Ладно хоть не спрашивает, с чего это у Штерна к ней такое доверие и с какой стати он решил сообщить ей о Лёлике. Ради одного этого стоило запалиться.
- Чего-то тебя, Стась, совсем куда-то несет!
Довольная… Аж самому на нее смотреть забавно. Тетки, что с них взять! Любят все исключительно в одну плоскость переводить.
* * *
Лиса приносит мне мой рюкзак, я иду в служебный гардероб, расписываюсь на вахте, и уже выйдя на улицу, сталкиваюсь со Штерном. Он за это время успел вернуться через все переходы в журнальный зал, сдать книги, забрать в гардеробе сумку, одеться (в его случае - застегнуть пальто, повязать синий шарф и надеть перчатки), выйти через читательский вход и обойти здание снаружи. Вероятно, из-за разницы в наших скоростях моя способность свободно передвигаться все еще не кажется ему убедительной.
- Так куда мы едем?
Ресницы у него такие длинные и пушистые, что осевшие на них снежинки долго не тают, и вообще, отмечаю я про себя, снегопад ему очень к лицу. Я называю ему станцию метро. Он кивает и начинает ловить машину. Я пытаюсь протестовать, на что получаю от него довольно суровым тоном:
- Я так понимаю, вам понравилось, когда вас на себе таскают? Уверяю вас, в метро это будет не столь увлекательно. Завтра будете со старшими спорить, а на сегодня с меня впечатлений хватит.
Я смиряюсь, и с интересом наблюдаю, как Штерн выбирает машину. Один раз он даже не называет адреса, а сразу говорит: "Нет". В какой-то момент до меня доходит, что интересует его не стоимость поездки, а музыка, которая играет внутри. Наконец, уловив после нескольких "шансонистов" джазовую волну, он удовлетворенно кивает. Я покорно сажусь на заднее сиденье - кто ловил машину, тому и привилегия ехать рядом с водителем, - но Штерн втискивается рядом и с изможденным видом откидывается на спинку сиденья, во все стороны расползаясь коленями, локтями и полами пальто. Так он и сидит все время пути, запрокинув назад голову, впервые предоставив мне возможность наблюдать его изящный кадык в выгодном ракурсе.
Ехать нам долго, стоять на светофорах и в пробках - еще дольше. Чтобы не молчать всю дорогу, я решаю поинтересоваться. Говорить, правда, приходится почти шепотом, чтобы не слышал водитель, ну да у нас все общение так проходит, можно сказать, уже научились друг у друга по губам читать.
- А что, правда, было увлекательно?
Он медленно поворачивает ко мне голову и долго смотрит на меня, не столько с интересом, сколько с сомнением.
- Не, правда! - пытаюсь оправдаться я. - В конце концов, не каждый же день приходится таскать на себе бесчувственных библиографов.
- Нет, вы все-таки очень странный человек, - наконец, говорит он. - Не удивлюсь, если вы и про потерю сознания скажите - "любопытное ощущение".
- Ну, а почему бы и нет? Это сейчас я еще помню, что перед тем, как меня вырубило, мне было дико плохо. А через какое-то время мы наверняка уже будем об этой истории со смехом вспоминать.
Он мотает головой.
- Я - не буду.
Он поворачивает ко мне голову и шепчет почти на ухо, что, впрочем, не снижает суровости его тона:
- Не знаю, как вы, а я так до сих пор в себя не могу прийти от мысли, что не вскочи я вовремя, еще бы секунда, и вы бы головой грохнулись о каменный пол. Зайдите как-нибудь туда на досуге, присядьте на подоконник и внимательно посмотрите, на какой высоте от пола находилась ваша голова в момент падения. Про предшествовавшую сцену я уж просто молчу. Настолько это было страшно.
- Ладно, простите. Не буду больше в вашем присутствии падать в обморок. Но все
же ведь хорошо закончилось!
- А могло не закончится! - яростно шепчет он. - Так что почаще вспоминайте, как вам было плохо перед падением. Может быть, тогда хоть научитесь не доводить себя до такого состояния.
- Да ладно вам, уж и спросить ничего нельзя! Мне же интересно знать, как это все выглядело со стороны. Когда кто-то падает в обморок в фильмах или книжках, все обычно очень красиво смотрится.
- Да, красиво, - соглашается он. - А еще красиво смотрится избиение или убийство человека, дуэль, скажем… убийство животных, "охота" называется… взаимоотношения полов очень красиво всегда почему-то показывают. А еще ревность, отчаяние, бессилие, одиночество и непонимание. Для человеческой культуры вообще свойственно поэтизировать разного рода страдание и насилие. Этакий антропологический "стокгольмский синдром". Раз уж не получается ничего сделать с темными сторонами человеческой природы, то давайте их будем превозносить. Назовем это все "жизнелюбием", возведем в ранг добродетели и будем сверху вниз смотреть на тех, кто не желает в этом участвовать.
Ого, какие глубокие гуманистические основания у его мизантропии!
- И это говорит человек, который слушает "Staba mater"?
- В "Staba mater" нет никакой поэтизации страдания. Тебя просто берут за шкирку и погружают с головой в эту боль. Странно, что этого не понимает человек, который от нее рыдал - без всякого на то внешнего повода. Вообще, христианство - страшная религия. Это ж подумать только: личное спасение основано на страданиях, на боли, на унижении другого человека. Причем на страданиях, которые имели место так давно, что тебя даже на свете не существовало, которые при этом продолжают претерпеваться ежесекундно - до тех пор, пока весь мир до конца не очистится. И ты ничего не можешь с этим поделать. Ничего, чтобы эти страдания хоть как-то предотвратить или уменьшить. Ты даже не можешь отказаться от принесенной за тебя жертвы - потому что это уже сделано. А главное, тебе это постоянно ставят на вид - изображениями, символами. Никогда не задумывались над этим? Вся эта религия, с еврейской точки зрения - какое-то дикое извращение.
- Угу. И тем не менее вы слушаете "Staba mater".
- Наверное, плохой еврей.
Какое-то время я обдумываю услышанное.
- Но тогда получается, что и любовь - страшное чувство.
- Да, так и есть, - говорит он со спокойной убежденностью.
- По опыту знаете или в теории?
- По опыту, - кивает он, глядя в сторону. - Вы, думаю, тоже это знаете по опыту. Кстати, субъектом, который вам по носу врезал, тоже любовь двигала.
- Чего? Это Лёликом что ли?
- Ну, поединок же был из-за женщины? - он опять поворачивает голову и смотрит мне прямо в глаза. - Не настолько уж я тупой асексуал, чтобы этого не понять.
- Н-да… из-за женщины…
- Это та, с которой я вас вчера вместе видел? - спрашивает он, а глаза… что у него с глазами?.. Не успеваю я об этом подумать, как у меня у самого на глаза наворачиваются слезы. Но делать нечего, надо ответить. Раз уж у нас вошло в традицию платить откровенностью за откровенность.
- Нет, - говорю, я сглатывая. - То была Фейга. Девушка, с которой мы жили вместе полтора года. Она как раз зашла сказать, что мы с ней окончательно расстаемся. И вместо меня в нашем доме со вчерашнего вечера живет другой человек.
- Понятно… А куда мы сейчас едем?
- Ну, пока это отчасти и мой дом. В моем распоряжении диванчик на кухне.
Штерн в ответ кивает, и я вижу на его лице незнакомое мне выражение какой-то беспредельной тоски.
- У них хоть хватит ума вызвать вам скорую, если опять начнете терять сознание?
Мне не очень нравится такая перспектива. К тому же я не особо уверен, что случись со мной что-то ночью, занятые друг другом влюбленные обратят на это внимание. Но, я чувствую, что необходимо отдать должное Фейге:
- Она очень ответственный человек. Если она поймет, что что-то не так, то сумеет среагировать.
- Ладно, - без энтузиазма кивает он. - С дщерью Израилевой, допустим, разобрались. А откуда взялась та, другая?
Я морщусь, отчаянно тру глаза, пытаясь выиграть время, чтобы придумать мало-мальски пристойную формулировку. Но на ум так ничего и не приходит.
- Откуда взялась…Бог ее знает… Да просто решила, что ей до зарезу надо со мной переспать. А я был настолько пьян, и настолько расстроен из-за Фейги, что в общем был совершенно не против. Ночью было все так замечательно, а утром выяснилось, что… ну, в общем, просто захотела со мной переспать, и все.
Когда я убираю руку с лица, Штерн все еще смотрит на меня, приоткрыв рот и хлопая своими длинными ресницами.
- Послушайте, а это точно с вами было - то, что вы мне рассказываете? Вы это не только что выдумали?
- О, господи! Док! Ну не от удара же я в обморок грохнулся! Я вчера весь вечер бухал, черт знает, в каких количествах, а ночью практически не спал, потому что занимался тем, что вы называете "телесным взаимодействием". Меня с утра шатает.
Он хмурится, закусывает губу, потом вздыхает:
- И часто с вами такое случается?
- Нет, такое… такое со мной было в первый раз. И надеюсь, в последний. То есть напиваться, конечно, случалось, а вот чтобы так в девушке не разобраться - такого еще никогда не было.
- Так вы, пан Сенч, оказывается, ведете разнузданную половую жизнь… - говорит он с усмешкой.
- Ну, можно сказать и так… Хотя с формально-физической стороны, врачами она за таковую не признается… Опыт есть, а жизни как бы нету.
- Без подробностей, пожалуйста.
- А что это так ужасно?
Он кивает.
- Впрочем, в вас почти все ужасно, - обреченно сообщает мне он.
- В "нас", это в библиотекарях? - ерничаю я. Очень уж мне не нравится, когда меня вот так запросто - одним словом - относят к коварному женскому полу.
- Нет, лично в вас.
Вот это да!
- А-а… а что же вы тогда со мной общаетесь?
- Это и есть самое ужасное, - он морщится, лезет за пазуху, начинает тереть левый бок.
- Что случилось?
- Да, ерунда. Сердце просто болит. Нет, с ним все в порядке. Невралгия.
Знаю я эту невралгию… Видимо, все же права была Фейга, когда сказала, что его тоже кто-то не любит. Неспроста это его неучастие "в половом отборе". Я смотрю на читателя Штерна, со слезами в глазах массирующего себе ребра, и мне становится его безумно жалко.
- Эй, - я беру его за руку.
Он зажмуривается и стискивает мне пальцы:
- Только молчи, ладно? Очень тебя прошу, - скороговоркой шепчет он.
Так в молчании, рука в руке, мы доезжаем до места. Блюзы явно оказывают на него врачебное действие.
- Места безрадостные, - произносит он уже обычным своим меланхолическим тоном, глядя на наш район.
- Других пока нет.
- Ладно, берегите себя, - говорит он мне на прощанье, хлопая меня по колену.
- Спасибо! Извините, что заставил понервничать.
- Да всегда пожалуйста…
Я высаживаюсь, а ему ехать дальше на север к другой ветке метро.
* * *
Своим - пока что своим - ключом я открываю дверь в квартиру и вижу на вешалке зеленый полушубок, под которым стоят зеленые же высокие сапоги на меху. До меня наконец доходит, какую Янку имела в виду Фейга, и мне становится дико стыдно. Стыдно и грустно. Пока я, как Леопольд Блюм, выдумывал ей несуществующих любовников, пытаясь объяснить ее поведение ветреностью и неутолимой любвеобильностью, она почти год разрывалась между двумя людьми. Причем держала это в такой тайне, что даже Лиса, как выяснилось, ничего не знала. А я был настолько уверен в себе, что предпочитал думать о ее переживаниях и отлучках, как о мимолетных увлечениях, хотя она столько раз давала мне возможность понять, что это был всего лишь один, но очень значимый для нее человек.
Наверное, мне было бы легче, если бы этим человеком в результате оказался мужчина. Тогда бы можно было все списать на женский инстинкт продолжения рода, на желание социальных гарантий, на в принципе обычное для любого человека стремление "стать как все". Если бы даже это был бутч или просто другой транс - кто-то более брутальный и мужественный, нежели я, то может быть, я бы тоже не слишком расстраивался. Но тут была женщина, при этом не просто женщина. Это была Янка, рок-звезда "Лабриса" - человек настолько похожий на меня физическим складом, тембром голоса, манерой держаться и даже некоторыми характерными жестами, что от первой встречи с ней у меня надолго осталось впечатление какого-то чудовищного объемного зеркала.
Впечатление это было тем более неприятным, что все то, что я давно привык считать моими личными особенностями, в Янке было, как назло, нарочито женственным. При том, что те черты, которые сам я в себе до жути не переносил и все время пытался с ними бороться, у нее были как-то особенно гипертрофированы. Напряженная жестикуляция, какая-то надломленность принимаемых поз, угловатость и как бы незавершенность движений - все то, что обычно с первого взгляда выдает внутренний конфликт и неприспособленность к внешнему миру и что даже не во всяком подростке смотрится естественно. Грустно было теперь думать постфактум, что Фейге во мне нравилась именно эта ненавидимая мной хрупкость и неистребимая женскость.
Помню, как я обсмеял тогда Янкины тексты, резкость и бескомпромиссность которых так контрастировала с ее обликом. Неудивительно, что Фейга, еще тогда влюбившаяся, как я сейчас понимаю, с первого взгляда, с тех пор старалась Янку при мне лишний раз не упоминать. Я, конечно, подозревал, что там далеко не простая симпатия, потому что ее имя в нашем доме звучало гораздо чаще других, но как-то до конца не верилось, что чьи-то стихи и песни способны перевесить в женском сердце налаженный совместный быт и реальную заботу. "Женщины, они же все такие материалистки", - утешал себя я, совершенно забывая, что сам полюбил Фейгу именно за то, что "материалисткой" она была в самую последнюю очередь.
Один плюс был во всей этой ситуации. Если бы моим преемником оказался мужчина, фиг бы я ночевал эту ночь в своей квартире. Я тихо разделся, аккуратно, стараясь не мешать тому, что происходило в этот момент в комнате, выудил из шкафа-кладовки спальник, сложил из пуховика подушку и отправился коротать ночь на кухню. Все мои планы на предмет помыться-переодеться откладывались на утро, но это и к лучшему, потому что сил на их осуществление у меня все равно никаких не было.
Не было этой ночью, по счастью, и никаких снов.
* * *
Утром я нахожу на столе бумажный конверт с CD-диском. Строго говоря, любые носители, типа дискет или CD, проносить в библиотеку запрещено. Но поскольку этого никак не проверишь, правило это почти все игнорируют, в первую очередь, сами сотрудники. В конверте оказывается листок с названиями треков, записанными красивым уверенным почерком, который Рита упорно аттестует как "совершенно нечитаемый": Люлли, Шарпантье, Перголези, Пёрселл. И снизу приписка: "Нелегкая музыка легкому человеку". Под легкостью, очевидно, следует понимать мой вес, а уж никак не характер. Потому что вместо того, чтобы испытывать благодарность, в течение всего дня я периодически раздумываю, как бы поделикатнее объяснить Штерну, что у меня нет и никогда не было аппаратуры для прослушивания CD. У меня даже компьютера своего дома нет, и исходя из моей жизненной ситуации, вряд ли он у меня в ближайшее время появится. Не слушать же мне серьезную музыку на работе!
Днем я выжидаю момент, когда Нинэль Эуардовна с девочками уходит обедать, и я подхожу к Лисе с вопросом, не знает ли она человека, с которым бы можно было напополам снять комнату в коммуналке.
- Знаешь, что я тебе скажу, - говорит она циничным тоном пожившего человека, - в жизни каждой из нас наступает такой момент, когда приходится тупо идти в "Лабрис" и искать себе пару.
- Я не хочу искать себе пару. А тем более делать это в "Лабрисе".
- Да, а не этому разве была посвящена твоя прошлая ночь? - вспыливает она.
- Вот именно поэтому и не хочу.
- Стась, давай смотреть на вещи реально. С твоими доходами ты даже на полкомнаты не потянешь. Снимая, ты сможешь прожить с кем-то только при ведении совместного бюджета, да и то при условии, что здесь ты останешься на полставки и найдешь себе вторую работу. Потому что писанием статей в энциклопедии и подработками для всяких генеалогов-краеведов, ты здесь не заработаешь.
Я обреченно киваю. Для того чтобы найти жилье, нужно найти работу, а для того, чтобы найти работу, надо где-то жить. Теоретически, среди сотрудников и читателей библиотеки, могут найтись приличные люди, готовые за символическую плату приютить в пустующей комнате тихого интеллигентного человека без вредных привычек. Но для того, чтобы найти такой вариант, нужно время. Опять же теоретически - можно было бы и дальше ночевать у Фейги, приходя поздно ночью, а уходя как можно раньше. Но я вспоминаю, как сегодня поутру в коридоре столкнулся с заспанной Янкой (почти мое тело, почти мой зевок, почти мой сморщенный веснушчатый нос, но - в ночнушке с розовыми игрушечными мишками), и понимаю, что больше я такого стресса не выдержу.
Я обзваниваю с рабочего телефона всех, до кого могу дозвониться, договариваюсь о резервных вписках на ближайшие три ночи, заранее понимая, что кроме меня там будет толпа всякого праздного люда и поспать удастся скорее символически. В шесть вечера, не задерживаясь на работе дольше положенного, я отправляюсь пытать счастья в "Лабрис".
* * *
"Лабрис" - это и кафе, и ночной клуб, и концертная площадка, и место тусовки. Все вместе, включая музыку и оформление - с претензией на некоторый интеллектуализм и как бы даже элитарность. Единственная особенность этого заведения состоит в том, что туда непросто попасть. Надо быть своим или чтобы тебя кто-то привел. Особенно жестко это правило соблюдается в отношении мужчин. Постоянные посетительницы таковых, как правило, не имеют, а неотягощенных предрассудками друзей зовут только на какие-то тематические мероприятия. Да и не всякому мужчине будет комфортно в окружении большого числа лиц женского пола, которые не испытывают к нему ну совершенно никакого интереса.
Я бы сам никогда не попал туда, если бы моя предыдущая девушка не была любительницей определенного рода эстетики. Пошел я с ней туда исключительно за компанию и неожиданно для себя встретил там несколько знакомых по университетской общаге и хиповским музыкальным тусовкам. Тогда же я познакомился с Лисой, чем-то приглянулся ей - не иначе, как своим историческим образованием, - и они со своей подругой взяли надо мной шефство. Соответственно Фейгу затащил туда уже я - на какую-то поэтическую вечеринку, и ей там неожиданно понравилось. В результате чего мы довольно часто ходили туда слушать музыку, да и просто забегали иногда выпить чаю или кофе.
И вот я сижу в "Лабрисе" за столиком в проходной комнате, передо мной - пустая чашка с чайным пакетиком, рядом с ней - городская хроника на английском языке, которую я пытаюсь читать, одновременно размышляя над тем, стоит ли заливать кипяток в третий раз, или все же расщедриться и купить еще один пакетик. Чувствую себя каким-то альфонсом. Я уже поговорил с барменшей, перемолвился парой слов с официантками, и они пытаются припомнить тех, кто недавно обращался к ним в поисках потенциального соседа. Мне даже называют несколько имен и предлагают повесить объявление на доске, но сразу предупреждают, что в городе с моими финансами снять комнату на двоих, или квартиру на четверых-пятерых - практически без шансов. Все, однако, советуют дождаться вечера, когда соберется побольше народу, и может быть, какая-нибудь пара сжалится надо мной и меня приютят на какое-то время пожить на кухне или в свободной комнате. Ну, или - и тут все мои собеседники улыбаются - или я найду себе партнера.