Слезы покатились по щекам Руфи, но она промолчала. Она не могла подобрать слов и объяснить, что только теперь начала понимать, какая репутация будет за ней тянуться. Ей казалось, что утреннее приключение так же огорчит мистера Беллингама, как огорчило ее, и она боялась упасть в его глазах, если он узнает, какое мнение составили о ней другие. К тому же великодушно ли будет говорить о страдании, причиной которого был не кто иной, как он сам? "К чему портить ему настроение? - подумала она. - Постараюсь лучше развеселиться. Нечего так много думать о себе. Если я могу сделать его счастливым, то не стоит обращать внимания на то, что обо мне говорят".
И она изо всех сил старалась быть такой же веселой и живой, как он. Однако по временам самообладание оставляло ее, возникали сомнения, и Руфь не могла играть роль той веселой, обворожительной собеседницы, какой мистер Беллингам находил ее поначалу.
Они отправились погулять и пошли по тропинке, которая вела к лесу по склону холма. Было очень приятно находиться под сенью деревьев. Сперва роща казалась совершенно обыкновенной, но скоро Руфь и мистер Беллингам подошли к тропинке, которая круто спускалась, уступы холма образовывали что-то вроде ступенек. Молодые люди шли сперва спокойно, потом принялись перескакивать со ступеньки на ступеньку и наконец просто сбежали вниз, в долину. Здесь царствовал зеленый полумрак. Был тихий полдень, птички отдыхали где-то в тени. Руфь и мистер Беллингам прошли немного вперед и очутились у круглого пруда, оттененного деревьями, верхушки которых находились за несколько минут до этого внизу, под ними. Пруд оказался совсем мелководным, и нигде не было видно удобного подхода к воде. На берегу неподвижно стояла цапля, однако, завидев нежданных гостей, она взмахнула крыльями, медленно поднялась и полетела над зелеными вершинами в самое небо: снизу казалось, будто деревья касаются белых облаков, облегавших землю. На мелководье по краям пруда росла вереника, но деревья бросали такую густую тень на пруд, что цветов было почти не разглядеть. В самой середине пруда отражалось ясное синее небо, за которым словно скрывалась мрачная пустота.
- Ах, здесь растут водяные лилии! - воскликнула Руфь, указывая на противоположную сторону. - Я пойду нарву их себе.
- Нет, я сам тебе их нарву, тут около пруда грязно. Сядь, Руфь, смотри, какая великолепная трава.
Он пошел за цветами, а она ждала его возвращения. Вернувшись, мистер Беллингам, не говоря ни слова, снял с нее шляпку и стал украшать цветами ее волосы. Руфь не шевелилась, пока он трудился над ее венком, и с любовью глядела ему в лицо, тихая и спокойная.
Она видела, что это его забавляет. Мистер Беллингам потешался, как ребенок новой игрушкой, и Руфь с радостью забывала обо всем, кроме его удовольствия. Окончив, он сказал:
- Готово, Руфь! Ну-ка, посмотри на себя в пруд. Иди сюда, здесь не грязно!
Она повиновалась и увидела, как была хороша. На миг Руфь ощутила удовольствие, которое возбуждает вид всего прекрасного, нисколько не относя его к себе. Она знала, что была хороша, но это казалось ей чем-то отвлеченным, чуждым. Чувствовать, думать, любить - вот в чем состояла для нее жизнь.
В этой зеленой лощине они почувствовали себя совершенно счастливыми. Мистер Беллингам ценил в Руфи только ее красоту, а Руфь была действительно прекрасна. Только одно это качество признавал он в ней и гордился им. Девушка стояла в своем белом платье, резко выделяясь на фоне зеленых деревьев, окружавших ее. Разрумянившееся лицо напоминало июньскую розу, большие тяжелые белые цветы спускались по обеим сторонам ее очаровательной головки, темные волосы были слегка растрепаны, но этот беспорядок, казалось, придавал ей особую грацию. Она нравилась ему своей миловидностью больше, чем усилиями понравиться.
Но когда они вышли из лесу и направились к гостинице, Руфь сняла цветы и надела шляпку. Одна только мысль о его удовольствии не в состоянии была вполне успокоить ее. Она снова сделалась задумчива и грустна и никак не могла развеселиться.
- Право, Руфь, - сказал он ей вечером, - не надо впадать в меланхолию без всякой причины. За какие-нибудь полчаса ты вздохнула раз двадцать. Будь повеселее. Вспомни же, что в этом глухом месте ты у меня одна.
- Простите меня, сэр, - сказала Руфь, и глаза ее наполнились слезами.
Но тут она подумала, что ему, должно быть, очень скучно с ней, печалящейся по целым дням, и она прибавила кротко, с выражением искреннего раскаяния:
- Будьте так добры, сэр, поучите меня одной из тех игр, о которых вы говорили вчера. Я постараюсь понять.
Ее кроткий, нежный голос произвел свое обычное действие. Мистер Беллингам позвонил, чтобы подали карты, и вскоре забыл, что на свете существует горе и страдание, - так весело было посвящать хорошенькую невежду в тайны карточной игры.
- Ну, на первый раз довольно, - сказал он наконец. - Знаешь ли, глупышка, из-за твоих промахов я так хохотал, что теперь у меня разболелась голова.
Он растянулся на диване, и она тут же подбежала к нему.
- Позвольте мне приложить холодную руку вам ко лбу, - попросила она, - это всегда помогало маме.
Он лежал, отвернувшись от света, не шевелясь и не произнося ни слова. Через несколько минут он заснул. Руфь потушила свечи и долго сидела возле него, надеясь, что он вскоре проснется освеженным. В комнате сделалось прохладно, но Руфь боялась нарушить сон мистера Беллингама, казавшийся ей таким крепким и здоровым. На стуле висела шаль, которую Руфь сняла, вернувшись с послеобеденной прогулки. Она заботливо укутала ею спящего. Ничто не мешало девушке предаваться своим мыслям, но она упорно отгоняла их от себя.
Тут она заметила, что мистер Беллингам дышит тяжело и прерывисто. Прислушавшись с возраставшим беспокойством, Руфь решила разбудить его, однако он не возвращался в сознание и только дрожал, как в лихорадке. Руфь страшно перепугалась. Весь дом спал, за исключением одной служанки, которая спросонья не могла вспомнить то немногое, что еще днем знала по-английски, и на все вопросы отвечала только: "Да, мэм".
Руфь просидела у его постели всю ночь. Он стонал и метался, но не произнес ни одного осмысленного слова. Бедная Руфь никогда не сталкивалась с такой болезнью. Вчерашние страдания совсем забылись, настоящее полностью их заслонило. Как только рано утром в доме послышалось движение, она побежала к миссис Морган. Суровые и резкие манеры этой женщины, не смягченные симпатией к бедной девушке, пугали Руфь, даже когда мистер Беллингам был возле нее.
- Миссис Морган, - сказала она, опускаясь на стул в маленькой гостиной трактирщицы, потому что силы оставили ее. - Миссис Морган, я боюсь, что мистер Беллингам очень болен. - При этих словах она залилась слезами, но тотчас же снова овладела собой. - Ах, что же мне делать? - продолжала она. - Он находился в беспамятстве всю ночь и теперь выглядит совершенно ужасно.
Она посмотрела в лицо миссис Морган с такой надеждой, как будто та была оракулом.
- В самом деле, мисс, это очень неприятный случай. Но не плачьте, ведь это не поможет. Я схожу посмотрю, нужен ли ему доктор.
Руфь последовала за ней. Войдя в комнату, они увидели мистера Беллингама сидящим на постели. Он дико озирался. Увидев их, он закричал:
- Руфь, Руфь! Поди сюда, я не хочу оставаться один! - и в изнеможении снова упал на подушки.
Миссис Морган подошла к кровати и попробовала заговорить с мистером Беллингамом, но он ничего не ответил и даже не услышал ее.
- Я пошлю за мистером Джонсом, моя милая. Даст Бог, часа через два он приедет.
- Неужели нельзя раньше? - вскричала Руфь, вне себя от ужаса.
- Никак нельзя. Он живет в Лангласе, за семь миль отсюда. Хотя, может быть, сейчас он уехал миль за восемь или девять по ту сторону Лангласа. Но я сейчас же пошлю мальчика верхом. - С этими словами миссис Морган вышла, оставив Руфь.
Мистер Беллингам снова погрузился в тяжелый сон. По всей гостинице раздавались обычные утренние звуки. Звонили колокольчики, слуги разносили завтраки по номерам, а Руфь сидела, дрожа, у постели больного, в комнате с закрытыми ставнями. Миссис Морган прислала с горничной завтрак, но Руфь только махнула ей рукой, чтобы завтрак унесли прочь, и горничная не посмела настаивать. Только это событие и нарушило однообразие длинного утра. Руфь слышала веселые голоса соседей, собиравшихся на прогулку верхом или в карете. Совсем усталая, она на цыпочках подошла к окну и осторожно выглянула из-за ставни, но чудный солнечный день был невыносим для ее больного, измученного сердца - во мраке темной комнаты ей становилось легче.
Доктор явился лишь через несколько часов. Он принялся расспрашивать пациента, но услышал в ответ одни только бессвязные слова и обратился к Руфи. Та рассказала доктору обо всех симптомах и спросила его в свою очередь о том, что будет дальше. Вместо ответа, он только озабоченно покачал головой. Потом доктор жестом велел миссис Морган следовать за ним, и они вышли в гостиную, оставив Руфь в таком страшном отчаянии, которого она и не могла себе вообразить еще час назад.
- Дело-то, кажется, плохо, - сказал доктор Джонс миссис Морган по-валлийски. - У него, по-видимому, воспаление мозга.
- Бедный молодой джентльмен! Бедный молодой человек! А ведь он казался таким здоровым!
- Именно эта его кажущаяся физическая крепость, по всей видимости, и делает болезнь опасной. Во всяком случае, будем надеяться на лучшее, миссис Морган. Есть кому ухаживать за ним? Он требует заботливого ухода. Кто эта молодая леди? Наверное, его сестра? Она кажется слишком юной, чтобы быть его женой.
- О нет! Такой джентльмен, как вы, мистер Джонс, конечно, поймет, что мы не можем слишком строго относиться к молодым людям, занимающим у нас номера. Мне ее, правда, очень жаль: она совершенно невинное и безобидное создание. Разумеется, я, как женщина нравственная, считаю необходимым выказывать некоторое презрение подобным госпожам. Но, право, она так кротка, что мне иногда трудно обращаться с ней так, как она заслуживает.
Миссис Морган продолжала бы еще долго ораторствовать перед своим невнимательным слушателем, но тут тихий стук в дверь оторвал ее от декларации своих моральных принципов, а доктора Джонса - от соображений о необходимых лекарствах.
- Войдите! - откликнулась миссис Морган.
Руфь вошла. Она была бледна и дрожала с головы до ног, но держалась с тем достоинством, которое внушает глубокое чувство, сдерживаемое самообладанием.
- Будьте так добры, сэр, скажите мне ясно и четко, что нужно для мистера Беллингама. Я в точности исполню все ваши приказания. Вы говорили, надо поставить пиявки? Я умею их и ставить, и снимать. Скажите мне, сэр, что вы считаете нужным сделать?
Она говорила спокойно и серьезно. Все в ней показывало, что она не пала духом, а, напротив, неожиданное несчастье мобилизовало все ее силы и энергию. Мистер Джонс обратился к ней с уважением, с которым не обращался даже тогда, когда считал ее сестрой больного. Руфь серьезно слушала его. Потом повторила некоторые из его предписаний, чтобы удостовериться, вполне ли поняла их, поклонилась и вышла из комнаты.
- Необычная девушка, - заметил доктор Джонс. - Но все-таки она слишком молода, чтобы взвалить на нее всю ответственность за такого серьезного больного. Не знаете ли вы, где живут его близкие, миссис Морган?
- Как же, знаю. Мать его, очень знатная леди, в прошлом году путешествовала по Уэльсу. Она останавливалась здесь, и, верите ли, ей ничем нельзя было угодить. Сейчас видно истинную аристократку. Она оставила у нас несколько книг и платьев, потому что ее горничная была такая же важная, как и сама барыня, и, вместо того чтобы смотреть за вещами миледи, наслаждалась видами вместе с лакеем. Мы несколько раз получали от нее письма. Я спрятала их в ящик в конторе, где храню все такие вещи.
- Прекрасно! Так я бы посоветовал вам написать этой леди и известить ее о положении сына.
- Вы бы оказали мне большую услугу, мистер Джонс, если бы потрудились написать сами. У меня по-английски как-то нескладно выходит.
Вскоре письмо было написано, и, чтобы не терять времени, мистер Джонс взял его с собой, намереваясь отправить с лангласской почты.
ГЛАВА VII
В ожидании выздоровления
Руфь отгоняла от себя всякую мысль о прошлом и будущем - все, что могло помешать ей в исполнении ее сегодняшних обязанностей. Любовь заменяла ей опытность. С самого первого дня она не отходила от мистера Беллингама. Она принуждала себя есть, чтобы не ослабеть, и даже не плакала, потому что слезы помешали бы ей ухаживать за больным. Она не спала, ждала и молилась, совсем забыв о себе, сознавая только, что Бог всемогущ и что тому, кого она любила так сильно, нужна Его помощь. Дни и ночи (летние ночи) сливались для нее в одно. Сидя в тихой темной комнате, Руфь потеряла счет времени. Однажды утром миссис Морган вызвала ее, и Руфь на цыпочках вышла в ослепительно-яркую галерею, куда выходили двери спален.
- Она приехала! - прошептала миссис Морган взволнованно, забыв, что Руфь и не знала о письме доктора к миссис Беллингам.
- Кто приехал? - спросила Руфь, и у нее мелькнула мысль о миссис Мейсон.
Но какой же ужас испытала Руфь, когда услышала, что приехала мать мистера Беллингама - та леди, о которой он всегда отзывался в том духе, что ее мнение превыше всего.
- Как же мне быть? Рассердится она на меня? - спросила Руфь, чувствуя, что к ней возвращается детская робость и что даже миссис Морган могла бы некоторым образом служить ей защитой от миссис Беллингам.
Но миссис Морган и сама была не совсем спокойна. Ее мучило чувство вины, ведь она покровительствовала связи сына столь важной леди с Руфью. Миссис Морган вполне одобрила желание Руфи держаться как можно дальше от миссис Беллингам. Бедная девушка не чувствовала себя виноватой, но она уже прежде составила мнение о строгости этой леди. Миссис Беллингам проследовала в номер сына с таким видом, как будто и не подозревала, что эту комнату минуту назад покинула бедная девушка, а Руфь удалилась в один из незанятых номеров. Оставшись там одна, она вдруг потеряла все свое самообладание и разразилась потоком горьких, жгучих слез. Она так утомилась от бессонных ночей и рыданий, что легла на постель и тут же заснула.
Прошел день. Руфь все спала, и никто не вспоминал о ней. Она проснулась поздно вечером и испугалась, что проспала так долго: ей все еще казалось, что на ней лежит какая-то обязанность. В комнате стемнело, но Руфь дождалась ночи и тогда уже прошла в гостиную миссис Морган.
- Можно войти? - спросила она.
Дженни Морган разбирала иероглифы, которые называла своими счетами. Она ответила довольно грубо, но войти все-таки позволила.
Руфь была благодарна и за это.
- Скажите мне, пожалуйста, что с мистером Беллингамом? Как вы думаете, можно ли мне опять пойти к нему?
- Нет, никак нельзя. Туда не пускают даже Нест, которая все эти дни убирала его комнату. Миссис Беллингам привезла собственную горничную и сиделку, а также лакея мистера Беллингама - в общем, целую ораву слуг, а чемоданам ее и счету нет. С почтой ждут даже кровати с водяными матрасами. Завтра утром сюда приедет доктор из Лондона, как будто наши пуховые перины и мистер Джонс уже никуда не годятся. Она решительно никого не впускает в комнату, так что даже не думайте идти туда.
Руфь вздохнула.
- А как он? - спросила она после минутного молчания.
- Не знаю, ведь меня не пускали. Мистер Джонс говорил, что сегодня в болезни наступил перелом. Но ведь, кажется, четвертый день, как мистер Беллингам болен, а где это слыхано, чтобы кризис наступал по четным дням? Всегда на третий, или на пятый, или на седьмой. Вы уж мне поверьте, до завтрашней ночи кризиса не будет. И значит, заслугу излечения припишут их важному лондонскому доктору, а честного мистера Джонса побоку. Хотя мне-то самой не кажется, что он выздоровеет. Джелерт недаром воет. Господи, что с ней такое?! Боже мой! Милая, не вздумайте, пожалуйста, упасть тут в обморок! Еще не хватало, чтобы вы заболели и остались у меня на руках!
Резкий голос миссис Морган вернул Руфь из полубесчувственного состояния, в которое ее привели последние слова. Она села, но не могла говорить. Комната кружилась у нее перед глазами. Ее бледность и слабость тронули наконец сердце трактирщицы.
- Вам, верно, не подавали чаю? Эти девушки, право, такие беспечные.
Она сильно дернула за звонок и, не дождавшись прихода служанки, сама вышла за дверь и громко отдала приказание по-валлийски Нест и Гвен - своим добродушным неряшливым служанкам.
Те вскоре принесли чай, и Руфь почувствовала себя лучше. Ей сделалось даже уютно - насколько можно было назвать уютной эту грубоватую, хотя и гостеприимную обстановку. Еды было вдоволь, и даже слишком много, так что при ее виде аппетит скорее исчезал, чем появлялся. Но сердечность, с которой добродушные краснощекие служанки уговаривали Руфь поесть, и ворчание миссис Морган на то, что Руфь не прикоснулась к поджаренным гренкам (при этом сама хозяйка втайне жалела, что на эти гренки потратили столько масла), были полезнее чая. К Руфи вернулась надежда, и она стала ждать завтрашнего дня, когда надежда смогла бы превратиться в уверенность. Напрасно ей предлагали лечь спать в той комнате, где она провела целый день. Она не отвечала ни слова и не легла спать в эту страшную ночь, когда решался вопрос жизни или смерти.
Руфь просидела в своей комнате до вечера, ожидая, когда в доме все стихнет. Она слышала, как кто-то быстрыми шагами входил и выходил из комнаты, где лежал больной и куда она не смела входить. До нее доносились повелительные голоса, шепотом требовавшие то того, то другого. Наконец все смолкло.
Когда ей показалось, что все крепко спят, кроме сиделок, Руфь тихонько пробралась в галерею. На противоположной стороне галереи находилось два окна, проделанные в толстой каменной стене, и на них стояла и тянулась к свету высокая разросшаяся герань. Окно возле двери мистера Беллингама было открыто. Легкий порыв теплого ночного воздуха слегка прошелестел листьями, и все смолкло. Летней ночью свет не исчезает совсем, а становится только несколько темнее, и предметы, сохраняя форму и объем, теряют цвет. Мягкий серый луч падал на противоположную стену, и темные тени придавали растениям необычные очертания.
Руфь села на пол в темном уголке возле двери и вся обратилась в слух. Было тихо, только сердце ее стучало так сильно и громко, что ей захотелось задержать его быстрое, неумолкаемое биение. Услышав шуршание шелкового платья, она подумала, что не следовало бы в таком платье заходить в комнату больного. Все чувства ее перешли в заботу о мистере Беллингаме, она ощущала только то, что ощущал он. Платье прошелестело, вероятно, оттого, что сиделка переменила как-нибудь положение, и затем снова настала полная тишина. Вдалеке легкий ветерок отзывался протяжным тихим стоном в расщелинах гор и замирал. Сердце Руфи сильно билось.