегда можно быть вдвоем с любимой женой! Да только судьба отказывала ему в такой милости, оставляла память ясной, а мысли убийственно четкими. – Дунечка, наконец-то я тебя дождался.
Слезы катились по щекам, падали на грязный стол, марали разбросанные на нем бумаги, приносили облегчение. Август не плакал на похоронах жены, не мог. А теперь вот… Как хорошо-то…
– Что ты творишь, Август? – Голос Евдокии был одновременно ласковый и строгий. – Как же так?..
– Я живу, Дунечка… – Больше всего на свете ему хотелось обернуться, увидеть ее собственными глазами, но было страшно, что любое действие нарушит это такое хрупкое, такое прекрасное безумие. – Я пытаюсь жить без тебя…
– Плохо пытаешься! Или думаешь, я стану тебя любить за то, что ты ни в чем не повинное дите мучаешь?
– Это его сын, Дуня. Плоть от плоти, кровь от крови. Он такой же. Вырастет и еще хуже станет…
– Не станет, Август. А вот ты уже почти стал. Что у тебя в душе?
– Уголья. Пепелище у меня там, Дунечка. Ты ушла, и выгорела моя душа.
– Дурак… – Волос словно бы теплый ветерок коснулся. Показалось, но как приятно думать, что это Евдокия привычным жестом пригладила его редкие кудри. – Нельзя так, Август, не по-людски это: свою боль чужой болью гасить.
Не по-людски. Он и сам это понимал. Не оттого ли всякий раз занималось сердце, когда взгляд останавливался на звереныше? Или это не сердце занималось, а совесть? Не оттого ли он велел албасты мальчонку не трогать?..
– Она его пугает. Приходит по ночам и пугает маленького мальчика, которого отец-ирод силой отнял у родной матери. За это ты его наказываешь, Август? За то, что он и так несчастный, ни любви, ни ласки не видит?
А она могла быть очень жестокой, его любимая мертвая жена. Но в жестокости ее была та правда, в которой Август сам себе боялся признаться.
– Дуня. – Он зажмурился, закрыл лицо руками. – Дуня, позволь мне на тебя посмотреть, – сказал и затаился, сам испугался этакой дерзости.
– Смотри. Я ж для того к тебе и пришла, чтобы ты видел. – В ее голосе была ласка пополам с грустью. – Открой глаза, Август.
И он открыл.
Она сидела на лавке рядом с ним, так близко, что аж дух занимался от счастья.
– Это и вправду ты? – спросил он, все еще не осмеливаясь поверить в этакое чудо.