Петр Чайковский. Бумажная любовь - Андрей Шляхов 12 стр.


И за все время ужина не задал ни одного вопроса о Москве, о Петербурге, о консерватории. Зато много рассказывал сам и обстоятельно отвечал на вопросы, время от времени вставляя в беседу очередной анекдот из жизни короля Гумберта Первого и его двора. Поистине - приятный в общении человек, иначе и не скажешь!

Ужинали здесь же - на вилле Бончиани. К чему ехать в город, если дома (вилла понравилась настолько, что уже стала домом) есть повар, нанятый Надеждой Филаретовной, и слуга, нанятый ею же, превосходно справлявшийся с обязанностями официанта?

За чаем (Надежда Филаретовна была так внимательна, что послала ему московского чаю из своих дорожных запасов) разговор перешел на самого Пахульского.

- Не откажите в любезности, Петр Ильич, - прямо- таки взмолился Владислав Альбертович. - Я, признаюсь вам, недавно начал увлекаться сочинительством, и мне так хочется сыграть вам несколько моих опусов…

- Хочется - играйте, - улыбнулся Чайковский.

Перешли к инструменту. Слуга по кивку Петра Ильича начал убирать со стола. Графин с коньяком и рюмки, на которые хозяин указал рукой, были оставлены.

Вначале Пахульский по памяти сыграл марш.

Марш был весьма недурен, для первого опыта даже очень, но форма… форма оставляла желать лучшего. Дождавшись пока Пахульский кончит игру, Петр Ильич попросил его поменяться местами и проиграл марш так, каким он сам хотел бы его слышать. Тоже по памяти - музыку он всегда схватывал на лету.

- Сразу видно мастерство! - восхищенно выдохнул Пахульский. - И в представлении, и в исполнении! Я за вами, Петр Ильич, даже повторить не смогу!

- В этом-то и дело, - поднялся из-за инструмента Чайковский. - Композитор прежде всего должен быть хорошим пианистом. Вам, Владислав Альбертович, необходимо приобрести должную фортепианную технику. Вы должны свободно разбирать и играть всякую музыку, разве что за исключением виртуозно-концертной. Играйте, как можно больше, играйте и добивайтесь техники.

Сказал и напрягся внутри - вдруг Владислав Альбертович обидится. Не хотелось бы…

Владислав Альбертович и не подумал обижаться. Наоборот - поблагодарил за совет, после чего вновь уселся за инструмент и исполнил две пьесы собственного сочинения. Композитор из него обещал получиться хороший, хотя бы потому, что он понимал, что красота в музыке состоит не в нагромождении эффектов и гармонических курьезов, а в простоте и естественности. И огонек в нем чувствовался, хоть и слабенький.

- Вам сколько лет, Владислав Альбертович?

- Двадцать один, - смутился тот.

- Полно смущаться, - Петр Ильич ободряюще похлопал его по плечу. - Молодость - это недостаток, который быстро проходит… Разрешите дать Вам совет?

- Почту за честь, - Пахульский смутился пуще прежнего. Верно решил, что сейчас ему посоветуют играть на скрипке и не лезть в высокие сферы сочинительства.

"А уши-то пылают, как рубины!" - восхитился Петр Ильич. Пахульский немного напоминал ему племянника Володю.

- Отбросьте прочь неуверенность, неверие в свои силы! Эта черта сгубила не одного подающего надежды композитора… (Чуть не сорвалось с языка имя Сережи Танеева.) Пишите музыку, играйте музыку, слушайте музыку, но… Сейчас мы с вами, Владислав Альбертович, выпьем по рюмочке за ваше будущее, и я открою вам один секрет!

Вместо одной рюмочки пришлось выпить две - донельзя взволнованный Пахульский провозгласил в ответ тост "за лучшего из отечественных композиторов". От доброго слова на душе стало еще приятней.

- Так вот, Владислав Альбертович, вам мой секрет, - вернулся к делу Чайковский. - Не сочиняйте музыку, а высказывайтесь посредством музыки! Выражайте свои чувства, свои мысли, свои желания через музыку. По моему мнению - это единственный ключ к успеху! У вас есть внутренняя потребность музыки, я чувствую это. Дайте же ей проявиться!

Пахульский засиделся - после музыки они долго говорили о Надежде Филаретовне. Ничего нового он не узнал - настолько подробно она писала о себе в письмах.

Перед тем как расстаться, уговорились регулярно встречаться для занятий музыкой. Чайковский вдруг осознал, что преподавание может доставлять огромное удовольствие, главное, чтобы ученик был одаренным и вызывал симпатию.

Петра Ильича очень взволновало приглашение баронессы фон Мекк пожить во Флоренции в одно время с ней. Что это - намек? Неосознанная потребность?

В глубине души он испытывал страх. Он боялся жить так близко от своей благодетельницы, боялся того, что в один из дней она подстроит случайную встречу с ним или призовет его к себе. Антонина Ивановна явилась причиной того, что теперь уже любое женское общество (за исключением сестры Сашеньки) вызывало у него раздражение. Было страшно испытать черное чувство вблизи никак не заслужившей этого баронессы фон Мекк, и еще страшнее было дать ей почувствовать это.

Пусть лучше все остается по-прежнему…

Ночью не спалось и не работалось - до утра читал о Бисмарке.

Новыми книгами и свежими русскими газетами тоже снабжала она. Привыкшая заботиться о многочисленных детях и огромном хозяйстве, она предусматривала каждую мелочь, вплоть до его любимых папирос. Узнав о том, над какой именно оперой работает Петр Ильич, она сразу же пришлет ему могущую быть полезной книгу.

На рассвете он заснул и проспал почти до одиннадцати часов. Привел себя в порядок и встал у одного из окон, выходящих на улицу, с таким расчетом, чтобы его нельзя было заметить снизу. Встал вовремя - не прошло и двух- трех минут, как внизу прошла она. С дочерьми, среди которых выделялась сходством с матерью Юлия, внуками, служанками и большой собакой, о которой она тоже писала. Пахульский был здесь же - скромно шел в стороне. Петр Ильич уже знал, что он влюблен в Юлию Карловну и очень боится, что Надежда Филаретовна, узнав об этом, лишит его своего расположения. Наивный юноша - его чувства к Юлии должны быть давно известны всем. Пахульский совершенно не умел притворяться. Даже со второго этажа можно было понять все без слов лишь по тому, что он неотрывно смотрел не на дорогу, не по сторонам, а на Юлию, старательно его не замечавшую.

Отделенная стеклом и расстоянием, Надежда Филаретовна казалась безопасной и вызывала в нем только любопытство, любопытство соглядатая, нет, не соглядатая - тайного обожателя. Обожателя робкого, страшащегося не только коснуться предмета своего обожания, но и подойти к нему ближе, чем на десять шагов…

Героиней его новой оперы стала Жанна д'Арк. Опера так и называлась - "Орлеанская дева". Сережа Танеев ужаснулся бы одной лишь мысли - писать оперу на сюжет, уже воплощенный в жизнь блистательным Верди. Сережа постоянно боится, что его обвинят в подражании кому-то.

Чайковский уже не боялся никаких обвинений. Заматерел, привык, надоело…

Он знал, что Верди - посредственный композитор, пишущий скверные оперы. Такому и подражать стыдно, да и незачем.

Мысль о Жанне д'Арк пришла еще в Каменке, во время чтения Шиллера.

Петр Ильич прекрасно отдавал себе отчет, чем привлек его образ Жанны.

Она была некрасива, она умела повести людей за собой, полностью подчинив их своей воле, она желала добра и была способна на любые жертвы, вплоть до самой великой…

У его Жанны Д'Арк было лицо Надежды Филаретовны фон Мекк.

Д'Арк - фон Мекк, даже фамилии (если можно так выразиться) были созвучны.

Не желая участия посторонних, он сам взялся писать либретто. Он верил в свои силы - то, что удавалось Модесту, должно удаться и ему. Пусть немного хуже, но - удаться.

"Трудности не в отсутствии вдохновения, - а, напротив, в слишком сильном напоре оного, - писал Петр Ильич Модесту. - Мной овладело какое-то бешенство; я целые три дня мучился и терзался, что материалу так много, а человеческих сил и времени так мало. Мне хотелось в один час сделать все, как это бывает в сновидении. Ногти искусаны, желудок действовал плохо, для сна приходилось увеличивать винную порцию, а вчера вечером, читая книгу о Жанне д'Арк и дойдя до процесса abjuration и самой казни (она ужасно кричала все время, когда ее вели, и умоляла, чтобы ей отрубили голову, но не жгли), я страшно разревелся…"

С утра он работал над новой оперой, а позже, после небольшого перерыва, принимался за инструментовку сюиты.

И ежедневно писал письма. Надежде Филаретовне, с которой сообщался без посредства почты - письма носили слуги, братьям, сестре, Юргенсону. Как-то написал Рубинштейну, писал Танееву.

Во Флоренции он жил и работал так, как всегда мечтал - свободно, покойно и с комфортом.

На Рождество он собрался в Париж. Фон Мекки уезжали в Вену. Почти перед самым отъездом она прислала ему билет на концерт гастролировавшей во Флоренции труппы Белотти Бон.

Он понял, что она и впрямь хотела его видеть, для того и предложила поселиться вблизи от нее, но так и не решилась… Приглашение на концерт стало своеобразной компенсацией несостоявшейся встречи и в то же время обещанием, что дальше этого она идти не станет.

Сидевший в первом ряду, он хорошо был виден из ее ложи. Она могла гордиться собой - ей удалось полностью насытиться созерцанием, но их взгляды ни разу не встретились…

Он тоже посматривал на нее украдкой и отчего-то грустил.

Грусть не раздражение, лечить ее коньяком очень приятно.

"Дни, проведенные здесь, останутся навсегда в моей памяти светлым воспоминанием. Я был здесь счастлив, покоен, на душе было светло и тепло, и близость от моего лучшего милого друга сообщала всему окружающему какую-то особую прелесть", - напишет Чайковский Надежде Филаретовне.

"Я была бы очень счастлива, если бы еще когда-нибудь повторилось такое счастье. Благодарю Вас, дорогой мой, за все, все хорошее, доброе, что Вы мне доставляли здесь, и всегда буду вспоминать с восторгом время, проведенное так близко от Вас и в постоянном общении с Вами. Мне грустно, больно до слез, что счастье это кончилось, но я стараюсь утешать себя мыслью, что, быть может, когда- нибудь оно повторится", - ответит она.

К письму баронесса фон Мекк приложит двести лир для окончательного расчета с хозяином виллы, синьором Бончиани, и две тысячи франков, на случай, если Чайковскому вздумается издать только что оконченную сюиту в Париже.

Итальянцы во все времена имели репутацию записных пройдох - Надежда Филаретовна не забудет приложить и все оплаченные ею счета, подписанные синьором Бончиани, чтобы тот не вздумал содрать лишнего с непрактичного и совестливого постояльца.

"Вы - источник и моего материального и моего нравственного благосостояния, и моей благодарности Вам нет пределов", - прочла она в следующем письме.

С этим письмом к ней вернулись две тысячи франков, предназначавшиеся для издания сюиты. Чайковский написал, что у него достаточно денег. "Очень боюсь, чтобы Вы не рассердились на меня, но даю Вам честное слово, что мне не на что тратить так много денег, а в случае нужды я все равно обращусь к никогда не оскудевающей руке Вашей".

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ "ОРЛЕАНСКАЯ ДЕВА"

Доехали до Парижа превосходно - всю дорогу, кроме них с Алексеем, никого в купе не было.

Остановились на рю де ла Пэ в "Отель д`Толлан".

- Надолго ли мы здесь? - спросил Алексей, распаковывая багаж в номере.

- На неделю, не больше, - ответил Петр Ильич. - Ну его, этот Париж, хочется поскорее в Кларан.

Шумный город отталкивал его, а пустынная, почти безлюдная деревня, напротив, манила. Ах, Кларан! Ах, милая вилла Ришелье!

Чтобы развлечься, он отправился слушать "Фауста" Берлиоза…

Интересное письмо прислал брат Анатолий. Оказывается, к нему явился какой-то таинственный господин, сообщивший, что Антонина Ивановна обратилась к адвокату с требованием развода. Сам же визитер представился доверенным лицом Антонины Ивановны, присланным для обсуждения условий.

Старого карпа на голый крючок не поймать - Чайковский написал брату, что разговаривать с лицом, не облеченным доверенностью, не следует, что никаких денег за развод больше жене не даст, что если уж она сама надумала разводиться, то пускай дождется его возвращения в Россию. Планов же своих он менять не намерен и вернется тогда, когда пожелает, ни единым днем раньше.

Алеша, узнав о новом всплеске активности Антонины Ивановны, горестно покачал головой и поддержал:

- Пока мы до Москвы доедем, она уже не один раз передумать успеет. Это же Антонина Ивановна!

- Знаешь, Леня (иногда он называл Алешу так), даже развод не избавит меня от этой женщины. Она так же будет докучать мне, Анатолию Ильичу, Петру Ивановичу, пороть всякую чушь, клянчить деньги, распространять обо мне гнусные слухи, только станет делать это на правах бывшей жены. Черт с ней, с дурой!

Подумал немного и добавил:

- Тем более что она показала себя далеко не с лучшей стороны и к ее бредням в обществе уже не прислушиваются. У меня есть всего одно желание, касающееся Антонины Ивановны, - я никогда не хочу видеть ее! Запомни, Леня, - никогда, ни под каким предлогом, не пускай эту гадину ко мне! Даже к смертному одру моему не пускай!

- Господи помилуй! - трижды перекрестился набожный Алексей. - Какие страшные слова вы говорите, Петр Ильич.

И для верности постучал по столу, отпугивая нечистую силу.

"Теперь следует ожидать письма от Юргенсона, - подумал Петр Ильич. - Она не может оставить его в покое, если уж начала докучать Анатолию".

Как в воду глядел - письмо от Петра Ивановича пришло на следующий день. Юргенсон писал, что ему пришло от Антонины Ивановны письмо, полное множества непостижимых оскорблений. Юргенсон тут же известил Антонину Ивановну, что впредь ее письма будут возвращаться к ней нераспечатанными.

На этом очередной анекдот из семейной жизни закончился. Антонина Ивановна то ли испугалась, то ли устала и умолкла на время…

Какая же прелесть эти кафе на открытом воздухе! В России такое вряд ли возможно - если не обольют сверху помоями, то непременно толкнут, обругают, осмеют?

После распиской "Андромахи", которую он только что смотрел в "Комеди Франсез", в отель возвращаться не хотелось. Он уселся за угловой столик, спросил абсента, который пил только во Франции, отдавая дань местным богемным традициям, и принялся следить за снующими толпами народа.

Воздух был свеж, голова ясна, душа спокойна.

От нечего делать он смотрел на приветливых девушек, торговавших вразнос цветами, и пытался представить хоть одну из них на месте Орлеанской девы Не получалось - образ, сформировавшийся в его душе, был незыблем.

Жанна виделась ему не религиозной фанатичкой, не одержимой безумием, а доброй, немного строгой к себе и окружающим, готовой на любые жертвы во имя достижения своей цели.

Он разыскал в Париже либретто вердиевской "Жанны д'Арк", запасся нужной литературой и уехал в Кларан, чтобы поработать там в тишине и покое недели три, а потом снова вернуться в Париж. К тому времени должна была приехать в Париж и баронесса фон Мекк.

До Кларана ехали тяжело - из-за снежных заносов пришлось более суток проторчать в Дижопе. В Кларан Петр Ильич приехал промерзшим, не выспавшимся, злым, словно тысяча чертей. Коньяк уже не согревал и не радовал его.

Он бранился, капризничал, повышал голос - Алеша покорно сносил все, не думая обижаться.

Он раскаивался, рыдал, просил прощения, совал Алеше деньги. Алеша прощал, утешал, рыдал вместе с ним, а от денег наотрез отказывался.

Когда все плохое забылось, он взялся за оперу. Петр Ильич чувствовал себя на вилле Ришелье, как дома, и после шумной парижской жизни был очень рад отдохнуть в этой благословенной тишине.

"Сегодня я уже начал и написал первый хор первого действия, - писал он баронессе фон Мекк перед наступлением нового, 1879, года. - Сочинение этой оперы будет мне очень затруднено тем, что я не имею готового либретто и даже еще не вполне выработал план сценариума. Покамест я составил подробную программу первого действия и понемножку пишу текст, конечно, заимствуя больше всего у Жуковского, но также и в других источниках, и в особенности у Barbier, трагедия которого на сюжет "Иоанны" имеет много достоинств. Но, так или иначе, а все-таки приходится самому кропать стихи, что мне дается с большим трудом…"

Завтрак, прогулка, работа над оперой, обед, прогулка, работа над либретто, ужин, чтение под тихий треск тлеющих в камине поленьев.

Почти все ночи в Кларане спал он превосходно. Ни одного нервного припадка, ни одного приступа бессонницы. Лишь однажды, из-за дум о том, сколько ему предстоит трудов, хлопот и стараний, чтобы добиться постановки "Орлеанской девы" на сцене, ночь пройдет плохо. Всего лишь однажды.

Немноголюдный Кларан из-за снежных заносов обезлюдел совсем. Настолько обезлюдел, что в нем становилось скучно. Чтобы развлечься, он время от времени наезжает в Женеву. Сходит там на концерт или в театр, переночует в гостинице и возвращается в Кларан. В Кларане от скуки начинает обучать Алешу французскому языку.

В Женеве ему попала в руки статья из "Нового времени", с нападками на Николая Григорьевича Рубинштейна. Чайковский возмущен - он, не откладывая, пишет письмо к Владимиру Васильевичу Стасову, музыкальному сотруднику этой газеты, в котором просит его разъяснить редактору "Нового времени", Алексею Сергеевичу Суворину, что нельзя с таким упорством и такой злобой преследовать человека, оказавшего большие услуги русскому искусству. Считая Стасова человеком недалеким, но добрым и порядочным, Чайковский в своем письме напирал на то, что в качестве музыкального сотрудника Стасов не должен терпеть, чтобы в его газете систематически поносился человек, имевший огромные заслуги перед русской музыкой.

Вообще-то суворинскую газету "Новое время" приличные люди считали… мягко говоря беспринципной, и годной разве что для деликатного употребления. Однако Петр Ильич на своем горьком опыте знал, что больно жалит любая гнусная публикация, вне зависимости от того, какое именно издание ее напечатало.

Из России приходит приятная весть - его "Евгений Онегин" будет исполняться в одном великосветском обществе, причем аккомпанировать будет великий князь Константин Константинович.

Музыка сочиняется хорошо, а вот либретто, несмотря на весь первоначальный оптимизм, дается ему туго. Он в очередной раз жалуется баронессе на то, что со словами он справляется куда хуже, чем с нотами, баронесса сочувствует и предлагает ему перестать мучить себя и заказать либретто кому-нибудь из литераторов.

Чайковский отказывается. Хороший литератор возьмет очень дорого, а плохого ему не надо. Увы, он не знает ни одного подходящего в либреттисты человека. Кроме того, автору либретто недостаточно быть только стихотворцем, ему нужно знать сцену, а маститые поэты "театром никогда не занимались". Вдобавок "каждый свой стих они считают святыней и сердятся, когда музыкант по собственным своим соображениям изменяет, дополняет и сокращает".

А самое главное - два действия у Петра Ильича уже вполне готовы, а остальные два намечены и обдуманы. Чего же при подобном раскладе искать автора либретто на стороне?

Назад Дальше