Нет, выход один - прочь из Москвы, прочь из консерватории… В Европу, в Каменку, в Браилов… Туда, где все свои. Туда, куда заказан путь его сумасшедшей жене, этому живому памятнику его минутного безумия.
"Я приехал в Москву с отвращением, с тоской и с неудержимым, непобедимым желанием отсюда вырваться на свободу, - напишет он баронессе фон Мекк. - Я хочу начать хлопоты и предпринять меры к мирному, тихому, но вечному разрыву с консерваторией, к которой не питаю ничего, кроме того чувства, какое узник питает к своей темнице. Все это очень нелепо, очень легкомысленно. Зачем было обещаться приехать и занять прежнее положение? Зачем было не обдумать раньше, что после всего случившегося я не могу жить в Москве, не могу ни одного часа чувствовать себя здесь иначе, как несчастным? И тем не менее я решился. Но прежде чем я начну предпринимать меры, мне нужно знать, что Вы на это скажете, что посоветуете".
"Я буду чрезвычайно рада, если Вы оставите консерваторию, - ответит ему баронесса фон Мекк, - потому что я давно уже нахожу величайшим абсурдом, чтобы Вы с Вашим умом, развитием, образованием, талантом находились в зависимости от грубого произвола и деспотизма человека, во всех отношениях низшего от Вас; это противоестественно, нелогично. Я не позволяла себе давать Вам никаких советов по предмету Ваших занятий в консерватории, но искренно желаю, чтобы Вы бросили место, соединенное с подчинением нашему общему другу. Что касается пользы, которую Вы принесли бы грядущим поколениям Вашим преподаванием, то я нахожу, что Вы гораздо больше приносите им ее Вашими сочинениями, а не зачеркиваниями квинт и октав. Для этого есть много таких, которые ни для чего другого не годны, Вы же оставляете в искусстве такие памятники, которые будут служить наилучшим руководством, образцом для учащегося юношества".
Решение выстрадано, решение принято, решение одобрено, пора ознакомить с ним директора консерватории.
Николай Григорьевич как раз вернулся со Всемирной Парижской выставки. Газеты, русские и европейские, много пишут о нем и о его парижских концертах. Ругают, недоумевают, удивляются, но все чаще хвалят.
Чайковскому тоже достается хорошая порция славы. Оказывается, не Глинкой единым жива Россия.
Рубинштейн не возражает против ухода Чайковского из консерватории - он все понимает, он всегда все понимает и в глубине души всем сочувствует, хотя и не спешит признаваться в этом. Петр Ильич прав, в самом деле тому Чайковскому, который сейчас сидит перед ним, нечего делать в стенах консерватории.
Чайковский уже "перерос" свой профессорский статус.
Рубинштейна полностью устраивает предложенная Чайковским кандидатура Танеева. Пока что, дабы не давать повода к новым сплетням, Рубинштейн приглашает его в качестве фортепианного преподавателя, с тем, чтобы по отъезде Чайковского он принял его классы. Инструментовку вместо Чайковского взялся вести сам Николай Григорьевич.
Все устраивается наилучшим образом. Петр Ильич готовится к отъезду. За недолгое время он успел порядком устать от Москвы. "Не скрою от Вас, что я постоянно должен был прибегать к вину, чтобы поддерживать себя", - признавался он Надежде Филаретовне.
Прощальный обед в день отъезда в узком кругу - с Рубинштейном, Альбрехтом, Юргенсоном, Кашкиным и Танеевым. Присутствующие кажутся очень опечаленными, и это трогает Петра Ильича.
Он уезжает примиренный с Москвою. "Я с благодарностью буду помнить, что здесь развернулись мои артистические силы, что здесь судьба столкнула меня с человеком, которому суждено было сделаться моим добрым гением".
Наконец-то Москва осталась позади. "Итак, я человек свободный. Сознание этой свободы доставляет неизъяснимое наслаждение. И как хорошо, что к наслаждению этому не примешивается никакого неприятного чувства, никакой неловкости. Совесть моя совершенно покойна. Я уезжаю в полнейшей уверенности, что консерватория нисколько не пострадает от моего отсутствия", - напишет он баронессе фон Мекк.
"Как я рада, мой милый, бесценный друг, что Вы уже освободились от татарского ига нашего почтенного и несомненно заслуженного друга, но от которого все-таки лучше быть подальше и избегать личных с ним сношений. Я также рада, что он не обазартился на Ваш отказ, потому что худой мир лучше доброй ссоры", - поспешит разделить его радость Надежда Филаретовна.
Чайковский останавливается в Петербурге. Селится на одной лестнице с братом Анатолием в небольших меблированных апартаментах, ожидая пока Алеша сдаст его московскую квартиру и выправит себе заграничный паспорт. Алексей близок к призывному возрасту, поэтому с паспортом могут возникнуть проблемы, но в конечном итоге все устраивается наилучшим образом. В Петербурге Петру Ильичу досаждают родственники. "У меня родство огромное, и все мои родные живут в Петербурге, - жаловался он Надежде Филаретовне. - Это очень тяжелое иго. Несмотря на узы крови, люди эти по большей части мне совершенно чужды, и сообщество их, кроме тягостной необходимости казаться довольным, в то время как никакого удовольствия не испытываешь, мне ничего не приносит. Я завален просьбами и приглашениями этих родных. И так как весьма неприятно огорчать людей без причины, то поневоле приходится ежедневно платить тяжелую дань скуке. Всего невыносимее то, что все они считают долгом говорить со мной о музыке и просить меня что-нибудь новенького сыграть".
Баронесса фон Мекк прекрасно его понимает. Она ответит, что родни у нее "очень много, но я с ними не схожусь, даже с родною сестрою, которую я очень люблю, но понятия, взгляды, отношения к людям и жизни у нас совсем различны, и мы не видимся".
Сплетники не преминули "сделать выводы" из приезда Чайковского в Петербург. Прошел слух, что он оставил Москву, чтобы добиваться профессорства в Петербурге.
Он искренне верит, что все плохое осталось в прошлом. Кажется, что сплетни о его личной жизни отходят на второй план. Сейчас больше говорят о его музыке, о том, что он "не просто талантлив, но, кажется, гениален".
Приятно, черт возьми, когда в тебе признают гения еще при жизни!
Вроде бы все тернии остались позади - путь к звездам открыт.
"Боже мой! какое счастье быть свободным и не поправлять ежедневно шестьдесят задач, гармонических и инструментальных!" - прочла в очередном письме баронесса фон Мекк.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ "МЕЧТЫ, МЕЧТЫ…"
Почему-то несколько последних дней она пребывала в неоправданно хорошем расположении духа.
Неоправданно, поскольку дела шли далеко не лучшим образом. Управляющие, сколько их не меняй, усердно предавались одному и тому же занятию - обкрадывали ее, пытаясь скрыть свои делишки с помощью примитивных, давно изученных ею уловок. Увы, человек несовершенен. Она никак не могла свыкнуться с тем, что большинство людей готово рискнуть своим добрым именем, хорошим жалованием, положением в обществе, перспективами деловой карьеры и, наконец, свободой ради скорого обогащения при помощи сомнительных средств.
Пытаясь понять мотивы подобных поступков, она спросила у одного из пойманных за руку управляющих, Тарасевича:
- Неужели вам, Николай Николаевич, не совестно было обкрадывать меня, пользуясь полным моим доверием? Отчего вы решили, что вправе свободно запускать свою руку в мой карман?
Ответ ее поразил. Тарасевич и не подумал извиниться, или сказать что-либо в свое оправдание. Напротив, он нагло выдержал ее укоризненный взгляд и… упрекнул ее!
- Негоже вам, Надежда Филаретовна, разбогатев от щедрот казенных, корить меня за то, что я всего лишь следую примеру вашего покойного супруга и преследую свой собственный интерес там, где это возможно сделать!
И вдобавок позволил себе улыбнуться, мерзавец.
С ней случилась истерика. Некрасивая, и оттого еще более постыдная. Она повысила голос до визга, употребила несколько простонародных выражений, которые приличной женщине и знать нельзя, топала ногами… Хорошо, что все же сумела взять себя в руки и не нанести мерзавцу оскорбления действием. А то руки прямо чесались дать Тарасевичу пощечину или, на худой конец, запустить в него чернильницей.
Обошлось, слава богу. Прибежала дочь Юлия, слуги, Тарасевич ретировался и более ей на глаза не показывался. Был соблазн засадить его за решетку, в назидание прочим, но быстро прошел, стоило ей представить себе газетные заголовки: "Вор у вора украл" или "Вам можно, а нам нельзя?". Не хотелось, чтобы попусту трепали Карлушино имя.
Да, концессии на постройку железных дорог были весьма выгодным предприятием, но - совершенно законным. И дороги Карлушины были идеального качества, без какого-либо обмана. Что плохого в том, что государь посредством концессий стимулировал развитие железнодорожного сообщения в стране? Так нет же - люди всегда и всюду найдут нечто грязное, постыдное.
Милочке нездоровится - у нее жар. Беспокойство за дочь снедает баронессу фон Мекк, но настроение все равно остается приподнятым.
"Знаете ли, что я ревную Вас самым непозволительным образом: как женщина - любимого человека. Знаете ли, что, когда Вы женились, мне было ужасно тяжело, у меня как будто оторвалось что-то от сердца. Мне стало больно, горько, мысль о Вашей близости с этою женщиною была для меня невыносима, и, знаете ли, какой я гадкий человек, - я радовалась, когда Вам было с нею нехорошо; я упрекала себя за это чувство, я, кажется, ничем не дала Вам его заметить, но тем не менее уничтожить его я не могла - человек не заказывает себе своих чувств. Я ненавидела эту женщину за то, что Вам было с нею нехорошо, но я ненавидела бы ее еще в сто раз больше, если бы Вам с нею было хорошо. Мне казалось, что она отняла у меня то, что может быть только моим, на что я одна имею право, потому что люблю Вас, как никто, ценю выше всего на свете".
Жизнь, полная забот о делах и семье, есть не жизнь, а существование. Одна лишь любовь наполняет ее содержанием. Любовь к Нему, такому… такому… такому…
Надежда фон Мекк судорожным движением поднесла к глазам платок с баронской монограммой. Тихо, домашние не должны услышать рыданий… Прибегут, станут утешать, выйдет неловко. Еще, чего доброго, сочтут ненормальной.
Как хорошо, что есть Он, и как ужасно, что нет никакой возможности быть подле него. Она все понимает и не станет… Но как же трепетало сердце там, в Браилове, когда она вошла в комнату и сказала себе: "Здесь он спал". Стол, за которым он писал, рояль, клавиши которого помнят прикосновение его пальцев. Грешно так рассуждать, но она завидовала даже вещам, которых он касался.
Каждый вечер она засыпала с мыслью о нем. Считала дни, оставшиеся ему до отъезда, предвкушала радость от очередного письма, ждала известий от Юргенсона…
"Я схожу с ума", - говорила она себе. Несколько раз она почти уже решалась на встречу, якобы случайную, но успевала опомниться. Опомниться, потому что знала - ничего хорошего из этого не выйдет, потому что из этого не может выйти ничего хорошего.
Любовь, ревность, материнское чувство - все смешалось в ее душе. И не просто смешалось, а кипело, бурлило и рвалось наружу.
Для домашних Он уже стал "маминым Чайковским" или "ее композитором". Она знала, что над ее меценатством по-доброму посмеиваются, и была рада этому.
Только бы они не узнали истиной причины! Никому, даже Юлии, не решилась бы она открыться. Пусть лучше ее считают одержимой, неисправимой, но не влюбленной.
"Мне так хочется все знать, что Вас касается. Я жалею, что я не знала Вас с самой колыбели, что Вы не на глазах у меня выросли, развивались".
Вчера сын Коля пел его романс под аккомпанемент сестер, игравших на рояле в четыре руки.
Нет, только тот, кто знал свиданья жажду,
Поймет, как я страдал и как я стражду.
Гляжу я вдаль… нет сил, тускнеет око…
Ах, кто меня любил и знал, далеко!
Ах, только тот, кто знал свиданья жажду,
Поймет, как я страдал и как я стражду…
Коля, в своем подражании взрослому страдающему мужчине, был откровенно смешон, но она этого даже не заметила. Она слушала романс, не умиротворяющий, а, напротив, бередящий душу страстью, прорывающейся из пего, и думала о том, как Ему удалось, предвосхищая события, написать это чудесное произведение задолго до начала их переписки. Может быть, он когда-то видел ее на публике и испытал… Ах, как хочется верить во все хорошее!
Страстно желая встречи с Ним и в то же время безумно боясь ее, она утешала себя тем, что духовному единению расстояние не помеха. Чувства она на протяжении всей своей жизни старалась отделить от чувственности. "Не понимаю и не признаю любви юных влюбленных существ. По моим понятиям, любовь начинается там, где она обыкновенно кончается, а именно, с близких отношений. Влюбленность же есть мечта, игра воображения, раздражение внешних чувств, вследствие которого является возбуждение совсем не почтенного свойства - чувственное, тогда как между людьми близкими чувственная сторона отодвигается совсем на задний план и действует только настолько, насколько природа наделила животным свойством человека, но, тем не менее, между ними устанавливается связь неразрывная…"
Она радуется тому, что он тяготеет к одиночеству. Ей не хочется делить Его ни с кем. Она готова создать Ему любые условия, необходимые для творчества, для того, чтобы Он был доволен и счастлив.
Неужели Ему не ясно, что интерес к его творчеству, прежде всего, основан на интересе к Нему? Музыка неотделима от своего создателя, особенно если к этому самому создателю испытываешь определенные чувства.
Она сама не отдает себе отчета в том, что, бесконечно ссужая своего любимого деньгами, она тем самым пытается крепче привязать его к себе, стать для него незаменимой помощницей, доброй феей.
Он благодарен, признателен, ласков, добр, но… в их отношениях есть некая грань, которую Он установил для себя, некий предел, через который он не может перешагнуть. Ей до сих пор немного досадно, что Он отказался перейти с ней на "ты". Она утешает себя, ссылаясь на присущие ему деликатность и застенчивость, но, где-то там, в потаенных глубинах души скребутся кошки… Ах, если бы можно было обменять состояние, нет - часть состояния, не больше половины, на молодость, красоту и музыкальный талант Впрочем, за талант можно было бы и добавить - ей бы хватило и четверти того, что она имеет сейчас…
Как же все-таки хочется пройтись под руку с ним по виа Сан-Леонардо! Вечером, при свете звезд!
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ "ФЛОРЕНЦИЯ"
Крыша двухэтажной виллы представляла собой огромную террасу, в середине которой возвышалась фигура Михаила-архангела, окруженная тремя другими фигурами в полном соответствии с творением великого Микеланджело, копией которого и являлась эта композиция.
Вид на прекрасный город, окруженный живописными селениями, ограничивали Апеннинские горы, покрытые легкой дымкой. По мере восхода солнца горы меняли свой цвет, чтобы в итоге стать зелеными. Вид был настолько хорош, что хотелось забросить сочинять музыку и срочно становиться художником.
В детстве он рисовал, его рисунки нравились Фанни, она даже попросила какой-то из них себе на память. Где сейчас милая Фанни? Жива ли она?
Он сделал несколько шагов по террасе и принялся разглядывать величественный монастырь Сан-Миньято, окруженный кипарисами. Неподалеку от монастыря он увидел красивую церковь.
- Здесь хорошо бывать вечером, - сказал Пахульский. - Мириады огней внизу смотрятся просто очаровательно. А каковы статуи на фоне звездного неба! И шум реки!
Пахульский, еще сохранивший на щеках юношеский румянец, был неисправимый восторженный романтик и хороший скрипач. Надежда Филаретовна покровительствовала ему и держала его при себе в качестве придворного музыканта. Отец Пахульского, живший в Либаве, служил на ее железной дороге помощником начальника участка.
- А вон там расположена башня Галилея, - Пахульский махнул рукой в сторону. - Говорят, что с нее открывается великолепный вид на окрестности.
- Лучше этого? - усомнился Петр Ильич.
- Мне трудно судить, Петр Ильич, - пожал плечами Пахульский. - Все никак не соберусь побывать там. Тут же недалеко, кстати говоря, расположен дом, где и жил сам Галилей…
- Здесь очень красиво. Прямо дух захватывает.
- Вы, конечно же, знаете, что сама Надежда Филаретовна живет в полуверсте отсюда, во дворце Оппенгейма.
- Да, разумеется, она писала об этом.
- Нынче во Флоренции тихо, поскольку король и королева уехали, даже, я сказал бы - немного скучно. Знаете же этих итальянцев с их обычаем давать одну и ту же оперу целый месяц подряд.
- Невыносимый обычай, - подтвердил Петр Ильич.
Он был рад тому, что из двух, предложенных любезной Надеждой Филаретовной, резиденций, выбрал загородную. Выбирать ему пришлось заочно. "Обе резиденции, в городе и за городом, имеют свои pour et contre. В городе, конечно, веселее, оживленнее, но прогулки здесь приятнее, виды красивее, и во многих отношениях обе стороны имеют свои преимущества и недостатки, и Вам решить, милый друг мой, что Вы предпочитаете, и я прошу Вас известить меня об этом письмом или телеграммою из Волочиска, с таким расчетом времени, чтобы я имела дня два до Вашего приезда сюда".
- Хозяину велено не беспокоить вас, Петр Ильич, а со всеми вопросами обращаться к Надежде Филаретовне.
На первом этаже виллы Бончиани, расположенной на виале деи Колли, был летний ресторан, который в это время года не работал. Второй этаж был предоставлен в его распоряжение. Разумеется, с заранее абонированным и настроенным роялем, стоявшим в одной из комнат.
Лучшего нельзя было и пожелать. Разве мог сравниться с этим великолепием номер в отеле, пусть даже очень комфортабельный номер в очень хорошем отеле!
"Я решительно не приберу выражений, милый друг мой, чтобы выразить Вам мое полное очарование от всего, что меня здесь окружает. Нельзя себе представить более идеальных условий для жизни. Вчера я долго не мог заснуть и бродил по своему прелестному помещению, наслаждаясь чудной тишиной, мыслью, что под ногами у меня симпатичный город Флоренция, наконец, сознанием того, что я вблизи от Вас. Сегодня утром, когда я открыл ставни, очарование еще удвоилось. Я так люблю своеобразную характерность флорентийских окрестностей! Что касается самой квартиры, то она имеет лишь тот недостаток, что слишком хороша, слишком удобна и поместительна. Боюсь избаловаться. Одно из самых драгоценных свойств квартиры это то, что у меня огромный балкон, по которому ничто не мешает мне гулять и наслаждаться чистым воздухом, не выходя, так сказать, от себя. Для меня, страстного любителя чистого воздуха, это имеет капитальное значение".
- Владислав Альбертович! Не откажитесь отужинать со мной сегодня, - попросил Чайковский. - Я еще не полностью свыкся с мыслью о том, что я уже в Европе. Хочется, знаете ли, подробно узнать здешние музыкальные новости, да не из газет (тут он поморщился, вспомнив, сколько плохих минут доставили ему газеты), а от заслуживающего доверия и приятного в общении человека.
- С удовольствием, - ответил польщенный комплиментом Пахульский, премило краснея ушами.