И мир подошел к концу.
* * *
Из многоэтажного здания прямо перед ним выходила Рэйчел.
Рэйчел.
Которая не жила и близко от этого места.
Он смотрел, как она шагает от подъезда по тротуару в свете окон фойе и уличных фонарей. Как ищет в сумочке ключи от машины – без тени улыбки, какая-то странно смущенная.
А затем она подняла голову, словно что-то услышала, и уперлась взглядом в него.
Свет снова попал ей в глаза, и те вспыхнули зеленым пламенем, как только ее торопливый взгляд скользнул по его лицу. Рэйчел тут же притворилась, что не узнала его, хотя это было исключено. Опять заглянув к себе в сумочку, она пошла прочь, продолжив поиски ключа на ходу.
Но прежде чем она растворилась в ночи, он успел рассмотреть ее лицо в последний раз – и вновь поразиться, какое оно растерянное, если не разочарованное.
Подняв голову, Джордж взглянул на окна квартирки Кумико. Его желудок словно провалился в какую-то бездонную яму. Как такое могло случиться? Откуда Рэйчел узнала, где живет Кумико, если та с такой неохотой давала свой адрес даже ему? Они что же, встречались раньше? А может, даже давно знакомы? И о чем же они тогда друг дружке рассказывали?
Все кончено. Это ясно как день. И он сделал это своими руками, своим себялюбием, своей жадностью – не к деньгам, которые им принесло их искусство, но жадностью к самой Кумико. Он жаждал ее. Жаждал больше, чем она давала ему, и хотя эта жадность противоречила всем его лучшим качествам и всему, за что он нравился окружающим, он отчетливо ощущал в себе эту страсть. Он жаждал Кумико, а та никак не могла утолить его жажду.
А теперь здесь была еще и Рэйчел. В одном доме с Кумико и, скорее всего, в той же квартирке. Там, где самому Джорджу побывать так и не удалось.
Почему-то – необъяснимо, беспочвенно и жестоко – Джордж начал злиться. Он стискивал пальцами баранку, кривил рот в недовольной гримасе, а от лихорадки уже чуть не светился диким, яростным светом. Мир казался лживым, все вокруг только и делали, что дирижировали его жизнью, снова и снова, словно он такой бесхребетный, что ему все равно. Только ему не все равно. Далеко не все равно, черт бы вас всех побрал.
Он должен увидеться с ней. Это должно как-нибудь разрешиться. Так или иначе, чем-нибудь да закончится.
Он схватил вырезанный вулкан и выскочил из машины, хлопнув дверью так, что автомобиль закачался. Добежал до входа в подъезд и обошелся без кнопки домофона, придержав дверь для какой-то молодой мамаши, выходившей из дома с двумя детьми. Она взглянула на него с подозрением, но потом заметила фигурку вулкана в его руке и спросила:
– Кумико?
– Да! – коротко бросил он и рванул в подъезд мимо нее.
На кнопку лифта он нажал тридцать три раза, прежде чем двери открылись. Поднимаясь в лифте, он пританцовывал, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и чувствуя, что злится совершенно несправедливо. Это он предал Кумико. Она не сделала ничего.
Но на самом-то деле разве это не ее преступление? В том, что она не сделала ничего?
Но да, в том-то она и виновна. Она сделала ничто: подарила ему весь мир, в котором ее не было.
Гнев бушевал в нем, готовый извергнуться в любую секунду.
Лифт распахнулся, он рванул по коридору прямо к ее квартире и забарабанил в дверь.
– Кумико! – кричал он. – Кумико!
Под его кулаками дверь подалась.
Он замер, глядя, как она открывается и мягко стукает о стену напротив. В квартире стояла тишина. Свет горел, но не было слышно ни звука, не наблюдалось никакого движения.
– Кумико? – позвал он.
Всего три шага, и он вошел внутрь ее квартиры, дальше, чем когда-либо до сих пор, что уже само по себе казалось нелепым, ведь нельзя же издеваться над собою так долго. Нечего удивляться тому, что женщины никогда не воспринимали тебя всерьез. Нечего удивляться тому, что собственная дочь смеется над тобой и обращается с тобой, как…
Он остановился и прижал ко лбу кулак, словно желая помассировать голову от боли. Откуда это в нем? Эта ярость, это самоистязание… Кто он такой, вот прямо сейчас?
Что с тобой, Джордж?
– Кумико? – спросил он снова, будто надеясь на ответ.
Он ринулся в кухню, вычищенную так безжалостно, словно ею никто никогда не пользовался, потом в такую же вылизанную гостиную, безликую, как номер в отеле.
И здесь она жила? Он повернулся кругом. Ее нигде не было. Никаких ее работ на стенах – то, что там висело, скорее напоминало индейские поделки для туристов, которые можно считать больше мебелью, нежели искусством; ни цветов в горшках, ни единого предмета одежды.
Как будто здесь вообще никто никогда не жил.
Дверей в гостиной было две: одна, приоткрытая, вела в идеально прибранный туалет, другая, плотно запертая, явно в спальню, которая, по идее, могла бы служить мастерской, поскольку больше никаких помещений в квартирке не предполагалось. Меж дверей висело узкое зеркало, и Джордж увидел там свое отражение, но с трудом понял, что этот свирепый оскал исказил его собственное лицо. Даже глаза выглядели странно, и он приблизился, чтобы вглядеться…
Вдруг в спальне кто-то вздохнул.
Он подошел к двери и прислушался, но оттуда больше не доносилось ни звука. Хотел снова позвать ее, но разве она не слышала его до сих пор? Он оглянулся и вновь увидел тесный коридор. А почему, собственно, входная дверь оказалась открытой?
Страх обуял его. Неужели что-то случилось? Уж не поэтому ли Рэйчел выглядела так стра…
Он ухватился за дверную ручку, повернул ее, ворвался в спальню – и…
И вот она перед ним.
Она сидит за мольбертом, на котором последняя табличка. Он видит перья, собранные и рассеянные по черному прямоугольнику. Работа еще не закончена, он видит это даже на первый взгляд, еще слишком много мест, которые нуждаются в завершении, пустого пространства, которое нужно заполнить.
Он почти не заходит в комнату, только чувствует эту белую пустоту, в которой нет ничего, кроме нее и мольберта, хотя как такое возможно?
Но то, что он видит в ней, тоже никак невозможно.
На ней халат из тонкого светло-розового шелка с фиолетовыми краями и широкими рукавами. Халат распахнут, она отбросила его до локтей, обнажив половину спины. Под халатом нет ничего, и, когда она поворачивается к Джорджу, ее пальцы прижаты к груди.
Из которой она выдергивает перья.
Потому что она никакая не Кумико, она – огромная белая птица, которая выдергивает из себя очередное перо, чтобы добавить его к другим, уже рассеянным по табличке на мольберте. Но это перо она не может никуда пристроить, словно не знает, как закончить то, с чего начала.
Он видит на ее коже раны от выдернутых перьев, видит, как подрагивают от боли ее длинные изящные пальцы – ее длинный изящный клюв – ее длинные изящные пальцы…
На самом кончике пера – красная капелька крови, полная силы и таланта, полная жизни и смерти.
Джордж смотрит в светло-карие глаза Кумико – ее золотистые глаза – ее светло-карие глаза. Он видит там удивление и испуг, видит, как она вся дрожит от осознания его присутствия здесь.
Но отчетливее всего он видит скорбь – такую бездонную, что едва не падает с ног.
Он понимает – мгновенно, – что не должен этого видеть.
Он понимает – моментально, что все обошлось бы и что будущее само позаботилось бы о себе, если б он сюда не пришел.
Он понимает – немедленно, – что теперь остается лишь дождаться конца.
* * *
Он проснулся на маленьком безымянном диванчике в маленькой безымянной гостиной Кумико. Она стояла перед ним, и халатик уже покрывал ее плечи, но был распахнут так, что было видно ее голую грудь.
Конечно же гладкую. И безо всяких перьев.
– Джордж? – спросила она. – Как ты себя чувствуешь?
Он посмотрел ей в глаза – и увидел там все то же понимание, все ту же тайну, которая так заставляла его желать оказаться там, где он мог бы смотреть на нее бесконечно.
– Что случилось? – пробормотал он.
– У тебя жар, – сказала она, приложив ладонь к его лбу. – И очень сильный. Ты ввалился ко мне в спальню и выглядел при этом ужасно, Джордж. Я испугалась и чуть не вызвала врача. Выпей вот это.
Он взял у нее из рук стакан воды, но пить не стал.
– Что я увидел?
Похоже, она смутилась.
– Я не знаю, что ты увидел. – Она запахнула халат поплотнее. – Но это тебя, кажется, здорово потрясло.
– Что здесь делала Рэйчел?
– Кто?
– Я видел, как она выходила из подъезда. Только что. Я видел… – Он запнулся уже в неуверенности.
Кумико нахмурилась:
– Это большое здание, Джордж. Куча людей входит сюда и выходит отсюда. Днем ко мне и правда заходила старая знакомая, но я тебя уверяю – та женщина ею быть никак не могла.
"Та женщина" было сказано так определенно, что Джорджа захлестнуло чувство вины, на фоне которого он даже не осмелился уточнять по поводу "старой знакомой", а просто сказал:
– Прости меня.
– За что? – спросила она.
Он сглотнул, ощутив, как пересохло в горле, и залпом выпил воду из стакана. Возможно, она права и все дело в проклятой лихорадке. Он никак не мог увидеть того, что ему померещилось в спальне. Так, может, и Рэйчел ему привиделась?
Вот только плохо это или хорошо – сам черт не разберет.
– Тебя так трудно узнать, – услышал он собственный шепот.
– Знаю, – сказала она. – И за это ты меня прости. – Ее лицо смягчилось. – Зачем ты пришел сегодня, Джордж?
– Хотел показать тебе это, – ответил он и указал на фигурку в футляре, которую Кумико уже положила на стол.
Она взяла футляр, посмотрела на фигурку через прозрачный пластик. Он начал было опять говорить, но взгляд Кумико застыл на фигурке, на словах, на обрезках страниц, на зигзагах и пустотах, из которых состоял его извергающийся вулкан.
– Это совершенство, Джордж, – сказала она. – Это именно то, что должно быть.
– Я просто сделал то, что ощущал. И даже не знал, что делаю, пока не закончил.
Она наклонилась, коснулась мягкой ладонью его щеки:
– Да. Да, понимаю. Я все понимаю. – Она встала, держа фигурку в руках. – Ты отдохни немного. Закрой глаза и поспи. Я скоро вернусь.
– Что ты хочешь сделать?
– Это финальный кусочек истории. Я должна закончить последнюю табличку.
Джордж прочистил горло, предчувствуя, что от ответа на следующий вопрос зависит чуть не вся его жизнь.
– А потом?
Но она лишь опять улыбнулась, и его сердце подпрыгнуло от радости на головокружительную высоту.
– А потом, Джордж, – сказала она, – я соберу все свои последние вещи и перееду к тебе. Мы будем жить как муж и жена. И будем счастливы до конца своих дней.
А затем она вышла, оставив его лежать на диване, с легким сердцем и явно спадающим жаром, и он все прокручивал в голове ее последние слова, поражаясь тому, что "до конца своих дней" в ее устах звучит слишком похоже на "никогда больше".
* * *
Аманда занесла над унитазом тест, собираясь на него помочиться.
Этот тест она купила, еще когда ее стошнило в первый раз, но пока не трогала его, зато теперь в результате можно будет не сомневаться.
Потому что если она залетела…
А что, если нет?
А что, если да?
В свои самые спокойные минуты – ну, по крайней мере, спокойнее, чем сейчас, – она продолжала напоминать себе, что пока ничего не случилось. Циклы Аманды никогда не отличались регулярностью, даже в ее четырнадцать лет, поэтому тогда отец с матерью решили, что без специальных лекарств ей не обойтись, но теперь, когда она, расставшись с Генри и родив сына, бросила принимать эти таблетки, все опять пошло как попало.
Так что пока вроде все в порядке. Все в норме. Да-да. Больше не было внезапной рвоты, несмотря на затяжную лихорадку и постоянную тошноту, которые, скорее всего, явились результатом какого-то сезонного гриппа, им болели все дети вокруг. Да-да. Грипп или другая подобная ерунда. Об этом ей сейчас и сообщит тест. Вот прямо сейчас.
Но.
Уже за полночь, в квартире снова темно и холодно, в окошко ванной заглядывает ущербная луна. Только что приснился очередной сумасшедший сон, из-за которого захотелось в туалет, и вот теперь она стоит перед унитазом и думает, сделать этот тест или нет.
Версия "или нет" кажется довольно призрачной. Этот чертов тест – бессердечно точный, исключающий любую двусмысленность, но его черные цифры на сером поле кажутся какими-то устаревшими, вроде тех, что встречались в тестах, по которым еще ее мать узнавала о своей беременности. Почему она не купила себе что-нибудь милое, с сиреневыми крестиками или розовыми плюсиками, вместо этого бездушного приспособления, на котором она, как на машине времени, унеслась в прошлое собственных родителей?
Однако ей по-прежнему хотелось в туалет – не важно, с тестом или без, – и к тому же становилось все холоднее.
На несколько секунд она закрыла глаза и проверила свои ощущения – просто отключила сознание и постаралась понять, чего же на самом деле хочет ее желудок, а не испуганный разум. И – да, хорошо, пускай ее немного подташнивает, но совсем не тянет сблевать, а значит, это банальный вирус и ничего более.
Не открывая глаз, она порылась внутри себя как можно тщательней. Забеременев Джеем-Пи, она поняла это по целому ряду признаков, самым невероятным из которых было чувство того, что подтверждать уже ничего не нужно. Гормональные бури, чувство внутренней наполненности – одно это говорило, что она беременна. До того как понять, заметив очевидные симптомы, она знала это на каком-то подсознательном уровне – так, словно ее организм уже свыкся с новым состоянием и ему абсолютно плевать, если разум запаздывает на вечеринку.
Она еще раз попыталась проникнуть в собственный живот, в бедра и в руки-ноги, в горло и в грудь. Изменения не происходят в одном лишь чреве; во время беременности все тело начинает хлопотать и суетиться, точно деревенская челядь перед визитом короля. Она рассылала по своим недрам гонцов и внимательно слушала их донесения.
Наконец она открыла глаза.
Села на унитаз, помочилась на тестовую палочку, будь она проклята, подтерлась – и собралась выждать, не вставая, положенные три минуты.
Она старалась сохранять разум предельно ясным, не думая ни о чем конкретном, просто мурлыча себе под нос что-то из "вихляшек Завро", какую-то их песенку, которую упоминала Клэр, какой-то поп-хит, что-то там насчет Африки. Джей-Пи обожал ее, потому что в ней было длиннейшее слово из всех, которыми он овладел до сих пор: "Serengeti".
Но ее медитацию вдруг нарушил какой-то звук, сдавленный и далекий, и она невольно вспомнила о странном рыдании, которое послышалось ей однажды. Уже через секунду она была у окна и смотрела во двор. Но звук этот не прекращался и оказался совсем не тем, за что она его приняла, он даже раздавался где-то внутри.
Это звонил ее телефон.
Она скользнула глазами по тесту на краю унитаза, пока еще не показавшему какого-либо результата, и выскочила из ванной. Выругалась, ударившись большим пальцем ноги о дверной косяк, и ворвалась в спальню, где ее мобильник выдавал мрачный фолковый шлягер – мелодию рингтона.
Добежать она не успела – мобильник затих. Она повалилась на кровать и включила экранчик, чтобы посмотреть, кто звонил.
Рэйчел.
Рэйчел?
Рэйчел звонит ей – она бросила взгляд на часы – в 1:14 ночи?
А?!
Не успела она решить, случайность это или ошибка, как телефон затрезвонил снова – так внезапно, что она чуть не уронила его на пол.
– Рэйчел?! Какого ч-ч…
Она слушала секунд двадцать, и хотя голова просто разрывалась от вопросов, она не спросила ничего – просто вырубила связь. Еще полминуты ушли у нее на то, чтобы втиснуться в джинсы и теплый джемпер. А еще через минуту, кое-как обувшись на босу ногу, она вытаскивала Джея-Пи из постели, точно кулек, вместе с одеялом и простынями.
Прежде чем часы показали 1:17, она выскочила из подъезда с ключами от машины в одной руке и ребенком – в другой… и понеслась вперед так быстро, как только могла.
* * *