Его лев теперь подкрадывался к ее мельнице. Сочетание было еще контрастнее, чем у дракона с птицей, но, вопреки всему, сработало на все сто. Правда мельницы, вся ее историчность, сохраненная в каждом отдельном перышке, теперь подвергалась угрозе. Это место для львов, словно предупреждала картина. Львов, состоящих только из букв и слов. Хотя, возможно, именно этот лев уже так давно терроризировал мельницу, что стал ее частью, одной с нею историей, и мог бы сделать одно исключение для вас, уважаемый зритель. Он все еще мог бы сожрать вас, а мог бы и не сожрать. Точно так же, как в "Драконе и Журавушке", все в этой картине – на ваш страх и риск. Не боитесь? Рискнете?
– Это… – выдавил Джордж.
– Ч-черт бы меня… – сказал Мехмет.
– Чтоб я… – сказал человек в костюме.
И назвал сумму еще более сумасшедшую, чем прежде.
– О боже! – воскликнула Кумико так, словно заметила его только теперь. И повернулась к Джорджу: – Он что, хочет у тебя это купить?
Не дожидаясь от Джорджа ответа, мужчина предложил еще больше – на этот раз уже совершенно заоблачную сумму.
Звонко хихикнув, Кумико посмотрела на Джорджа так, словно все они вдруг оказались персонажами какой-то комедии.
– Ну, и как же мы поступим? – спросила она.
Джорджу страшно, буквально до дрожи, не хотелось, чтобы лев и мельница исчезли с его глаз навсегда – тем более теперь, когда он увидел, как они живут одной жизнью на этой картине.
Человек в костюме снова удвоил цену.
– Продано! – не выдержав, крикнул Мехмет.
– Джордж? – окликнула его Кумико. – Мне пригодились бы эти деньги. На материалы.
Джордж попытался что-то сказать, но слова застряли в горле. Он попробовал снова:
– Как ты… – Он запнулся. – Как ты захочешь.
Несколько секунд Кумико смотрела на него.
– Я не настаиваю, – сказала она. И повернулась к мужчине: – Ладно! Тогда по рукам.
Пока Джордж в каком-то полубреду заворачивал "Мельницу и льва" в оберточную бумагу, человек в костюме расплакался, ничуть не стыдясь своих слез.
– Спасибо… – только и повторял он, получая от Мехмета наспех состряпанный товарный чек для оплаты товара кредиткой. – Просто спасибо…
– Сколько? – переспросила Аманда, когда снова заехала оставить с ним Джея-Пи.
– Признавайся, – объявил Джордж, подкидывая внука на руках, – ты всегда считал своего grand-père сумасшедшим из-за того, что он разрезает книжки?
– Desolè, – сказал Джей-Пи.
– Нет, я серьезно, пап, сколько?
– Она отдала мне половину. Я отказывался. Настаивал даже, но она сказала, что эти деньги мы заработали вместе и что без моего вклада у нее ничего бы не получилось, хотя это полная ерунда, Аманда, мой вклад составлял десятую, тысячную долю того, что было сделано ею.
– Но она все равно отдала тебе половину.
– Заявила, что, если я не возьму, это превратит искусство в ложь.
– Когда же, черт возьми, я смогу познакомиться с этой женщиной? – требовательно спросила Аманда.
Джордж не сразу понял ее и лишь через пару секунд осознал, что Кумико и Аманда действительно до сих пор незнакомы. Как-то так получалось, что эти две женщины в его жизни никогда не появлялись одновременно. Странно. Хотя, если честно, в компании с Кумико он сам забывал обо всех прочих жителях этой планеты – так, словно мог бы запросто без них обойтись. Он ощутил укол совести и сымпровизировал на ходу.
– Скоро, – соврал он. – Она предлагает устроить вечеринку с коктейлями.
– Вечеринку с коктейлями? Где?? В 1961 году?
– Кок-тейль! – сказал Джей-Пи, шумно отстреливая кого-то из пальца, как из пистолета.
– Ну, возможно, она слегка старомодна, – сказал Джордж. – Но это всего лишь идея.
– В общем, я хочу ее видеть. Женщину, которая за один день заработала твою месячную выручку.
– Я тоже немного участвовал. Я же сделал льва.
– Говори что хочешь, Джордж.
Был у Кумико и другой набор табличек – тех, что Джорджу она показывать не спешила. Их было тридцать две, рассказывала она, и все они тихонько дремали в уголке ее саквояжа – пять стопок, связанных вместе белой лентой, с проложенной между табличками бумагой, чтобы не царапались друг о друга.
– Это другой мой проект, покрупнее, – сказала она.
– Ты не обязана мне показывать, – пожал он плечами.
– Я знаю, – кивнула она с едва заметной улыбкой. – Но возможно, еще покажу.
Что она и сделала однажды субботним вечером в его типографской студии. Джордж вернул Джея-Пи Аманде после второй подряд субботы, проведенной ею за подсчетами автомобильных пробок то ли в Ромфорде, то ли в Хоршеме, то ли в еще каком захолустье с бабушкиным названием, и выдворил из студии Мехмета, который ненавидел работать в одиночку и клялся, что после обеда у него повторная проба на роль в бродвейском мюзикле "Злая", что показалось Джорджу чистым враньем, но он все равно отпустил пройдоху на все четыре стороны.
С Кумико он не виделся уже два дня. График их встреч оставался непредсказуемым. Теперь она завела себе мобильник, но на его звонки почти никогда не отвечала и чаще всего просто заглядывала к Джорджу в студию поинтересоваться, не желает ли он составить ей компанию сегодня вечером.
Он всегда отвечал "да".
В этот же день она зашла поздно, уже перед самым закрытием. Как всегда, с саквояжем в одной руке и белым плащом, неизменно переброшенным через другую, – не знаешь, какие сюрпризы еще преподнесет эта зима.
– Моя дочь очень хочет с тобой познакомиться, – сказал он, пока она открывала саквояж.
– Взаимно, – ответила Кумико. – Видимо, это станет возможно на вечеринке, о которой ты мне рассказывал?
– Да, – сказал Джордж. – А что, и в самом деле, давайте…
– Это нечто вроде истории, – прервала она его деликатно, словно не нарочно – так, будто вопрос о табличках, которых он еще не видел, был задан им секунду назад, а вовсе не пятью-шестью вечерами раньше.
Она полезла в саквояж и вместо того, чтобы показать ему свою новую работу с использованием фигурки, которую он недавно вырезал (кулак, в котором иссякла тяга к насилию, сжатый так, как люди стискивают последнее, что им дорого), извлекла на свет стопку табличек, перевязанную белой лентой.
– Нечто вроде мифа, – продолжала она, выкладывая пачку на конторку, хотя распаковывать не спешила. – Сказка, которую мне рассказывали в детстве и которая с годами переросла в нечто большее.
Но даже после этих слов она не пошевелилась, чтобы развязать ленту.
– Ты не обязана, – сказал Джордж.
– Знаю.
– Я подожду. Я же говорил тебе, что готов ждать чего угодно.
Она посмотрела на него очень серьезно:
– Ты наделяешь меня чересчур большой властью, Джордж. Это нетяжелая ноша, но рискует стать таковой, а я этого не хочу. – Она коснулась его руки. – Я знаю, что ты поступаешь так от своей большой доброты, но может наступить день, когда мы оба пожалеем о том, что ты не обращался со мною хотя бы немного небрежнее. И риск того, что такое возможно, должен оставаться всегда, Джордж. Там, где нет места для тяжести или боли, мягкость не имеет смысла.
Джордж судорожно сглотнул.
– Ну, хорошо, – сказал он. – Тогда давай посмотрю.
Приоткрыв губы, она округлила их в радостном удивлении:
– Ты уверен, Джордж? Моей первой мыслью было сказать тебе "нет". Но как здорово! Конечно, сейчас покажу.
Она развязала ленту и показала ему первую картинку.
Перья покрывали табличку почти полностью. Торчали в разные стороны, ныряли одно под другое и сплетались между собой, все – ослепительно-белые. И лишь одно перо на их фоне – также белое, но слегка иного оттенка – было обрезано, закручено и подшито в форме младенца.
– Эти работы – не для продажи, – пробормотала она, не решаясь показывать дальше.
– Да уж, – лишь проронил Джордж.
– Но что бы ты мог добавить? – спросила она. – Чего здесь не хватает?
– Всего хватает, – ответил Джордж, отслеживая каждый контур белого фона и каждый – немного иной белизны – изгиб силуэта младенца.
– Ты знаешь, что это неправда, – возразила она. – Потому я и прошу тебя над этим подумать.
Джордж исследовал картину заново, пытаясь отключить аналитический ум и поймать спонтанные образы, которые навевает его сознанию это изображение.
– Я бы добавил пустоты, – сказал он. – Пустоты из слов. Вот чего здесь не хватает… – Он поморгал, будто приходя в себя. – По-моему.
Она кивнула:
– И ты готов вырезать для меня из слов эту пустоту? И что-нибудь к другим работам – так же, как ты делал до сих пор?
– Разумеется, – сказал он. – Все что угодно.
Они вернулись к табличкам.
– Что же здесь происходит? – спросил он. – Ты сказала, это миф. Что за миф?
Она снова кивнула – так слабо, будто не собиралась отвечать.
Но все-таки заговорила, и это было началом истории.
– Она родилась от дыхания облака, – произнесла она.
И продолжила дальше.
В понедельник, проведя с нею выходные, вновь запутавшись в частностях, но, по большому счету, обретя безмятежность и познав усладу, Джордж повесил на стену в студии уже третью картину, которую они собрали вместе – и последнюю из тех, что не входили в ее "частное" собрание из тридцати двух работ.
Она использовала вырезанный им сжатый кулак – тот самый, в котором иссякла тяга к власти и мщению, который, казалось, сдался пред ликом неумолимой Судьбы – и совместила его с перьевым изображением щеки и шеи женщины, отвернувшейся от художника. Это сочетание было еще контрастнее, чем даже у "Мельницы и льва". Здесь угадывалась нотка насилия – кулак против лица, не важно, насколько он "мирный", но ощущение это быстро рассеивалось. Этот кулак теперь выглядел не кулаком, а нераскрытой пустой ладонью, уже отодвигающейся от лица той, кого приласкал в последний раз. Сама эта ласка словно предназначалась бережно хранимому образу – закрытая ладонь, которая потянулась в прошлое, чтобы ощутить его снова, но потерпела фиаско, что происходит со всяким, кто пытается уцепиться за то, чего не вернуть уже никогда.
"Это всего лишь картинка", – повторял про себя Джордж, пытаясь понять, куда ее лучше повесить. Так, чтобы лишить ее силы, ослабить ее влияние на него, избавив себя от постоянных спазмов в желудке.
Но он не успел. И слава богу.
Дверь за его спиной вдруг открылась. Сперва он решил, что это Мехмет вдруг стал беспрецедентно пунктуальным, особенно после выходных, то есть после всего, чем могла быть чревата "проба на роль в бродвейском мюзикле "Злая"".
– Рано ты сегодня! – сказал он, разворачиваясь к двери с третьей табличкой в руках.
Но это был не Мехмет. Это был мужчина, купивший их вторую табличку за сумасшедшие деньги. Причем в этот раз не один. Его сопровождала женщина – слегка пухлая, но с хищным взглядом профессионала. Короткая стрижка этой блондинки, ее серьги и строгая блузка с открытым воротом явно стоили дороже, чем холодильник Джорджа.
Но ее лицо… Его исказило отчаяние, а глаза ее покраснели так, словно она прорыдала все утро.
– Это он? – спросила она.
– Он, – ответил мужчина, оставаясь на шаг позади нее.
Женщина посмотрела на табличку в пальцах у Джорджа.
– Есть еще! – выдохнула она с каким-то странным облегчением.
– Чем обязан? – наконец спросил Джордж.
– Эта картина, – сказала она. – Та, что у вас в руках.
– А что с ней? – уточнил Джордж, поднимая картинку чуть выше и готовясь защитить ее, если понадобится.
А затем женщина назвала сумму, определить которую иначе как "заоблачной" Джордж бы просто не смог.
* * *
Когда Аманда окончательно, навсегда, разобралась с самыми нудными подсчетами пробок в графстве Эссекс за всю историю нудных подсчетов пробок графства Эссекс, забрала сердитого полусонного Джея-Пи с очередных субботних посиделок с дедом, который выглядел как сумасшедший и все время бормотал, что собирается заняться своим книгорезанием, а потом наконец вернулась домой после похода в два разных супермаркета, чтобы найти единственный сок, который Джей-Пи соглашался пить на этой неделе (манго, маракуйя и персик), в ее дверь постучали.
Она проигнорировала это, как всегда. Кто в наши дни стучится в дверь парадного хода? По большей части коммивояжеры, рекламирующие преимущества стеклопакетов, или фашистки с розочками на летних шляпках, желающие баллотироваться на предстоящих выборах, или же, как уже было однажды, мужик, вопрошающий на таком непролазном кокни, что никакая англичанка не смогла бы понять его до конца, не желает ли она купить свежей рыбы прямо у него из багажника. ("Какой болван это купит?" – сказала ему она.) В любом случае, это не мог быть ни управдом – по крайней мере, не сегодня, когда идет футбольный матч, – ни почтальон, для которого уже слишком поздно, так что, когда постучали во второй раз, она проигнорировала это снова.
– Как думаешь, что случилось со свидетелями Иеговы? – спросила она Джея-Пи, пялившегося через очки "три дэ" в телевизор, который и понятия не имел о каком-то там "три дэ". – Что-то их не видать в последнее время. Как будто они исчезли, превратились в какой-нибудь миф… – Она сгребла еще одну кучку игрушек, чтобы убрать на место. – Хотя, уж конечно, не в такой миф, где сплошные сиськи с вакханалиями и девственницы трахаются с лебедями. – Она повернулась к сыну, который не отвечал ей, поскольку был всего лишь четырехлетним мальчуганом, сидевшим перед телевизором. – Как считаешь, каким должен быть миф свидетелей Иеговы, а, пончик? Подозреваю, там должно быть много маяков…
– Тихо, мама, – потребовал Джей-Пи. – "Вихляшки Завро"!
Что означало: катастрофически скоро скачается очередной видеоклип "Вихляшек Завро", в котором костюмированные динозаврики будут танцевать на завропляже под заврорадугой и выпрыгивать из своих завропрограмм на наши завромониторы. В своих танцах они и правда больше вихлялись, чем танцевали, но Джей-Пи был их преданным фанатом.
Снова постучали и что-то крикнули. Она выдержала паузу, с героем из мультика в одной руке и пожарной машиной – в другой. Открывать или не стоит? Но ведь и чертов торговец рыбой уже что-то. ("Свежая рыба!", насколько она поняла, но какая разница?) Она выждала еще немного, но кто бы там ни был, в четвертый раз он не постучал. Затолкав игрушки в ящик, она вздохнула и решила, что в комнате достаточно прибрано, а потому можно приступать к осуществлению своих мечтаний: поскорей уложить своего красавчика сына в постель после еженедельного разговора по телефону с Генри и погрузиться в обычную субботнюю телемотину, прихлебывая чаек и перекидываясь саркастическими фразочками по твиттеру со своими шестнадцатью фолловерами.
– Вихляшки! – заорал Джей-Пи и вскочил на ноги, явно готовясь пуститься в пляс.
У Аманды затрезвонил мобильник. Она метнулась в кухню, чтобы вытереть липкие руки, прежде чем достать его из кармана.
К ее легкому удивлению, на экранчике значилось: "Генри".
– Что-то ты рано, – сказала она в трубку. – Он еще не…
– Ты дома! – произнес Генри своим обычным тоном – одновременно и колючим, и теплым. – Я слышу, как бубнит телевизор. А почему не открываешь дверь?
– Все так неожиданно, – пожал он плечами за чашкой с чаем. – Завтра вечером обратно на "Евростар", а приехали мы с Клодин только из-за того, что ее мать застряла в отеле.
Аманда не донесла свою чашку до рта:
– Застряла?
Генри отмахнулся, точно галльский тиран, распускающий свой сенат:
– Для большинства люлей это удивительно. Но для матери Клодин…
Он снова пожал плечами, словно взваливая на них ношу, которой не избежать.
Джей-Пи при виде отца чуть из кожи вон не выпрыгнул: "Papa! Papa! Je suis tortillant! Tortiller avec moi!". И Генри охотно завихлялся вместе с ним, как заправский завропапа. Уложить после этого Джея-Пи в постель казалось почти невозможно, однако Генри вызвался сделать все сам – искупал сына в ванной и почитал ему на ночь сказку – "Le Petit Prince", разумеется, – пока тот окончательно не вырубился. Аманда даже постаралась не раздражаться на самодовольный вид Генри, когда он справился с задачами, которые ей приходилось решать каждый день самой – без расчета на какую бы то ни было аудиторию.
– Так где же сейчас Клодин? – спросила она.
– Едет обратно во Францию, – ответил Генри, и Аманда подумала, что нет на свете ничего более французского, чем слово France, произнесенное французом. – Я отдал свой билет ее матери. Новый смогу купить только завтра.
– Чтобы спасти ее мать, понадобились вы оба?
Генри закатил глаза, словно моля богов о пощаде:
– Считай, тебе страшно повезло, что ты никогда ее не встречала. Твоя мать совсем другая – такая английская, такая милая… Я очень люблю Клодин, – сказал он, глядя в сторону, и потому не увидел, как Аманда вздрогнула. – Она напоминает мне гобой, на котором играют Баха, но ее maman… – Он отхлебнул из чашки еще глоток. – Извини за вторжение. – В его тоне не слышалось ни цинизма, ни скрытого намека. Он действительно был благодарен. – Я действительно благодарен, – добавил он.
– Всегда пожалуйста, – тихо ответила она.
Между ними повисла небольшая осторожная пауза.
– Могу я спросить, как ты?
– Можешь.
Он улыбнулся ей – так, что ее желудок упал куда-то в пятки. Она любила его, любила, любила – и ненавидела этого французского сукина сына в основном лишь за то, что любила его так сильно, но господи, как же она любила его, этого очаровательного ублюдка.
– Ну, и как ты? – спросил он снова.
Она открыла рот, чтобы ответить "у меня все прекрасно", но вместо этого из нее вдруг вывалилось:
– В последнее время реву, не переставая.
И, как ни удивительно, это было правдой. Она никогда не считала себя плаксой, но в последнее время… Да, разве что в последнее время. Ревела в беседах с отцом, ревела от малейших сантиментов по телику, ревела перед дверью лифта, когда тот закрывался прямо у нее перед носом. Все, что Аманду бесило, странным образом заставляло ее реветь еще больше.
– У тебя депрессия? – уточнил Генри не без нотки участия.
– Только если это слово означает перманентную злобу.
– Я думаю, тебе подошло бы название "амандеска".