Как выяснилось, бедняжку Карен периодически "заряжал" (по ее же дичайшему выражению, которое она повторила несколько раз) ее собственный дед – с тех пор как ей исполнилось пять и вплоть до ее четырнадцати. Прекратилось это лишь с его смертью. Мало того, когда она рассказала об этом своим родителям, те выкинули ее из дому и согласились впустить обратно, чтобы она могла сдать выпускные экзамены в средней школе, лишь когда Карен поклялась, что все это выдумала.
– Ты просто не знаешь, каково это… – рыдала она потом в объятиях Аманды долгими, долгими часами. – Просто не знаешь…
– Ну, прости меня, – бормотала Аманда, неловко гладя ее по голове. – Я правда не знаю.
Этот случай мог бы и сблизить их. С большой вероятностью. Но вместо этого Карен начала приглашать в дом подруг, с которыми резко обрывала любую беседу, как только в комнате появлялась Аманда. И все снова кончилось, как всегда.
Самое ужасное – Аманда понятия не имела, в чем тут загвоздка. Насколько она помнила, у нее самой было абсолютно нормальное детство. И с Джорджем, и с Клэр, несмотря на их развод, она оставалась по-прежнему близка, ей никогда не приходилось особенно беспокоиться о деньгах и личной безопасности. Но ей все время казалось, будто она родилась с каким-то едва ощутимым изъяном – где-то глубоко внутри, – изъяном, который слишком стыдно показывать кому-либо еще и вокруг которого она всю жизнь выстраивала некий защитный панцирь, дабы никто ничего не заметил. И со временем панцирь стал ею самой – это было неизбежно, – только она никогда не признавала этого факта, хотя от такого признания ей, возможно, и стало бы легче. Ведь настоящую правду о себе – о том, что внутри у нее что-то немного не так, – знает только она одна, и никто никогда не должен этой правды увидеть. Ведь если не это – она настоящая, то что же тогда? Глубоко внутри она сломана, неисправна, и вся ее жизнь – бесконечная попытка сделать так, чтобы этого никто не заметил.
– У тебя все в порядке, дорогая? – спросил отец, позвонив ей в очередной раз.
– О боже, пап, ну конечно! – ответила она, еле сдерживая слезы.
– Просто все утверждают, будто эти годы в колледже – твои лучшие годы, но, должен признаться, мне всё это время было там как-то… неловко? Да, пожалуй, что неловко.
– Тебе всё всегда неловко, Джордж, – сказала она, выгибая спину, чтобы рыдание не вырвалось из горла.
– Да, наверное, – рассмеялся он.
И это было настолько невыносимо – вся его забота о ней, вся бессмысленность этой заботы, – что, когда он спросил, не нужно ли ей еще денег, она просто повесила трубку.
Рэйчел и Мэй уселись на траву и разложили почти все салфетки, взятые для пикника, исключительно между собой. Денек для пикника выдался не самый теплый, но, по мнению Аманды, Рэйчел любила подкладывать подружкам подобные "суровые испытания" и смотреть, как те будут с ними справляться. Кто захныкал – тот проиграл.
– Так кто сегодня присматривает за Джей-Пи? – спросила Рэйчел, так и не сняв пальто.
– Мой папа, – ответила Аманда, заглядывая в корзинку и не находя там ничего, что лично ей хотелось бы съесть. Наконец она остановила свой выбор на пластиковом контейнере с салатом. – А соус какой-нибудь есть?
Очередная пауза – и очередной негромкий смешок между Мэй и Рэйчел. Сделав вид, что этого не заметила, Аманда нашла по крайней мере дорогущего вида бутыль с оливковым маслом. Обильно, не скупясь, полила им салат – как тот, что собиралась съесть сама, так и всё, всё, всё остальное. Закрыла бутылку крышкой – так резко, что та захрустела под пальцами, слетела с резьбы и перестала держаться. И аккуратно положила обратно в корзинку – в таком положении, чтобы со стороны бутыль казалась закрытой, – и Мэй с Рэйчел ничего не заметили.
– А мой папаша в жизни с ребенком не сидел? – сказала Рэйчел, наливая в кружку кофе из вопиюще гламурного термоса. – Ни одного подгузника не поменял? И как собственных детей зовут, не помнил, пока нам лет пять не исполнилось?
– Ой, я тебя умоляю! – поморщилась Мэй, удивив как Аманду, так, похоже, и саму себя, но тут же восстановила на лице маску жизнерадостного согласия.
Аманда, впрочем, и не надеялась на солидарность; просто, судя по всему, даже Мэй устала от вечного стремления Рэйчел глумиться над своим папашей-австралоидом, который, судя по ее описаниям, разве что не арканил рогатый скот, стиснув лассо зубами, и не рассекал на доске по волнам с банкой пива в руках. Был ли его нос типичной "австралийской картошкой"? Аманда никогда не спрашивала. А торс мускулистым? Или имелось отвислое брюшко? Ни разу не поинтересовалась. Носил ли он на затылке хвост, как у музыканта из джаг-бэнда 70-х? И спросить бы не подумала. Аманда заглянула в себя. Все-таки она к Рэйчел слишком несправедлива. Но порой излишняя несправедливость к кому-нибудь так увлекательна, правда?
– А мой папа отлично ладит с Джеем-Пи, – сказала она. – Он очень добрый. Настоящий отец. Заботливый.
– М-м-м? – как бы ответила на это Рэйчел, наблюдая за молодыми парнями, гоняющими мяч на полянке, выбранной ею для пикника. – Младший брат Джейка Гилленхаля, три часа.
Мэй сморгнула:
– Знаешь, я никогда не понимала, что у тебя это значит. Ты говоришь "три часа" так, словно это направление.
– Но это так и есть, – ответила Рэйчел, указывая направление пальцем. – Двенадцать, час, два, а вон там – три часа. Что тут сложного?
Обернувшись куда нужно, все увидели мистера Три Часа, который – чего Аманда никогда не признала бы вслух – был действительно чертовски привлекателен, хотя довольно юн для нее самой и уж точно чересчур юн для Рэйчел, которая на шесть лет была старше ее. Шевелюра у парня была густой и соблазнительной, как молочный коктейль, и в том, что он осознавал это, сомневаться не приходилось. Даже на таком расстоянии было видно: парню не отказать в самолюбовании, как королеве в снисходительности.
– Могу спорить, этот кричит, когда кончает, – пробормотала Аманда, не осознавая, что произнесла это вслух, пока Мэй не хрюкнула от смеха.
Она обернулась, но Мэй уже вновь остепенилась под взглядом Рэйчел. Хвать телефон – и ну отслеживать дальше местонахождение дочери.
– Они все еще в "Нандо’с"! – объявила наконец Мэй.
– Ну, Марко хотя бы ребенком интересуется? – обронила Рэйчел. – По крайней мере, не раскатывает с новой зазнобой по заграницам? И не забывает о своих обязанностях?
Вилка в руке Аманды застыла на полпути от последних крошек салата ко рту; боль от укола была такой неожиданной, что к глазам подступили слезы. И лишь невероятным усилием воли она не позволила им побежать по щекам.
Потому что все было не так. Точнее, так, да не так. Да, Генри вернулся во Францию и живет теперь с Клодин, но Аманда фактически сама заставила его уехать, изгоняя из своей и Джей-Пи жизни с такой энергией и постоянством, что самой себе удивлялась. Он же звонил Джей-Пи каждую неделю, несмотря на то что навыки общения по телефону у четырехлетнего мальчишки были почти нулевые. Говорил, что хочет приучать сына к звукам настоящей французской речи, хочет, чтобы тот слушал, как его имя (Жан-Пьер) произносится на самом деле и как звучат колыбельные, которые когда-то ему пела родная бабушка.
Если бы сердце Аманды не раскалывалось на куски каждый раз, когда она слышала голос Генри, это звучало бы даже мило.
Они познакомились, когда она училась на последнем курсе вуза; сперва встречались на лекциях, а потом и на университетских вечеринках. Мужественности в этом представителе сильного пола было хоть отбавляй. Уже в двадцать лет в его волосах мелькала солоноватая проседь, и из всех девчонок их студенческого потока она оказалась той единственной, с кем он решил сидеть рядом, разглядев, как он потом рассказал, "родственную душу", чему, вероятно, способствовало отчетливое ощущение, что любого врага она не только убьет, но и съест.
Она, со своей стороны, впадала в такую эйфорию всякий раз, когда он оказывался в одном с нею помещении, что начала жить в состоянии почти непрерывной ярости. Факт его существования она долгие месяцы скрывала даже от родителей, чтобы те не дай бог не стали хихикать над тем, как жестоко она втюрилась, хотя именно они конечно же были последними, кто стал бы так поступать.
Больше всего от нее доставалось самому Генри.
– А ты с огоньком! – подцепил он ее, и хотя это звучало нелепо даже с его французском акцентом, оба находились на таком взводе, что вряд ли о том задумались.
Это напоминало ухаживание урагана за скорпионом. Со швырянием друг в друга предметами, невероятным сексом и месяцами жизни в какой-то лихорадочной дрожи. Все так по-молодежному! И так по-французски! Она была сметена примерно как скоростная трасса оползнем – ничем не остановимой катастрофой, которая перемалывает ее в щебень. Они ругались даже на свадьбе. Прямо на церемонии.
Через месяц после женитьбы она обнаружила, что уже на третьем месяце, и принялась обвинять его в чем ни попадя еще неистовее, чем прежде. Он не врубается, какие ножи обычные, а какие – для стейка. Он забивает окурками всю землю в горшке с камелией, высаженной ею на балконе в их новой квартирке, ремонт которой он так и не довел до конца. А однажды вечером, во время все еще весьма замечательного секса – и это несмотря на седьмой месяц беременности, – он вдруг показался ей таким злым, что она непроизвольно залепила ему пощечину, и с такой силой, что расцарапала ему щеку обручальным кольцом; поступок этот поверг ее в глубочайший шок, она сбежала из дому и провела всю ночь у отца в ужасе от мысли о том, что будет дальше.
На следующий день Генри съехал.
– Дело не в пощечине, – сказал он со сводящим с ума спокойствием. – Француз может принять пощечину, Господь свидетель. Дело в том, с каким лицом ты это сделала.
Он взял ее за руку с нежностью, ранящей сильнее любых жестокостей какой бы то ни было драки.
– Ты борешься с ненавистью к самой себе, все это замечают, и ты очень стараешься, переключая ее лишь на тех людей, у которых, как ты надеешься, достаточно сил с этим справиться. Это я понимаю. Я сам такой же. Это тяжело, но можно перенести, если твоя любовь ко мне сильней, чем ненависть. Но однажды баланс уже сместился в другую сторону, и я не думаю, что это можно исправить. Ни в тебе, ни во мне.
Боль от услышанного вызвала в ней новую вспышку гнева, и она прогнала его прочь бурным потоком мстительных клятв – что он никогда не увидит сына, что, если он не сгинет навеки, она расскажет судье, что это он ударил ее, а какой английский судья не поверит ей, если речь идет о французе? – так что лучше пускай он уматывает из этой страны ко всем чертям, иначе она добьется его ареста.
Наконец он поверил ей. И ушел.
А когда родился их сын, она назвала его именем любимого дядюшки Генри, уже покойного, как они однажды вместе и решили. Да, имя это она тут же сократила до "Джей-Пи", но тем не менее. Даже теперь она разговаривала с сыном и по-английски, и по-французски, следя за тем, чтобы он не забывал языка и мог свободно общаться с отцом. Генри был любовью всей ее жизни, и этого она никогда не смогла бы простить ему. А может, самой себе.
Время от времени он звонил, и от звука его голоса на нее наваливалась такая тоска, что она врубала телик, пока он говорил с Джей-Пи, отвечавшим на все вопросы в трубке одним осторожным "Oui?".
– Послушайте, – сказала Аманда, бросив вилку обратно в контейнер с салатом и сглотнув подступившие слезы. – Простите меня за то, что я сказала про всех этих животных, погибших на войне. Простите, что материлась. Простите, что я вечно все говню, ладно? Не нужно увеличивать наказание!
В глазах Мэй вроде бы промелькнуло удивление и довольно искреннее сочувствие, но Рэйчел обрушилась первой.
– Дело не в Мемориале? – сказала она. – А похоже, в твоей вопиющей несдержанности?
Аманда, ожидавшая – и глупо, как выяснилось, – спешных заверений в том, что ей не за что извиняться, рассвирепела пуще прежнего.
– Мой дедушка Джо потерял во Вьетнаме ногу, – сказала она. – А когда вернулся в инвалидном кресле, Союз ветеранов войны наплевал на него с высокой колокольни. Так что вы уж простите, если я считаю, что памятник погибшему голубю – дурной вкус.
– Ого, – прошептала Мэй. – Твой дед воевал во Вьетнаме?!
– Это просто не может быть правдой, – еще жестче сказала Рэйчел.
Аманда застыла. Да, это было не совсем правдой. Дедуля Джо не попал под призыв и погиб на стройке, когда какой-то рабочий по ошибке перерубил ему лопатой бедренную артерию. Она почти физически ощущала, что ложь о нем сильно портит ей карму. Но не соврать не могла.
– Он убил хоть одного вьетнамца? – спросила Мэй неожиданно серьезным тоном, на какой переходила всегда, стоило кому-либо в зоне слышимости ляпнуть что-нибудь неуважительное про азиатов.
Рэйчел презрительно фыркнула:
– Британские солдаты не участвовали в боевых действиях? То ли дело австралийцы. Мой папаша…
– Мой дед был американцем, – сказала Аманда, потому что хотя бы в этом ей не приходилось врать.
Мэй посмотрела на Рэйчел:
– Это правда?
– По матери? – уточнила Рэйчел, сбитая с толку в той же степени, что и Аманда.
– Я про деда, – сказала Аманда. – Мой дед – американец.
– А вот и нет! – засмеялась Рэйчел. – Твой отец британец? Я же встречала его? И даже не раз? Ты такая врушка, Аманда. Это так неразумно? И совсем не смешно?
– Ну, извини, – сказала Аманда. – Мне кажется, я знаю, откуда родом мой отец.
– Да как угодно! – Рэйчел хмыкнула и отхлебнула кофе.
– Может, ты имеешь в виду своего отчима? – спросила Мэй, явно волнуясь, не слишком ли они жестоки.
– Отчим тоже американец, – нахмурилась Аманда. – Мамаша всегда выбирает один и тот же типаж.
И в этом опять соврала. Да, Хэнк американец, но огромный, сильный и черный. И не мог бы отличаться от Джорджа еще сильнее, даже если бы Джордж был женщиной.
– Моя мать – британка, но отец – точно американец.
Рэйчел лишь задрала брови и перевела взгляд обратно на мистера Три Часа.
– Не веришь мне – спроси у его новой подружки, – добавила Аманда уже спокойно, решив больше не спорить.
– У его новой подружки? – на удивление резко переспросила Рэйчел.
– У него любовница? – уточнила Мэй и оставила рот открытым. – В его-то годы?
– Ему сорок восемь, – сказала Аманда. – Запросто мог бы закрутить даже с любой из вас.
– Фу-у? – скривилась Рэйчел. – Не юродствуй, а? – Она выловила очередную оливку из пасты. – Ну, и что за девица? Она станет теперь твоей мачехой?
Это Аманда и сама хотела бы знать. На этой неделе Джордж вел себя еще рассеянней, чем обычно. Сначала позвонил ей, чтобы рассказать историю, которая плохо уложилась у нее в голове, что-то о птице, приземлившейся в его саду, а потом улетевшей; Аманда почти убедила его, что все это ему приснилось, но сегодня утром он позвонил снова и объявил, что встречается с женщиной, которая недавно забрела к нему в студию. При этом он был таким искренним и таким уязвимым, что от беспокойства за то, что должно случиться – ведь это Джордж, как ни крути, – ей стало немного не по себе.
– Ну, мачехой вряд ли, – сказала Аманда. – Пока они встречались всего пару раз, и я ее даже в глаза не видела. Знаю только, что зовут Кумико и что…
– Кумико? – повторила Рэйчел. – Что еще за имечко?
– Японское, – вставила Мэй, сверкнув глазами, как лазерами. – Самое обычное имя.
– Я пока не уверена, но, судя по его рассказам, очень милая женщина.
– Ну, какой же еще ей быть, если она связалась с твоим якобы американским папашей? – съязвила Рэйчел и допила остатки вина.
"Что ты этим хочешь сказать?" – хотела спросить Аманда, но не успела произнести "Что ты этим…", как получила футбольным мячом по затылку – с такой силой, что повалилась вперед и едва не вписалась носом в корзинку для пикника.
– Прошу прощения! – крикнул мистер Три Часа, ловко наклоняясь и подбирая мяч с травы.
– Какого черта?! – закричала Аманда, прижимая ладонь к затылку, да так и застыла, увидев, как Рэйчел расхохоталась в своей самой соблазнительной манере – дрыгая сиськами так, словно предлагает себя.
– Не бери в голову? – сказала Рэйчел. – Она это заслужила. Меньше будет чертыхаться!
Мистер Три Часа рассмеялся и отвел назад упавшие на глаза белокурые локоны:
– А у вас чисто дамский пикник или всяких подонков тоже пускают?
– Подонки приветствуются, – ответила Рэйчел. – Хочешь кальмаров? Только что из "Маркса и Спенсера".
– Почему бы и нет? – И парень шмякнулся на траву рядом с Амандой так небрежно, что задел ее бумажный стаканчик с колой, и тот улетел в траву.
Извиняться он даже не подумал. Рэйчел уже накладывала ему кальмаров на салфетку.
Аманда все еще массировала затылок.
– Масло будешь, оливковое? – бесстрастно предложила она.
– С удовольствием! – ответил он, даже не взглянув в ее сторону.
Осторожным движением она извлекла из корзинки бутыль и передала ему с ангельской невинностью на лице:
– Лучше взболтай сперва.
Так он и сделал.
– Глазам не верю… – только и выдавила Мэй.