- А кроме того, Руфь, - продолжал он, - мы до сих пор шли по ложному пути. Это моя вина, моя ошибка и мой грех. Мне следовало понять это раньше. Но теперь начнем твердо держаться правды. За вами нет новых проступков, в которых пришлось бы каяться. Будьте тверды и веруйте! Отвечать вам только перед Богом, а не перед людьми. Стыд не в том, что грех ваш будет известен обществу, а в осознании своей греховности. Мы слишком боялись людей и слишком мало - Бога. Но теперь воспряньте духом! Скорее всего, вам придется заниматься очень грубой работой - хотя, конечно, и не в поле… - сказал он с мягкой улыбкой, на которую она, уничтоженная и несчастная, не в силах была ответить. - Подумайте, Руфь, - продолжал мистер Бенсон, - наверное, вам долгое время придется ждать. Никто не захочет принять услуг, которые вы будете рады предложить… Люди отвернутся от вас и начнут говорить о вас жестокие вещи. В состоянии ли вы кротко перенести такое обращение? Вы должны отнестись к этому, как к епитимье, которую Господь накладывает на вас, и не держать зла на тех, кто пренебрегает вами, а терпеливо ждать времени, которое обязательно придет, - я говорю об этом, опираясь на слово Божие, - когда Он, очистив вас словно огнем, направит вас на дорогу истины. Дитя мое, Христос, Господь наш, возвестил нам о неизреченной милости Божией. Довольно ли у вас веры, чтобы смело и терпеливо перенести все свои несчастья?
Руфь тихо молчала до этого мгновения, когда серьезность и настоятельность вопроса заставили ее дать ответ.
- Да! - сказала она. - Я надеюсь… Я верю, что смогу вытерпеть, потому что я согрешила и совершила зло. Но Леонард…
Она взглянула на мистера Бенсона.
- Но Леонард… - откликнулся тот, словно эхо. - Ах, как это тяжело, Руфь! Я знаю, как жестоко общество, как неутомимо преследует оно таких, как он.
Мистер Бенсон смолк, обдумывая, как бы смягчить то, что он должен был сказать, а потом продолжил:
- Но общество - еще не все, Руфь. И желание услышать о себе хорошее мнение и высокую оценку людей - не главное. Научите этому Леонарда. Вам не следует желать ему жизни безоблачной, как летний день. Вы сами бы не стали делать ее такой, если бы это было в ваших силах. Научите его достойно, с христианским смирением встречать те испытания, которые посылает Господь. И то, о чем мы говорим, - одно из них. Но не учите его смотреть на жизнь, полную борьбы, а иногда разочарований, как на тяжелую и печальную обязанность. Учите его на примерах героев и воинов армии Христовой тому, как надо сохранять свою веру. Расскажите ему о тяжком пути, по которому прошел некогда Иисус. О Руфь, подумайте о жизни и тяжкой смерти нашего Спасителя и о его Божественном терпении! - воскликнул он. - Когда я смотрю и вижу, как вы нужны этому мальчику, то не понимаю, как вы могли быть такой малодушной, чтобы захотеть бежать от вашего долга! Но все мы до сих пор вели себя как трусы, - добавил он с суровым самоосуждением. - И да поможет Господь нам больше не быть ими!
Руфь сидела спокойно, устремив глаза в землю. Она, казалось, вся ушла в размышления. Наконец она встала.
- Мистер Бенсон, - сказала она, стоя перед ним и опираясь на стол, потому что ее била дрожь от слабости, - я намерена всеми силами стараться исполнить свой долг по отношению к Леонарду… и к Богу, - добавила она благоговейно. - Но боюсь только, выдержит ли моя вера, если Леонарда…
- Просите, и вам воздастся. Это не пустое обещание, Руфь!
Она снова села, потому что была не в силах стоять. Наступило долгое молчание.
- Я никогда больше не должна заходить к мистеру Брэдшоу, - наконец проговорила она, как бы размышляя вслух.
- Нет, Руфь, не должны, - отвечал он.
- Но мне негде будет заработать! - торопливо прибавила она, решив, что он не понимает ее затруднений.
- Вы ведь знаете, Руфь, что, покуда у мисс Веры и у меня есть крыша над головой и кусок хлеба, вы с Леонардом можете разделить их с нами.
- Я знаю, знаю вашу беспредельную доброту, - ответила она, - но так не должно быть.
- Так будет, по крайней мере пока, - сказал он решительно. - Надеюсь, вы скоро найдете какую-нибудь работу. А может, пройдет некоторое время и вам выпадет случай…
- Тише! - прошептала Руфь. - Леонард пошевелился в гостиной. Я пойду к нему.
Но как только она поднялась с места, у нее закружилась голова, и ей пришлось тотчас же сесть обратно.
- Отдохните здесь, а я схожу к нему, - сказал мистер Бенсон.
Он оставил ее. Когда мистер Бенсон вышел, Руфь склонила голову на спинку стула и тихо заплакала. Но в сердце ее было теперь больше терпения, надежды и решимости - чувств, которые, несмотря на слезы, обращали ее мысли к высокому, - и в конце концов она принялась молиться.
Мистер Бенсон заметил, что Леонард прячет от него глаза, в которых появилось новое выражение - стыда и желания спрятаться от всех. Пастора огорчило и грустное, смущенное выражение лица ребенка, раньше всегда выражавшее радость. Напряженный голос и неразговорчивость тоже были новыми - прежде Леонард весело и свободно болтал. Все это несказанно опечалило мистера Бенсона как начало того униженного положения, которое должно было продолжаться много лет. Однако он не подал виду, что происходит нечто необыкновенное, а только сказал ребенку: "У мамы страшно болит голова, и она пока посидит в кабинете, потому что это самая тихая комната в доме". Затем мистер Бенсон занялся приготовлением чая, а Леонард, сидя в большом кресле, следил за ним грустными, задумчивыми глазами. Мистер Бенсон старался смягчить удар, призывая на помощь всю нежность и веселость, на какие было способно его доброе сердце, и время от времени слабая улыбка появлялась на лице мальчика. Когда Леонарду пришло время ложиться спать, мистер Бенсон напомнил ему об этом. Он боялся, что ребенок снова заплачет, но в то же время хотел приучить его к тому, что надо радостно подчиняться царившим в доме законам. Непослушание ослабляет способность принимать волю Божию. А для Леонарда начинается новая жизнь, в которой ему понадобится много сил, чтобы следовать законам, дарованным свыше.
Мальчик отправился наверх, а мистер Бенсон тотчас пошел к Руфи и сказал:
- Руфь, Леонард ушел спать.
Он знал наперед, что материнское чувство заставит ее безмолвно подняться и направиться к сыну, и был убежден, что они окажутся друг для друга самыми лучшими утешителями и что Господь сумеет укрепить каждого из них при помощи другого.
Тут только в первый раз у него появилась возможность подумать о себе и перебрать в памяти все события дня. Те полчаса, которые он провел в уединении своего кабинета до прихода сестры, были для него неоценимы: он сумел за это время расставить все события по местам в зависимости от их важности и значения.
Мисс Бенсон привезла с собой множество продуктов с фермы. Любезные хозяева довезли ее на своей ветхой колымаге до самых ворот дома. Яиц, грибов и слив оказалось столько, что мисс Вера едва донесла их, и, когда ее брат отворил дверь, она с трудом переводила дух.
- Терстан, возьми эту корзинку, там такая тяжесть! Салли, это ты? Вот ягоды, завтра мы будем варить из них варенье. А в этой корзине яйца цесарки.
Мистер Бенсон поначалу не говорил ни слова, давая ей возможность отдохнуть и облегчить душу раздачей приказаний Салли относительно ее хозяйственных сокровищ. Но когда мисс Вера пришла к нему в кабинет, чтобы рассказать во всех подробностях о дне, проведенном на ферме, она в ужасе остановилась:
- Милый мой, что случилось? У тебя спина болит?
Он улыбнулся, чтобы успокоить ее, но улыбка вышла неестественная и натянутая.
- Нет, Вера! Я совершенно здоров, но только в плохом настроении. Мне хочется потолковать с тобой, чтобы развеселиться.
Мисс Вера села, выпрямившись и вытянувшись в струнку, чтобы лучше слышать.
- Не знаю как, но вся история Руфи открылась.
- Ох, Терстан! - воскликнула мисс Бенсон, бледнея.
С минуту никто из них не говорил ни слова. Потом она спросила:
- Мистер Брэдшоу знает?
- Да. Он посылал за мной, и мы поговорили.
- И сама Руфь знает, что все выплыло наружу?
- Да. И Леонард знает.
- Как! Кто сказал ему?
- Не знаю. Я не задавал ему вопросов. Но конечно, это сделала его мать.
- Ну значит, она поступила глупо и жестоко, - сказала мисс Бенсон.
Глаза ее засверкали и губы задрожали при мысли о страданиях, которые пришлось вынести ее любимцу.
- А я думаю, она поступила мудро, и уверен, это не было жестоко. До него скоро дошло бы, что есть какая-то тайна, и лучше, чтобы ему все прямо и спокойно рассказала мать, чем чужой человек.
- Как же она могла рассказать ему все спокойно? - спросила мисс Вера, все еще полная негодования.
- Ну, наверное, я употребил неточное слово. Конечно, этого никто не слышал, и я не думаю, что они сами могут теперь рассказать, в каком тоне происходил разговор.
Мисс Бенсон, помолчав, спросила:
- Мистер Брэдшоу был сильно разгневан?
- Да, очень сильно. И он имеет на это право. Я поступил дурно с самого начала, когда допустил ложь.
- Нет! Совсем нет! - горячо возразила мисс Вера. - Это дало Руфи несколько спокойных лет жизни. За это время она стала сильнее и мудрее, и теперь она сможет вынести бремя позора так, как не сумела бы раньше.
- Тем не менее с моей стороны было дурно так поступить.
- Я тоже лгала, и даже больше, чем ты. Но я не считаю, что это было дурно. Я уверена, мы поступили совершенно правильно, и я бы сделала то же самое снова.
- Ну, наверное, это не причинит тебе того вреда, который причинило мне.
- Чепуха! Терстан, не смей так говорить. Я знаю, ты чист. И ты теперь лучше, чем был когда-либо.
- Нет, это не так. Я стал хуже, и это последствие той софистики, с помощью которой я сам себя убедил в том, что зло может быть добром. Я запутал сам себя и потерял то ясное чувство, которое дает человеку совесть. Раньше, если я верил, что какой-нибудь поступок угоден Господу, я совершал его или, по крайней мере, старался его совершить, не думая о последствиях. А теперь я размышляю и взвешиваю: что случится, если я поступлю так-то и так-то? Я двигаюсь ощупью там, где раньше все ясно видел. Ах, Вера, какое это облегчение для меня, что теперь истина открылась! Правда, я боюсь, что слишком мало выразил сочувствия Руфи…
- Бедная Руфь! - воскликнула мисс Бенсон. - Но в любом случае наша ложь была ради ее спасения. Теперь можно не бояться, что Руфь пойдет по дурному пути.
- Всесильный Господь не нуждался в нашем прегрешении.
Они помолчали некоторое время.
- Ты не сказал мне, что же говорил мистер Брэдшоу?
- Нельзя запомнить точные слова, которые говорят в сильном раздражении. Он был очень сердит и сказал обо мне много справедливого, а о Руфи много жесткого. Его последние слова были: "Я не смогу больше посещать вашу церковь".
- О Терстан, неужели дошло до этого?
- Да.
- Знает ли Руфь все, что он говорил?
- Нет, да и как ей знать? Она и не подозревает, что мы с ним беседовали. Бедное дитя! Ей и так было от чего с ума сойти. Она хотела уйти, оставить нас, чтобы ее позор не падал и на нас. Я боялся, что у нее начнется горячка. Мне так не хватало тебя, Вера! Я говорил с ней очень холодно, почти сурово, хотя мое сердце обливалось кровью. Я не смел выражать ей сочувствия, а старался придать ей сил. Но мне так не хватало тебя, Вера!
- А мне-то было так весело, что теперь совестно и вспомнить. Но Доусоны такие добрые, и день был такой чудный… Где теперь Руфь?
- У Леонарда. Он теперь для нее все на земле. Я решил, что лучше всего оставить ее с ним. Но теперь он, должно быть, уже лег и заснул.
- Я пойду к ней, - сказала мисс Вера.
Мисс Бенсон застала Руфь сидящей у постели Леонарда и следящей за его тревожным сном. Увидев мисс Веру, она бросилась ей на шею и молча прижалась к ней. Немного погодя мисс Бенсон сказала:
- Вам пора ложиться, Руфь.
Дав ей поцеловать спящего ребенка, мисс Вера увела ее, помогла раздеться и принесла ей чашку успокаивающего фиалкового чая, впрочем еще более успокоительным было нежное обращение и доброе, любящее слово.
ГЛАВА XXVIII
Понимание между любящими
Наши герои поступили правильно, заранее вооружившись терпением, потому что несчастья, которые им было суждено выносить, вскоре стали еще тяжелее.
Каждый вечер мистер и мисс Бенсон думали, что худшее миновало, но на следующий день случалось еще что-нибудь растравлявшее старые раны. Не повидав всех своих знакомых, они не могли предугадать, какой прием окажет им тот или иной человек по сравнению с прежними временами. В некоторых случаях разница оказывалась велика, и потому негодование мисс Бенсон возрастало. Она чувствовала эту перемену сильнее брата, а для пастора главным горем оставалась холодность семейства Брэдшоу. Несмотря на все их недостатки, подчас оскорблявшие чувствительную натуру мистера Бенсона (о чем, впрочем, он теперь совсем забыл и помнил только добро), Брэдшоу все-таки были его старыми друзьями и щедрыми, хотя и хвастливыми, жертвователями. За пределами его собственного семейства, Брэдшоу были для мистера Бенсона самыми близкими людьми. Ему было горько видеть по воскресеньям пустую скамью, которую они обычно занимали. Мистер Брэдшоу хотя и кланялся издали, встретив мистера Бенсона лицом к лицу, но все же старался, как мог, избегать его. Все, что происходило в доме Брэдшоу, когда-то открытом для мистера Бенсона, как его собственный, теперь было подобно книге за семью печатями: если какие-то вести и доходило до него, то только случайно.
Как-то раз, в минуту размышлений о таком положении вещей, пастор встретил на перекрестке Джемайму. Он усомнился - следует ли поприветствовать ее, но она сразу избавила его от всех сомнений: взяла его за руку обеими руками и лицо ее просияло искренней радостью.
- Ах, мистер Бенсон, как я рада вас видеть! Мне так хотелось узнать, как вы поживаете? Как там бедная Руфь? Милая Руфь! Простилали она мне мою жестокость? Меня теперь не пускают к ней, хотя я была бы рада загладить свою вину.
- Я никогда не слышал, чтобы вы были жестоки к ней, и уверен, она тоже так не думает.
- Нет, она должна так думать. Что она поделывает? Ах, у меня столько вопросов! Я все бы слушала, и все мне было бы мало. А папа говорит…
Она осеклась, боясь огорчить мистера Бенсона, но тотчас, сообразив, что причины ее поведения станут понятнее, если она скажет правду, продолжила:
- Папа говорит, что мне нельзя ходить к вам. Ведь я должна его слушаться?
- Разумеется, моя дорогая. Это ваш первый долг. Мы и так знаем, как вы к нам расположены.
- Но если бы я могла чем-то помочь, особенно Руфи, я бы пришла, пусть и вопреки долгу. Я думаю, это был бы мой долг, - объявила она, стараясь предотвратить запрет со стороны мистера Бенсона. - Нет, не бойтесь! Я не приду, пока не узнаю, что могу быть полезной. Время от времени я получаю о вас весточки через Салли, а то я бы не выдержала неизвестности так долго. Мистер Бенсон, - продолжала она, сильно покраснев, - мне кажется, вы поступили очень хорошо, когда помогли бедной Руфи.
- Я обманул всех вас, дитя мое!
- Нет, вы поступили хорошо не в этом. Но я много думала о бедной Руфи. Знаете, невольно, когда все кругом говорили о ней, это заставило меня обратиться к мысли и о самой себе, о том, что я такое. Имея отца, мать, дом и заботливых друзей, я, наверное, не впаду в грех, как Руфь. Но, мистер Бенсон, - сказала она, подняв на него полные слез глаза и в первый раз с начала разговора глядя ему прямо в лицо, - если бы вы знали, что я передумала и перечувствовала за этот последний год, вы бы увидели: я поддавалась всякому искушению, возникавшему на моем пути. Вот почему теперь, когда я вижу, как мало у меня твердости и как легко могла бы я сделаться такой же, как Руфь, или даже хуже, чем она когда-либо была, так как во мне больше и упрямства, и страстей, - вот почему я так благодарю вас и так люблю вас за то, что вы для нее сделали! Так вы скажете мне правду, если когда-нибудь представится случай что-то сделать для Руфи? Обещайте мне, и я не стану нарушать отцовских запретов. Если же вы не пообещаете, я взбунтуюсь и прибегу к вам сегодня же после обеда. Помните! Я вам верю!
Она пошла было своей дорогой, но тотчас же вернулась, чтобы спросить о Леонарде.
- Он должен что-то знать, - сказала она. - Очень его поразило все это?
- Да, очень, - ответил мистер Бенсон.
Джемайма грустно покачала головой.
- Это, должно быть, тяжело для него, - сказала она.
- Да, тяжело, - кивнул мистер Бенсон.
И действительно, состояние Леонарда очень тревожило всех домашних. Здоровье его было подорвано, он бормотал во сне какие-то обрывки фраз, из которых следовало, что он воюет за свою мать против беспощадных и злых людей. Потом он вскрикивал, заговаривал о позоре и произносил такие слова, каких, как казалось его близким, никогда не должен был слышать. Днем Леонард обычно бывал серьезен и спокоен, но ел без аппетита и явно боялся выходить на улицу, чтобы на него не начали указывать пальцем. Бенсоны думали о том, что малышу надо бы переменить обстановку, но вслух об этом не говорили, так как средств на это не было.
Характер Леонарда стал порывистым и изменчивым. Иногда он сердился на мать, а потом отчаянно переживал и раскаивался в этом. Когда мистер Бенсон подмечал выражение страдания на лице Руфи при таких выходках сына, он терял терпение и подумывал о том, что управлять этим мальчиком должен человек с более строгим нравом, чем у его матери. Но когда он заговорил об этом, Руфь принялась умолять его:
- Пожалуйста, проявите терпение! Я заслужила негодование, которое разъедает его сердце. Только я сама могу восстановить его любовь и уважение. Это меня не пугает. Когда он увидит, что я тверда и неустанно стараюсь исполнять свой долг, он полюбит меня. Мне нечего бояться.
Когда Руфь говорила это, губы ее дрожали, а румянец то вспыхивал, то исчезал от волнения. Мистер Бенсон успокоился и предоставил ей действовать по своему усмотрению. Трогательно было наблюдать, как она угадывала все, что происходило в душе ребенка, и всегда сразу находила слова, которые могли успокоить или укрепить его.
Руфь неутомимо занималась сыном и не находила ничего стыдного в том, чтобы оплакивать его судьбу. Она понимала, что мальчик сильно переживает, даже когда мрачно молчит или кажется холодно-безразличным. И мистер Бенсон не мог нарадоваться тому, как Руфь незаметно подводила Леонарда к правильным решениям, чтобы он осознавал исполнение долга как первую обязанность в любом поступке. Видя все это, пастор проникался уверенностью в том, что добродетель восторжествует и что благотворное влияние бесконечной материнской любви смягчит в конце концов сердце сына. И действительно, мало-помалу ожесточение Леонарда против матери - чередовавшееся, впрочем, со страстными признаниями в любви - сменилось раскаянием. Он старался больше не допускать злых слов и поступков. Но здоровье его было все еще слабо, и он неохотно выходил из дому, был гораздо серьезнее и печальнее, чем другие дети в его возрасте. Это было неизбежное последствие известных событий, и Руфи оставалось только набраться терпения и тайно молиться со слезами на глазах, чтобы Господь укрепил ее.