Кабинет, куда меня привели, был маленький и холодный. Зеленые, голые стены не перестали давить своей яркостью. Здесь противный запах стал еще стойче. Голова кружилась с новой силой, особенно после того, как медсестра что-то вколола мне и заставила залезть на кресло. Расставлять ноги было стыдно.
Как только мы зашли в эту коморку, женщина помогла мне переодеться в легкое, почти прозрачное платье. Оно совершенно не грело продрогшее тело и собиралось тонкими завязками на спине. Под ним медсестра не разрешила оставить даже трусики.
Странное желание, которое обуяло меня при виде растопыренного кресла – оставить на себе хоть что-то.
Прикрыться.
Создать преграду.
Убежать.
Холод жадно лизнул ноги, когда я послушно водрузила их на металлические подставки. Чувство незащищенности и неправильности происходящего било набатом в висках. Странная слабость разливалась по телу.
– Обратной дороги нет, – продолжал звучать в голове тоненький Машкин голос.
Я соглашалась. Пыталась убедить себя, что меняю жизнь на жизнь.
Только вот получалось плохо.
Фальшиво.
Когда пришел доктор, я уже не смогла различить его лица. Перед глазами вальяжно покачивался туман.
– Все произойдет очень быстро. – Сказал мужской голос и его обладатель провел рукой по внутренней поверхности моего бедра. – Ты даже не почувствуешь. Не волнуйся.
Медсестра привязала мои руки и ноги крепкими ремешками, объяснила, что во время операции наркоз может дать нежелательный эффект, и я начну вырываться. А это помешает доктору сделать все чисто и безболезненно.
Мне было все равно.
Я сосредоточилась на пятне, что, казалось, расплывалось по синей ширме справа от меня. Красное, с неровными краями, оно выглядело так же как то, что я пыталась отстирать от собственной простыни четыре месяца назад.
С Сережей мы стали встречаться со школы. Он был старше меня на два года, высоким, плечистым и крепким. А еще отличался твердым, упрямым и крайне вспыльчивым характером.
Поначалу я стала замечать его странные взгляды на себе. Позже Сережа принялся ходить за мной. Провожал от школы домой, от дома до школы, от школы в магазин или на речку. В общем, где бы я ни была – Сережа следовал в провожатых. В первое время меня это пугало, потом злило, а после – я перестала обращать на странного парня какое-либо внимание. Сережа не пытался со мной заговорить, подойти ближе, чем на пять метров. Он просто стал моей тенью.
Молчаливой, угрюмой, крепкой тенью.
И я привыкла к такому раскладу событий.
В ночь на Ивана Купала Ванька из "девятого Б" выпил лишку. Самогон развязал его язык, а позже и руки. Мы сидели на бревне и вспоминали, как ездили на экскурсию в пятом классе с Галиной Петровной в областной музей.
Как я оказалась на земле, прижатая воняющим и пыхтящим Ванькиным телом – не помню. Все произошло слишком быстро. Маленькая и щуплая, я не могла даже и рукой пошевелить, чтобы выбраться или спихнуть спятившего в одно мгновенье Ваньку. Оставалось лишь брезгливо отворачиваться, чтобы его мокрый и воняющий рот не нащупал мои губы.
Все прекратилось так же резко, как и началось. Торнадо в наших краях сродни чуду или второму пришествию Христа. Но в тот вечер я была уверена, что вижу именно природный катаклизм.
Рыжий, крепко матерящийся вихрь смел Ваньку с меня в одно мгновенье. Сразу стало легче дышать. Я поправила задравшееся платье и приподнялась, опершись на локти.
– Хватит! – закричала я.
И только тогда торнадо обратило на меня внимание.
Ванька распластался на земле, его лицо заливала кровь.
Торнадо подлетело ко мне и подхватило на руки. Я видела, как в глубине мерцают синие молнии.
– Все в порядке? Он ничего тебе не сделал? – спросил Сережа, и это было первое, что я услышала от него.
– Нет. Только напугал.
Сережа удовлетворенно кивнул и понес меня прочь. В его крепких руках было тепло и уютно. Я стала замечать, как морщинки на его переносице разглаживаются, а лицо избавляется от багряных пятен ярости. Синие молнии мерцали все реже.
– Спасибо, – сказала я.
Сережа кивнул, поставил меня на ноги и долго всматривался в лицо. Никто прежде так не смотрел на меня.
– Моя. – Глухо сказал он.
Было неловко и радостно одновременно.
Потом Сережа нахмурился, сделал резкий шаг навстречу и впился в губы горячим поцелуем. Я не почувствовала тошноты или отвращения от его действий. Щеки пылали. Ноги подкашивались, но отвернуться или убежать, как от Ваньки, мне не хотелось.
С той летней ночи Сережа больше не был молчаливой, угрюмой тенью. Он стал моим парнем. Мы много разговаривали, строили совместные планы на будущее и радовались тем коротким часам, что проводили наедине.
Сережа берег меня. И дальше поцелуев у нас никогда не заходило. А когда его забрали в армию – он взял с меня обещание его дождаться. И девственность стала неким залогом моей честности.
Я ждала. Наверное, как никого другого. Старательно училась, помогала родителям и сестре. Очень часто писала Сереже и с нетерпением ожидала ответных писем.
Два года показались мне неимоверно жестокой пыткой. А выпускные экзамены – наказанием. Сдала я их с легкостью, на "отлично". Но мысли были только о Сереже. Ведь срок его службы должен был вот-вот закончиться.
Он приехал в конце июля. И совсем чуть-чуть не успел на мой выпускной. Я уже стала готовиться к вступительным экзаменам в институт искусств. Мама не была против того, что я выбрала такую непрактичную профессию, как художник. Говорила, что страсть к карандашу у меня от бабки Стаси, которая даже в войну, сидя в землянке, рисовала очерки и портреты.
А вот Сережа был против моего переезда в областной центр. Он хотел осенью сыграть свадьбу, начать строительство дома и… был убежден, что место женщины – рядом с мужем. А точнее – за мужем.
В тот вечер из-за этого мы сильно поругались. Так, как никогда до этого. Я перестала узнавать своего Сережу. В нем появилось что-то жестокое и дикое. И это пугало. В поселке закатили богатое гулянье, в честь возвращения Сережи из армии. Веселилась вся округа. Отец жил у Зинки, мама уже лежала в больнице, а Машке я разрешила посидеть у реки с ребятней допоздна.
После ссоры ринулась домой. Скукожилась на кровати, подтянув колени к груди, и захлебывалась обидными слезами. Как он может так не понимать меня?! Без рисования я умру!
Из-за громких всхлипов не сразу заметила, что не одна. Сережа пришел следом за мной. Он не стал извиняться, просто сгреб меня в охапку и разодрал платье одним резким движением.
Я даже не успела, как следует испугаться.
– Ты моя, – сказал он. – Запомни это.
От Сережи воняло спиртом. Сначала он старался быть нежным, но быстро откинул эти попытки и перестал следить за тем, чтобы не причинить мне боль.
Не так я себе это представляла. Совсем не так.
Губы и руки Сережи были требовательны. А ласки грубыми. Я попыталась воспротивиться, кричала, что я хочу по-другому, не так и не здесь, но он меня не слышал. Мой парень превратился в ненасытного зверя.
Его стоны слились в унисон с моими криками. Казалось, Сережа раздирал меня изнутри. Такой боли я еще никогда не чувствовала.
Сережа наваливался на меня всем телом и от его тяжести спирало дыхание. Он брал меня в разных позах, то закидывал ноги себе на плечи, делая проникновение еще глубже и больнее, то переворачивал скулящую меня, пристраиваясь сзади.
– Какая ты хорошая, Марта, – прошептал он, в первый раз откидываясь на подушки. – Дождалась. Я люблю тебя.
Я пыталась утешиться признанием в любви, но оно не могло унять тупую боль, которая разлилась внизу живота. Сережа сграбастал меня в объятья, по-хозяйски пристроив мою голову у себя на груди. А через несколько десятков минут все повторилось заново. Он брал меня раз за разом той ночью. И мысль, что это будет тянуться бесконечно, навязчиво поселилась в моей голове.
– В следующий раз не будет больно, – обещал Сережа. – Надо только разработать и тебе будет хорошо. Тебе же хорошо? Признайся, девочка моя.
Я молчала. И это молчание подталкивало Сережу на еще большую активность. Он лгал – каждый последующий раз мне было больно. Никакого удовольствия я не ощутила. Одна жгучая, острая боль, обида и стыд.
Забылась я под утро, в слезах и крепких объятьях парня, к которому больше не знала, что чувствую.
– Прости меня, что не сдержался и не сделал это медленно, – сказал Сережа утром, целуя меня в макушку. – Просто вчера ты так серьезно заявила, что уедешь в город и… и… в общем, я не смог тебя отпустить. Осенью сыграем свадьбу.
Я не стала ему ничего отвечать. Горло пересохло, а все тело саднило и ныло от ночных "ласк". Сережа еще что-то говорил, но я его не слышала. Когда он ушел, вымылась, оделась и принялась оттирать в тазике простынь от красных пятен.
Простынь пришлось выкинуть.
Не отстиралась.
Сейчас мне казалось, что эта разрывающая боль вернулась. Я кричала и вздрагивала от каждого холодного движения внутри. Боль смешивалась с противным чавкающим звуком.
– Хватит! Пожалуйста! Хватит!
Никто не слышал. Или не хотел слышать.
– Ты даже не почувствуешь. Не волнуйся. – Напомнила память.
Доктор соврал мне так же, как и Сережа – я чувствовала все.
Чавкающий звук перекрывал мои крики. А внутри горело пламя. Казалось, что из меня тянут жилы, а не ребенка, которого я же и согласилась убить.
Я поняла, что беременна уже в университете. Еще в августе выждала момент, когда Сережа был на работе и не мог за мной проследить и под предлогом, что поехала в больницу к матери, прошла экзамены в университет искусств. Поступила.
Когда сбежала учиться – Сережа рвал и метал. Несколько раз приезжал меня забирать домой, но силком из общежития вывести не смог. Наверное, постеснялся народу, что собрался поглазеть на нашу псевдосемейную ссору. Или же действительно стал интересоваться моими желаниями. Вскоре, со скрипом, смирился. И дал добро стать художником. Он не отступил от своего желания жениться, но я твердо ответила, что только после окончания учебы. Сережа согласился потерпеть меня в статусе просто девушки еще четыре года, конечно же, взамен на регулярный секс.
Гинеколог подтвердил мои подозрения в конце сентября. Срок еще был не слишком большим и внешне я никак не изменилась.
Соседка по комнате – Ларка подсказала адрес клиники, где могли помочь с моей, как она выразилась, маленькой проблемкой. Оцепенение спало, когда я решилась пойти по указанному адресу на консультацию. Клиника занималась частной медицинской практикой в дневное время, а в ночное, как оказалось, успешно приторговывала стволовыми клетками и расходным материалом для опытов или разработки незаконных препаратов.
Сумма, которую они готовы были заплатить за ребенка – как раз совпадала с той, что мы собирали на мамину операцию. От меня требовалось только взрастить эмбрион до необходимых размеров и дать извлечь из себя. Подумать только: взрастить! Как зерно или кукурузу!
Я не могла позволить матери умереть и оставить нас с Машкой на произвол судьбы.
Подписала контракт и уже на следующий день внесла половину суммы для шунтирования. Маму стали готовить к операции.
А я верила, что смогу сделать это безболезненно и легко. Ведь то, что росло внутри меня, было еще совсем незнакомым и маленьким, чтобы успеть его полюбить.
Первый срыв был на третий день после подписания контракта. Я ушла с пар и уехала в поселок. Думала, что дома смогу набраться необходимой решимости и твердости.
Ошиблась.
Как только увидела Машку – разревелась и… рассказала ей все. К моему удивлению сестра не стала меня осуждать, наоборот поддержала и взяла опеку и заботу обо мне, о нас – на себя.
С каждой проходящей неделей было все страшнее осознавать мысль, что я должна убить своего ребенка. Живот стал округляться. Но из-за моей худобы, оставался почти незаметным. А широкие кофты, что я любила носить и до беременности, так и вовсе выгодно скрывали все: не только живот, но и фигуру.
Единственное, что давалось с трудом – избегать сексуальной близости с Сережей. Ведь он мог увидеть округлившиеся формы и догадаться о беременности. Последний месяц это получалось все сложнее и сложнее. А потом Машка придумала мне некую "женскую" болезнь и пыл Сережи сменился пониманием, которое, конечно, могло лопнуть в любой момент. Машка сказала, что я "застудилась" в городе и мне надо повременить с близостью, Сережа поверил.
Я даже удивилась, как легко все получалось.
И расстроилась, что жених не настоял, не раскрыл мой обман и не защитил от глупостей.
Когда пришел срок операции по извлечению плода – истерика подступила к горлу. Ребенок уже давно не был для меня маленьким, далеким и чужим существом, росшим внутри. Он был моим. А совсем недавно я стала чувствовать его движения.
Я уже не была уверена, что поступаю правильно. Даже ради мамы.
Если бы не Машка…
После операции я проснулась, когда за окном уже стояло солнце. В холодной, зеленой палате. Рядом, на жесткой койке спала Машка. Она подтянула ноги к груди, подложила ладошки под голову и накрылась собственным пальто.
Моя маленькая, беззащитная девочка.
Говорить не хотелось.
Хотелось выть и перестать дышать.
Опустошенность, что родилась внутри – съедала.
Я так и не сказала Сереже, что убила нашего сына.
***
Короткая. Все еще находясь в неком оцепенении, я подняла голову и всмотрелась в безоблачное ночное небо. Желтый диск луны подозрительно прищурился и будто подмигнул. Я нахмурилась.
Короткая.
Громкие удары пульса отозвались в висках.
Короткая.
Расплата за грехи.
Короткая.
Смерть.
Моя смерть.
Глава 2
– Хватит нести всякую ерунду! – взвизгнула я, теряя остатки терпения. – Ты же прекрасно знаешь, у нас с ним ничего не было!
Вот уже битых полчаса я судорожно сжимала кулаки, расхаживая перед серым зданием университета. На меня косились. Студенты, преподаватели, просто прохожие. Разговор по телефону непозволительно затянулся. Да и вскоре перестал даже отдаленно напоминать разговор, а перерос в брань и взаимные упреки.
Впрочем, как и всегда в последние полгода.
– Я знаю – ты мне изменяешь! – прорычал в ответ Сергей.
Он уже давно перестал для меня быть просто Сережей, превратившись в дикого, вечно возбужденного монстра.
До боли закусив губу, я взвыла. Снова – здорово! Кажется, он меня совершенно не слышит.
До окончания университета осталось чуть меньше года. Я как раз перешла на четвертый курс. Дата свадьбы, которую откровенно побаивалась, неумолимо приближалась. Я уже давно не была уверена, что хочу возвращаться в поселок, а чтобы стать женой Сергея – и подавно. Мой жених, будто чувствовал внутренний настрой, и последний год, словно с цепи сорвался.
Он ревновал ко всем.
Одногруппникам, знакомым, преподавателям, просто прохожим, которые посмели окинуть меня взглядом. Я перестала этому удивляться уже после третьего бурного скандала. Любовь Сергея была сродни одержимости. Когда он смотрел на меня, в глазах вспыхивало нечто такое, что наука назвала бы наваждением.
Нет страшнее недуга, чем больная любовь. Сродни бронхиальной астме, она перекрывала Сергею дыхание. А он, в свою очередь, перекрывал воздух мне. Я задыхалась в его близости. А он задыхался вдали от меня. Ведь астматик не может прожить без баллончика с лекарством.
Губительная зависимость для нас обоих.
Я давно стала осознавать, что рядом с Сергеем не выживу. Зачахну. Но разорвать наваждение не хватало сил. Да и как? Он скорее убил бы меня, чем отпустил.
А умирать мне не хотелось.
Вокруг открывалось столько возможностей! Успеваемость в университете у меня была отличная, и профессор Лохматов обещал после ГОСов пристроить на кафедру. Лаборантом. А там и практика, и связи совершенно другие! Я не сомневалась, что смогу быть замеченной и удача мне улыбнется. Да и картины мои нравились. Я даже втайне подумывала над тем, чтобы организовать выставку работ. Благо материала для показа хватало. А вот смелости нет. Постоянно что-то тормозило, то учеба, то семья, то Сергей… Главным, конечно, была патологическая неуверенность в своем таланте. Да и есть ли он вообще? Может это всего лишь очередной миф, как и вдохновение?
Ответить на эти вопросы было некому. Мнения великих художников были недоступны из-за смертности первых, а мнения тех, кто доступен – не удовлетворяли личные запросы.
Мама во весь голос заявляла, что я талантлива. Но какая мать может быть иного мнения о своем ребенке? Родное чадо априори красивее, добрее, талантливее остальных. Поэтому я отложила вопрос с выставкой до лучших времен.
Да и совсем не вовремя оказались эти мысли. Машка как раз поступила в кулинарный техникум, и за ней нужен был глаз да глаз. Слишком пьяно действовала на сестру личная свобода. Мама переживала. А ей после сложной операции на сердце – нервные нагрузки были противопоказаны.
Я слишком многим пожертвовала, чтобы сейчас махнуть рукой и пустить мамино здоровье на самотек.
***
– Машка, завязывай, слышишь?
– Чего?– икнула она и прикрыла рот, хихикая.
Машка нетвердо стояла на ногах, покачиваясь на тонких шпильках. Ее коса растрепалась, а платье примялось. Уже четвертый раз за месяц сестра ночевала у меня в общаге. В свою опаздывала с поздних гулянок, а комендант у них строгий – после одиннадцати не пускал никого. Никакие уговоры не действовали. Мне же удавалось незаметно провести сестру к себе в комнату. Тетя Валя часто засыпала прямо за столом. Со временем студенты уяснили – спала тетя Валя крепко, ее храп, похожий на гул трактора, разносился далеко по коридорам общаги. Поэтому студенты не боялись быть пойманными за нарушение правил.
– Чего? Да я о твоих вечных пьянках и гулянках! – зашипела я.
Ларка недовольно заворчала в кровати и натянула одеяло на голову. Только черный ворох волос остался выглядывать, как грязное пятно на белоснежной наволочке. Я покосилась на соседку и понизила тон.
Стало неловко. У Ларки завтра должен быть зачет, она и так подготовиться не смогла, а тут еще и я выспаться не даю. Но когда уже потянул за ниточку, не можешь остановиться, пока не распутаешь весь клубок до конца.
– Ты же знаешь, что матери нервничать нельзя! Хочешь, чтобы у нее повторный инфаркт был? Учти, Мария, – я взяла сестру под руку и потащила к кровати, – этот инфаркт наверняка станет последним. И он будет на твоей совести!
Машка рухнула на кровать, как скошенная поутру трава. Платье задралось, и я заметила разорванные на бедрах колготки.
Сердце пропустило удар. Или, наоборот, поскакало галопом, что я не успела сосчитать?
– Не учите меня жить, – возмутилась Машка и сдула прядку, что упала на щеку.
– Вот-вот! – заворчала Ларка. – Девки, кончайте болтовню – я спать хочу!
– Что это? – прошипела я.
Машка скривилась, закрыла глаза рукой и сделала вид, что не слышит.
– Что это? Я тебя спросила, Мария!
– Отстань, – прохныкала сестра, будто каждый мой вопрос давил ей на голову булыжником. – Я спать хочу.
– Я тоже, – пробурчала Ларка.
Ее голос из-под одеяла прозвучал глухо и недовольно, словно соседка набила рот тканью и прожевывает ее между вдохами.