Наветы Марты не отличались новизной. Она рассказывала односельчанам, что в ночь Всех Святых имела во сне откровение о совокуплении своей молочной сестры с самим Сатаной. Он него блудница понесла сына – будущего Антихриста, намеренного поглумиться над человеческим родом.
Кристина, не обращая внимания на змеиный яд, источаемый мерзавкой, нежно гладила набухающий комочек внизу живота и мечтала о несбыточном – чтобы это был ребенок Якова. Ее душа горела от боли, прекращавшейся лишь на время страстными ласками влюбленного Михаэля, но поутру он исчезал, и чувство вины возвращалось, терзая пуще прежнего.
Порой, закрыв глаза, принимая в себя возбужденную плоть будущего мужа, она представляла на его месте другого. Страх произнести его имя заставлял кусать руку до крови.
Иногда ей думалось, что увиденное в подземелье темное злодеяние оставило неизгладимый мрачный след в душе, что оно до сих пор властвует над ее разумом, искушая болью. Словно она навеки помечена клеймом.
На стук металлического кольца, как обычно, никто не ответил. Кристина шла к двери мастерской в Марцелле несколько долгих недель, полностью изменивших ее жизнь. Шла как на плаху, зная, что обязана в последний раз увидеть любимого и попросить у него прощения.
Не дождавшись ответа, она решительно вошла внутрь. Стараясь ступать тихо, направилась к окну, где обычно стоял рабочий мольберт Якова.
Художник, склонившись над полотном, тщательно вырисовывал детали картины, не слыша и не замечая ничего вокруг. Погрузившись в волшебство, он не существовал для окружающего мира.
Кристина замерла, невольно любуясь своим другом. Яков, закусив от напряжения губу, внимательно всматривался в холст. Отступив на шаг в сторону, позволил заиграть солнцу на мазках, придирчиво следил за соотношением света-тени и сочетанием цветов. Недовольный жест, нахмуренные брови – и быстро снятый слой свежей краски дал шанс исправить оплошность.
Слезы заструились по щекам Кристины. Она пришла в заветную мастерскую в последний раз. Пришла, чтобы разбить сердце человеку, которого с детства боготворила. Которым восхищалась. Которого всегда любила.
Внезапно у нее закружилась голова, запахи красок и олифы встали комом в горле, вызывая рвоту. Сдерживая спазм, она, не разбирая пути, стремглав выбежала на улицу. Свежий морозный воздух остудил голову и ослабил приступ. Несколько раз глубоко вздохнув, Кристина постепенно пришла в себя. Соскоблив комочек чистого снега с подоконника мастерской, положила в рот и с наслаждением проглотила.
Яков замер у распахнутой двери с кистью и доской для смешивания красок в руках, не в силах отвести от нее изумленных, радостных глаз.
– Любимая моя… – выдохнул он наконец. Сердце Кристины пронзила острая боль. – Как ты похорошела… – Он шагнул к девушке и, не обращая внимания на ее испуганный возглас, что было силы прижал к себе.
На минуту, не дольше, Кристина вновь испытала ощущение блаженного покоя. Совсем как раньше.
– Я почти закончил заказ для епископа Фрайбургского. Я спешил и не мог навестить тебя, моя родная. Но теперь, получив обещанное вознаграждение, я смогу просить у герра Вильгельма твоей руки.
Эти слова ударом молнии поразили несчастную грешницу. Вздрогнув от них, как от пощечины, она поспешно высвободилась из желанных объятий и, прячась от любопытных людских глаз столпившихся вокруг зевак, скрылась в мастерской. Яков, нахмурившись, вошел за ней, плотно прикрыв дверь.
Кристина вернулась к мольберту. Склонившаяся над мирно спящим младенцем Мадонна улыбалась ребенку ее губами. Ее глазами тепло и с любовью смотрела на маленького Спасителя.
Картина была великолепна. Яков превзошел сам себя, вложив в этот образ всю нерастраченную нежность и восторженную страсть. Кристина тронула рукой еще влажную краску и, тяжело вздохнув, отступила на шаг от полотна.
Взволнованные глаза Якова сводили ее с ума. Он замер в молчании, ожидая объяснений. У Кристины от волнения пересохло в горле, она судорожно сглотнула и на одном дыхании произнесла страшные слова, которые исступленно твердила весь день, сидя в повозке, везущей ее в Марцелль:
– Яков, мне не быть твоей женой. Отныне и навсегда я принадлежу другому, потому что ношу под сердцем его ребенка. Прости, если сможешь, забудь недостойную и падшую. Прощай, мой Яков.
Произнеся несколько отрывистых, словно безжалостные удары кнута, фраз, каждая из которых исполосовала до крови сердце несчастного, Кристина развернулась и, не оборачиваясь, покинула ремесленную лавку. По ее щекам одна за другой катились слезы, кровавые слезы разорванного в клочья собственного сердца.
Остолбеневший Яков некоторое время не мог дышать. Жизнь покидала его с каждым шагом удалявшейся возлюбленной. Когда за ней захлопнулась дверь, первый судорожный вздох расправил легкие. На его лице не отразилось страдания, оно осталось непроницаемо-спокойным и немного торжественным.
Отойдя к столу, где смешивались пигменты, он достал склянку с угольной сажей. Запустив в нее кисть, вернулся к почти законченному полотну и недрогнувшей рукой полностью закрасил лицо Богоматери черным.
Потом согнулся пополам на полу мастерской и беззвучно зарыдал.
Прозрачные глаза за окном лавки пристально следили за происходящим. Тонкие губы мужчины зазмеились в усмешке:
– Богохульник… Снюхался с дочерью ведьмы, еретик… Гореть тебе отныне в аду, проклятый богомаз!!!
Скользящие души
Кукла
Маша проснулась, когда солнце, поднявшееся из-за зубчатого края ущелья, проникло через щелочку в гардинах и осветило ее лицо.
Она лежала, свернувшись калачиком, на небольшом диванчике напротив окна, заботливо укрытая теплым клетчатым пледом. Вставший среди ночи Максимильян также задернул занавески, чтобы рассвет не разбудил ее раньше времени.
"Я его недостойна…" – вновь подумала девушка и зарылась в плед с головой.
До столицы Граубюндена, города Кура, региональный поезд шел чуть более часа. Оставив вещи в камере хранения на вокзале, молодые люди поймали такси и попросили доставить их к кантональному госпиталю.
Несмотря на то что они прибыли на пятнадцать минут раньше назначенного срока, синий "опель" уже стоял припаркованный у шлагбаума. Подойдя к машине, Макс нагнулся и осторожно постучал по стеклу. Дверь немедленно открылась, и небольшого роста, коренастый, с заметным пивным животиком мужчина выскочил на улицу. Выбритая голова блестела на солнце подобно бильярдному шару. Узкие очки в стальной оправе, строгий костюм, быстрый пытливый взгляд предположительно выдавали в нем технического эксперта или аудитора в банке. Крепыш пожал им руку и представился Вальтером Коппке.
– Фрау Ульрике просила помочь вам с визитом к моей несчастной Урсуле. Только из уважения к ней, как к другу нашей семьи и крестной матери, я согласился. Не имею понятия, зачем вам понадобилось увидеть мою жену и что вы собираетесь ей сообщить. Учтите, я буду присутствовать при разговоре, и если замечу ухудшение ее состояния – попрошу вас немедленно уйти.
– Конечно, можете не беспокоиться. Мы не причиним ей вреда, – ответил Максимильян как можно увереннее. На самом деле после вчерашних потрясений в музее он ожидал всего чего угодно.
Миновав проходную главного корпуса, посетители подошли к лифту.
Макс обратился к Маше на немецком, чтобы не вызывать лишних подозрений у Вальтера:
– Дорогая, можешь совместить задуманное с полезным, поделиться профессиональным опытом со швейцарскими коллегами.
Его спутница не ответила, лишь натянуто улыбнулась. Переступив порог клиники, Мария сжалась подобно пружине, готовясь к предстоящему разговору. Она не имела понятия, как его начать и чем он может закончиться. Было ясно лишь, что на карту поставлено ее собственное душевное благополучие.
Невольно подслушанная фраза о специальности Маши немного успокоила герра Коппке. Черты его лица смягчились, швейцарец перестал хмуриться. Сопроводив визитеров на седьмой этаж, мужчина оставил молодых людей в холле и отправился на дежурный пост к медсестрам договориться о посещении.
Воспользовавшись ситуацией, Макс зашептал на русском:
– Мари, скажи сразу, мне придется переводить ту же галиматью, что была в музее, или еще хуже?
– Предполагаю, что хуже… Макс, не волнуйся, я сама боюсь. Переводи ближе к тексту, а потом, если сработает… Я тебе все объясню, клянусь.
– Спасибо, успокоила.
Вальтер вернулся с медсестрой в форменном костюме нежно-лавандового цвета и с именным беджем на груди. Молодая смуглолицая девушка с кудрявыми, черными как смоль волосами, скорее всего итальянка (на ее жетоне значилось имя Сильвия), жестом пригласила проследовать за ней по коридору.
Перед палатой номер семнадцать она остановилась и, обратившись к Вальтеру, тихо произнесла несколько фраз, указывая на часы, а потом на небольшую лампочку, закрепленную над дверью. Герр Коппке согласно закивал головой.
Девушка открыла дверь и, войдя внутрь, обратилась к находящейся внутри пациентке:
– Фрау Урсула, вы не спите? К вам посетители, поднимайтесь. Не забудьте надеть тапочки, сегодня похолодало. – И, обернувшись к мужу больной, повторила: – Если начнет волноваться, немедленно вызывайте дежурного.
Тот послушно кивнул.
Маша с интересом смотрела на необъятное существо без пола и возраста, с трудом поднимающееся с кровати. Безусловно, оно было женщиной, возможно, когда-то даже привлекательной, о чем свидетельствовал красивый разрез глаз. Но сами глаза были абсолютно больными. За свою врачебную практику доктор вдоволь насмотрелась на человеческое безумие, отраженное в зрачках. Выпуклые, мутные, у одних блуждающие, у других замершие на одной точке, слезящиеся или, напротив, сверкающие возбужденным блеском, все эти глаза объединяло одно – пустота, безжизненность, невозможность адекватно анализировать зрительные образы и транслировать их в мозг.
Глаза Урсулы, воспаленные и красные, с нависшими тяжелыми веками, безразлично смотрели на вошедших, не подавая признаков осознанности. Одутловатое лицо с гипертоническими сосудистыми звездочками на щеках и отвисшими бульдожьими брылями находилось в постоянном движении. Оно кривлялось, гримасничало, ухмылялось и страдало одновременно.
Но появление Вальтера произвело неожиданный эффект. Остатки сна покинули больную, болезненный покров оставил разум, в глазах заискрилась жизнь, лицо, перебрав всевозможные маски, остановилось на невинности и как будто успокоилось. Урсула приветственно улыбнулась мужу и машинально убрала всклоченные волосы за уши.
Маша немного воспрянула духом. Больная отчасти контролирует себя и находится сейчас в переходном периоде от дремы к бодрствованию, поэтому наиболее восприимчива к внушению.
Сделав Максимильяну знак, девушка подошла к несчастной и взяла в свои ее пухлые теплые руки. Она заметила краем глаза, как испуганно дернулся Вальтер, но одобряюще ему улыбнулась и попросила не вмешиваться.
Урсула удивленно взглянула на незнакомку, но своих рук не убрала.
Макс подошел ближе, готовый ко всему. Но не к тому, что произошло в следующий момент.
Мария, продолжая крепко сжимать кисти больной, вдруг задрожала всем телом, резко повела головой в сторону, закатила в потолок глаза и заговорила каркающим голосом. Испуганный не на шутку, Макс остолбенел. Он боялся пошевелиться. Ему даже показалось, что воздух в палате стал разреженным, запахло озоном, словно после грозы. Все происходящее фиксировалось в его голове на замедленную пленку и походило на действо из примитивного триллера про зомби.
Маша – или нечто, дремавшее в ней, – несколько минут говорила на совершенно незнакомом грубоватом языке со множеством шипящих звуков. Закатившиеся глаза существа уткнулись страшными бельмами в пустоту, голова подрагивала от легких конвульсий, разбрызгивая слюни.
Внезапно руки разомкнулись, девушку отбросило от пациентки словно от удара током. Маша упала бы на пол, если бы не Макс. Гид подхватил ее ватное, полностью расслабленное тело и прижал к себе. Машу тошнило, ее били жестокие судороги, в уголках рта скопилась пена.
Максимильян подвел свою спутницу к умывальнику и ополоснул ей лицо прохладной водой, умоляя успокоиться, не замечая, что перешел на ее родной язык.
Вальтер не обращал на эту сцену ровно никакого внимания. Он не мигая смотрел на жену, которая впервые за несколько лет плакала навзрыд. Ее лицо замерло подобно неподвижной восковой маске, а по щекам ручьями текли слезы, нечеловеческие, неестественные, похожие на бесконечные потоки воды. Они как будто существовали отдельно от окаменевшего лица, жили своей собственной жизнью.
Мария постепенно пришла в себя, ее перестал бить озноб, спазмы в желудке отступили. Но голова продолжала кружиться, перед глазами плыло бессмысленное марево.
Крепко обняв девушку, Макс насильно вывел ее в холл и усадил на стоявший в рекреации кожаный диван. Отдыхающие на нем пациенты испуганно шмыгнули в палаты, оставив посетителей одних. Маша с наслаждением вытянула ноги, положила голову на колени Макса и устало прикрыла глаза. Ее зеленоватое лицо медленно обретало краски.
Прошло около получаса, прежде чем дверь палаты тихо открылась и оттуда выскользнул Вальтер. Он подошел к молодым людям и, подтащив кресло, сел напротив. Маша приподнялась с колен своего друга:
– Что со мной было? Я упала в обморок? Совершенно ничего не помню. – Она сжала виски и прерывисто вздохнула, опасаясь возвращения тошноты. – Я так и не успела ей ничего сказать из того, что собиралась…
– Ошибаешься, – безжизненным голосом ответил Макс, – тебе даже переводчик не понадобился. Вальтер, – обратился он к мужчине напротив, стараясь говорить как можно спокойнее. – Вы поняли, что… оно говорило?
Маша испуганно повернула к нему лицо.
– Что ты имеешь в виду?
Вальтер ответил:
– Ваша спутница говорила на старинном ретороманском наречии, очень редком, понятном лишь коренным жителям. Хотя я живу в Куре уже лет двадцать, понял лишь отчасти…
– А я и вовсе не местный, не разобрал ни одной фразы. Вальтер, что… она говорила?
– Что-то вроде "Нет вины твоей передо мной, не тяни чужие грехи, они оплачены сполна. Отпусти меня… твоя боль снова держит в подвале". Подруга ваша была явно не в себе, но то, что произошло с Урсулой, когда вы вышли… В голове не укладывается.
Маша до крови впилась ногтями в руку Макса. Тот терпеливо молчал, потом, разжав ее побелевшую кисть, прошептал:
– Сиди тихо.
Вальтер некоторое время боролся с волнением.
– Она не могла плакать уже долгие годы. Обращения к врачу начались именно с этой физиологической особенности. У нее высохли слезы, а следом подкралось безумие. Просиживала днями и ночами на чердаке дома Иоганна Пруста, рылась в пыльных семейных хрониках. Урсула помешалась на проклятии и решила принести себя в жертву, чтобы ведьма оставила ее в покое. Она отказалась иметь детей, желая уберечь их от беды. Опустилась, превратила себя в развалину. А моей Урсуле всего сорок, и еще несколько лет назад друзья завидовали мне… Так вот, сейчас она плачет, рыдает навзрыд, выплакивая слезы за все прожитые годы… И возможно, мне это только кажется, возможно, я вижу лишь желаемое, но ее лицо меняется, взгляд становится более осмысленным… Фроляйн, я не знаю, какую цель имели ваши слова, но они оказались эффективнее многолетней интенсивной терапии.
Маша не мигая слушала признания Вальтера. Потом спросила:
– Можно мне увидеть ее?
– Думаю, да… только, умоляю, больше ни слова. Не спугните мою надежду.
Урсула Пруст продолжала сидеть в той же позе на краю кровати, свесив вниз полные ноги. Ее руки безвольно лежали на коленях, а слезы извилистыми змейками ползли по щекам.
Лицо больной было непроницаемо, торжественно-спокойно. Выражение глаз действительно изменилось. Как будто из них вместе со слезами вытекла пустота, болезнь, затаившееся безумие. Благоговейно улыбаясь, она взглянула на Машу.
– Спасибо, – беззвучно прошептали ее губы.
Внезапно она вздрогнула, стряхнула с себя оцепенение и повернулась к мужу:
– Валли, а где Люсия? Где моя кукла?
Вальтер смертельно побледнел, его голос дрогнул:
– Ты же просила… сжечь ее… Ты не хотела ее больше видеть…
Лицо сорокалетней женщины страдальчески скривилось, и она зарыдала в голос, словно капризный раздосадованный малыш.
Испуганный не на шутку, мужчина метнулся к пульту у двери и нажал особую комбинацию цифр. Лавандовая медсестра, появившаяся через пару минут, сделала рыдающей женщине укол успокоительного. Потом строго и требовательно взглянула на нежелательных гостей, приглашая их на выход.
Вальтер, оставшийся у изголовья кровати, гладил пухленькую кисть Урсулы, пока лекарство не подействовало. Наконец ее веки потяжелели, женщина успокоилась и уже сквозь сон тихо произнесла:
– В следующий раз обязательно принеси Люси…
Весь обратный путь от корпуса до парковки Вальтер молчал.
Маша тихо тронула его плечо:
– Вальтер, кто такая Люсия? Почему просьба принести ее вас расстроила?
– О бог мой!! – Вальтер в буквальном смысле схватился за голову, на его глаза навернулись слезы. – Я не знаю что делать. Понятия не имею, где мне искать эту чертову Люсию! Сумасшествие Урсулы началось неожиданно, именно с этой куклы. У нее возникла маниакальная идея, что несчастная игрушка, старинная, потрепанная, принадлежащая ранее ее матери, перешедшая к той еще раньше, вдруг ожила. Моей женушке взбрело в голову, что набитый ватой истукан следит за ней. Что глаза куклы двигаются и даже меняют цвет… А потом она заговорила. Урсула утверждала, что в игрушку вселился неспокойный дух Анны, и приказала сжечь ее. Я избавился от Люси самым простым способом – отправил ее в музей Ульрике в Дизентис. Но и там она пробыла недолго. Ульрике подарила ее заехавшему проведать дом Анны известному художнику, прославившемуся на весь мир декорациями и созданием образов пришельцев в знаменитом голливудском блокбастере. Не помню название! Следы Люсии затерялись окончательно… Ума не приложу, что мне сейчас делать. Как найти этого художника и… жив ли он вообще!
– Вы сказали, что глаза куклы были разные. Один голубой, а другой темный? – неожиданно спросила Мария.
Глаза Вальтера округлились.
– Да, именно так! Так вы ее видели? Где? Ради бога, скажите.
– Нет, сожалею, это лишь моя фантазия.
– А как зовут этого художника? – сменил тему Макс.
– Не уверен, что помню его имя, надо спросить Ульрике. Подождите, я позвоню ей.
Вальтер набрал номер на мобильном. Через пару минут разговора он обернулся к молодым людям, сидящим на заднем сиденье его "опеля".
– Говорит, Джордж Зиггер. Местный, родился в Куре. Но давно не живет на родине. Можно попробовать поискать информацию в Сети. Только вряд ли мы найдем адрес его нынешнего обитания. Все пропало. Бедная Урсула. Я только начал надеяться.