- Верно. Как видишь, если есть люди настолько бедные, что они не в силах сами вырастить своих детей, значит, виноваты в этом богачи, которые им не помогают.
- Ваша правда, - задумчиво согласился найденыш. - Но, видно, бывают и добрые богачи - вы-то ведь добрая, госпожа Бланше; все дело в том, чтобы их повстречать.
VI
Однако найденыш, а он с тех пор, как выучился грамоте да сходил к первому причастию, вечно ломал себе голову и доискивался что да почему, не переставая думать о словах, сказанных Катриной на его счет госпоже Бланше, но сколько он ни размышлял, ему все-таки было непонятно, почему, войдя в года, он не должен больше целовать Мадлену. Он был самый неиспорченный мальчик, какой только жил на свете, и даже не догадывался о том, о чем так рано узнают его сверстники.
Чистосердечие его проистекало от того, что он вырос не таким, как другие. Положение найденыша, хоть он его и не стыдился, сделало Франсуа застенчивым; правда, за обиду он это прозвище не считал, но так и не свыкся с тем, что оно отделяет его от всех, с кем он водился. Другие найденыши почти всегда считают свой удел унизительным: им так грубо дают это почувствовать, что они рано утрачивают достоинства христианина. Они растут с ненавистью к тем, кто дал им жизнь, но не больше любят и тех, кто им ее сохранил. С Франсуа же получилось так, что он попал в руки Забелле, любившей и не обижавшей его, а затем повстречал Мадлену, нрав у которой был милосерднее, и мысли человечнее, чем у окружающих. Она стала для него поистине матерью, а когда найденыша любят, он становится лучше других детей, равно как становится хуже их, когда его оскорбляют и тиранят.
Поэтому Франсуа ни с кем не было так легко и приятно, как с Мадленой, и он не льнул к другим пастушатам, а рос один, под крылышком двух любивших его женщин. Особенно в обществе Мадлены он чувствовал себя таким счастливым, каким мог быть рядом с ней только Жанни, и его не тянуло побегать с теми, кто сразу же начинал обзывать его найденышем и среди кого он неизвестно почему чувствовал себя чужим.
Так он и дорос до пятнадцати лет, оставаясь бесхитростным и беззлобным: уста его не повторили ни одного дурного слова, а уши таких слов и не воспринимали. И все же после того дня, когда Катрина укорила хозяйку за ее любовь к найденышу, этот паренек нашел в себе довольно, здравого смысла и рассудительности, чтобы не давать больше мельничихе целовать его. Он сделал вид, что ему не до этого, а может, просто стыдно выглядеть девчонкой и неженкой, как выразилась Катрина. Но на самом деле его удерживал не стыд. Он лишь посмеялся бы над всем этим, если бы бессознательно не почувствовал, что дорогую ему женщину того и гляди попрекнут любовью к нему. За что попрекнут - этого он не мог себе объяснить и, не находя объяснений сам, не хотел просить их у Мадлены. Он-то знал, что ее великодушие и привязанность к нему помогут ей вытерпеть любые попреки: он был памятлив и не забыл, как когда-то мельничиху бранили и даже собирались прибить за то, что она с ним добра.
Одним словом, чутье подсказало ему, что он не вправе навлекать на нее новые неприятности и насмешки. Он сообразил - вот что поразительно! - он сообразил, этот бедный паренек, что найденыша можно любить только тайком; впрочем, он согласился бы и на то, чтобы его не любили вовсе, лишь бы не причинить вреда Мадлене.
Малый он был работящий, а так как с годами работы у него все прибавлялось, он постепенно стал все меньше бывать подле Мадлены. Но это не огорчало его, потому что за работой он говорил себе, что трудится ради нее и будет вознагражден за все радостью видеть ее во время еды. По вечерам, когда Жанни засыпал и Катрина тоже укладывалась в постель, Франсуа проводил с Мадленой еще и подругой. Она пряла, а он читал вслух или разговаривал с нею. Деревенский житель читает не быстро; поэтому с них хватало тех двух книг, которыми они располагали. Три страницы за один присест было для них уже много, и пока они дочитывали книгу до конца, проходило достаточно времени, чтобы вновь вернуться к первой странице, которую они уже плохо помнили. Кстати сказать, есть две манеры чтения, и об этом не худо напомнить людям, которые воображают себя шибко образованными. Тот, у кого много досуга и книг, глотает их походя и так набивает себе всякой всячиной голову, что там сам господь бог не разберется. Тот же, у кого мало и досуга и книг, счастлив, когда ему попадается что-нибудь стоящее. Он стократ без устали перечитывает прочитанное и всякий раз находит для себя что-то незамеченное, пробуждающее новую мысль. Правда, это все та же мысль, но ее с таким вкусом, так долго смакуют и переваривают, что разум, усвоивший ее, становится крепче и здоровей, чем тридцать тысяч набитых вздором голов, где гуляет ветер. Это я повторяю слова господина кюре, дети мои, а уж он-то в таких вещах разбирается.
Так и жили два эти человека, довольствуясь теми знаниями, какие могли приобрести, а приобретали они их не торопясь, помогая друг другу понимать и любить все, что делает нас добрее и справедливей. Это укрепляло в них веру и бодрость духа, и не было для них счастья больше, чем чувствовать в себе расположение к ближнему и быть всегда и всюду заодно во всем, что касается правды и праведной жизни.
VII
Господин Каде Бланше больше не вникал в расходы по дому, потому что уже давно определил сумму, которую ежемесячно выдавал жене на жизнь, и сумма эта была так мала, что дальше некуда. Мадлена могла теперь, не раздражая мужа, во многом отказывать себе и время от времени давать знакомым беднякам малость дров, белья, супу, овощей, яиц и прочего. Ради ближнего она шла на все и, когда у нее не было средств, сама работала за бедняков, лишь бы помешать болезни или усталости свести их в могилу. Она была так бережлива, так старательно штопала свою одежду, что вчуже казалось, будто она живет в достатке; однако, не желая, чтобы домашние расплачивались за ее великодушие, она приучилась совсем мало есть, никогда не отдыхать и спать как можно меньше. Найденыш видел это и находил вполне естественным: и от природы и благодаря воспитанию, которое дала ему Мадлена, в нем развились те же наклонности и то же сознание долга, что у нее. Тем не менее он подчас тревожился, наблюдая, как изводится мельничиха, и корил себя за то, что слишком много спит и ест. Франсуа охотно согласился бы ночи напролет просиживать вместо нее за шитьем и пряжей, и когда она пробовала вручить ему его жалованье, мало-помалу выросшее почти до двадцати экю, он обижался и заставлял ее в тайне от мельника оставлять эти деньги себе.
- Будь жива моя мать Забелла, - твердил он, - мой заработок шел бы ей. Ну, скажите на милость, куда мне девать деньги? Нужды у меня в них нет: одежду вы мою чините, сабо мне покупаете. Поберегите их для тех, кто бедней меня. Вы и без того работаете на бедняков сверх всякой меры. А если будете мне платить, вам придется работать еще больше; если же вы занеможете и помрете, как моя бедная Забелла, какой мне будет прок от того, что у меня деньги в сундуке лежат? Разве они воскресят вас или помешают мне утопиться?
- Не смей и думать об этом, мой мальчик, - оборвала его Мадлена однажды, когда он, как случалось время от времени, вновь вернулся к этой мысли. - Христианину не пристало накладывать на себя руки, и если я помру, твой долг - пережить меня, чтобы утешить и поддержать моего Жанни. Ну, скажи, неужто ты этого не сделаешь?
- Сделаю, покуда Жанни еще мал и ему нужна моя забота. Но после!.. Не будем про это, госпожа Бланше. Тут из меня добрый христианин не получится. А если вы хотите, чтобы я жил на земле, не надрывайтесь и не помирайте.
- Успокойся, мне вовсе неохота помирать. Чувствую я себя хорошо, к труду привыкла и теперь даже крепче стала, чем в молодости.
- В молодости? - удивился Франсуа. - Выходит, вы уже не молодая?
Он струхнул, вообразив, что она достигла возраста, когда люди умирают.
- Да у меня и не было времени побыть молодой, - рассмеялась Мадлена с видом человека, умеющего подтрунить над своей неудачей. - Теперь мне двадцать пять, а это уже немало для женщины моего сложения, потому что я не уродилась таким крепышом, как ты, малыш, и у меня были горести, состарившие меня быстрее, чем годы.
- Горести? Боже мой, ну конечно! Я это заметил, еще когда господин Бланше бывал с вами так груб. Я, прости меня господи, человек не злой, но однажды, когда ваш муж замахнулся на вас… Ох, его счастье, что он вас не ударил; я уже схватился за цеп - правда, никто этого не заметил - и вот-вот кинулся бы на него. Но это дело давнее, госпожа Бланше; я, помнится, был тогда на целую голову ниже его, а нынче сам на него сверху вниз смотрю. Но теперь, когда он вам больше слова не говорит, вы, наверно, счастливы?
- Счастлива? Ты находишь? - чуточку возбужденно отозвалась Мадлена, подумав о том, что никогда не знала любви в браке. Но она тут же спохватилась: найденыша это не касается, а ей негоже говорить о таких вещах с ребенком. - Ты прав, - добавила она, - теперь я не несчастна. Живу я как хочу, муж стал со мной куда обходительней, сын растет здоровым, и жаловаться мне не на что.
- А я, значит, не в счет? Я…
- Ты тоже растешь здоровым, и я этому радуюсь.
- Может быть, не только этому?
- Да, не только. Ты хорошо ведешь себя, дурных мыслей в голове не держишь, и я тобой довольна.
- Ох, каким же негодяем, какой дрянью был бы я, будь вы недовольны мной после всего, что я от вас видел! Но есть еще одна вещь, которая помогла бы вам быть счастливой, рассуждай вы, как я.
- Так говори, что ты еще за штуку придумал, чтобы меня удивить.
- Никаких тут нет штук, госпожа Бланше. Мне просто довольно заглянуть себе в душу, чтобы понять: пусть меня заставят терпеть голод, жажду, зной, стужу, да еще каждый день бьют до полусмерти, да спать кладут на колючки или на камни, я все равно… Вы меня поняли?
- Кажется, да, милый мой Франсуа. Ты хотел сказать, что не боишься страданий, пока сердце твое в мире с господом.
- Само собой, это - первым делом. Но сказать я хотел другое.
- Тогда я ничего не понимаю. Сдается мне, ты стал хитрей меня.
- Нет, вовсе я не хитрый. А сказать я хотел вот что: выпади мне на долю все страдания, какие только терпит человек в здешней жизни, я все равно был бы счастлив, раз Мадлена Бланше привязана ко мне. Потому я и говорил: знай вы, что у меня в мыслях, вы бы решили - Франсуа любит меня так, что я счастлива жить на свете.
- А ведь ты прав, мой дорогой мальчик, - ответили Мадлена. - Иной раз ты такое скажешь, что заплакать хочется. Да, это правда: твоя любовь для меня - одна из радостей в жизни, может быть, самое лучшее в ней после… нет, не после, а наряду с любовью моего Жанни. Но ты старше его, лучше понимаешь мои слова и лучше умеешь высказать свои мысли. Так вот, уверяю тебя, мне с вами обоими никогда не скучно, и ныне я прошу у господа лишь одного - чтобы все подольше оставалось так, как сейчас, и мы трое жили, не разлучаясь, одной семьей.
- Еще бы, не разлучаясь! Да мне легче дать себя на куски изрезать, чем с вами расстаться! Разве кто-нибудь полюбит меня так, как вы? Кто, кроме вас, станет терпеть оскорбления ради бедного найденыша и называть его своим мальчиком, своим милым сыном? А ведь вы меня часто, почти всегда так и зовете. Больше того - иной раз, когда мы с вами наедине, вы говорите: "Зови меня не госпожой Бланше, а мамой". Я-то, конечно, не решаюсь - вдруг привыкну, и это имя сорвется у меня с языка при чужих.
- Ну и что за беда?
- А то, что вас этим попрекнут, я же не хочу, чтобы вас из-за меня обижали. Поверьте, я не гордый: мне вовсе не нужно, чтобы другие знали, что я для вас не просто найденыш. Я счастлив уже тем, что знаю: у меня есть мать, и я ее сын. Ох, только не помирайте, госпожа Бланше! - прибавил бедный Франсуа, печально глядя на нее, потому что последнее время его не покидали тревожные предчувствия. - Без вас у меня никого на земле не останется; и потом, вы, само собой, пойдете в рай господний, а я не уверен, что заслужил право попасть туда вместе с вами.
Слова и мысли Франсуа казались предвестием большой беды, и вскоре она действительно свалилась на него.
Теперь найденыш был уже работником при мельнице. Он разъезжал на лошади, забирал у крестьян зерно и сдавал им муку. По этой причине он часто совершал длинные поездки; нередко посещал он и любовницу Бланше, жившую неподалеку от мельницы. Бывать он у нее не любил и оставался там ровно столько времени, сколько надо, чтобы отмерить и взвесить зерно.
. . . . . . . . . . . .
Здесь рассказчица остановилась.
- Знаете, я что-то больно долго говорю, - сказала она внимавшим ей прихожанам. - А легкие у меня не те, что в пятнадцать лет, и думается мне, пора бы коноплянщику сменить меня: он ведь знает эту историю лучше, чем я. К тому же мы добрались до места, откуда я уже плохо помню, как все было.
- Знаю я, почему у вас вдруг на середине отшибло память, хотя вначале на нее грех было жаловаться, - усмехнулся коноплянщик. - Теперь дело оборачивается для найденыша худо, а вас это огорчает, потому что все вы, богомолки, трусливы, как курицы, чуть речь о любви заходит.
- Значит, все кончится любовью? - вставила присутствовавшая там Сильвина Куртиу.
- Ага! - возликовал коноплянщик. - Так и знал, что девицы ушки навострят, коли я это слово произнесу. Но потерпите: там, откуда начну я, чтобы довести рассказ до благополучного конца, речь еще не идет о том, что вам охота услышать. Так на чем вы остановились, матушка Моника?
- На любовнице Бланше.
- Так вот, - начал коноплянщик. - Звали эту женщину Северой, хотя имя это не очень-то ей подходило - ничего подобного у ней и в мыслях не было. Она была мастерица кружить головы людям, когда хотела посмотреть, какого цвета у них денежки. Не скажу, чтоб она была злая, потому как нравом отличалась веселым и беззаботным; но думала она только о себе, а до других ей не было дела, лишь бы ей самой жилось приятно и вольготно. Мужчины в наших краях частенько засматривались на нее, и, по слухам, слишком многие из них пришлись ей по душе. Женщина она была хоть и дородная, но еще очень красивая, обходительная, подвижная и свежая, как вишенка. На найденыша особенного внимания она не обращала, но, встречая его у себя на чердаке или во дворе, непременно отпускала какую-нибудь вольную шуточку - не по злобе, а так, чтобы посмеяться над ним и позабавиться, видя, как он краснеет, потому что, говоря с этой женщиной, Франсуа краснел, словно девушка, и ему становилось не по себе. Он считал, что нрав у нее наглый, и ему казалось, что она уродлива и зла, хотя на самом деле ни безобразием, ни злобностью она не отличалась; злость, по крайней мере закипала в ней лишь тогда, когда кто-нибудь задевал ее интересы или мешал ей покрасоваться больше того - давать она любила, пожалуй, не меньше, чем брать. Щедрой она была из тщеславия - ей нравилось, когда ее благодарят. Но, на взгляд найденыша, она была сущая чертовка, из-за которой госпожа Бланше вынуждена жить на гроши и надрываться над работой.
Тем не менее госпожа Севера в конце концов заметила, что найденыш - а ему уже минуло семнадцать - чертовски хорош собой. Он был непохож на обычных деревенских парней - те в этом возрасте коренасты и приземисты, потому что развиваются и становятся на что-то похожи лишь года через два-три. А Франсуа и в семнадцать был высок и ладно сложен; кожа у него не смуглела даже во время жатвы; вьющиеся волосы у корней темнели, а у кончиков золотились.
- Вам нравятся такие, тетушка Моника? Я не о парнях - о волосах говорю.
- Не ваше дело, - отрезала служанка кюре. - Рассказывайте-ка дальше.
Одевался Франсуа бедно, хотя всегда соблюдал опрятность, к которой его приучила Мадлена Бланше, но даже в таком наряде выглядел лучше других. Мало-помалу Севера разглядела его, да так хорошо, что вбила себе в голову - парня надо пообтесать. Предрассудками она не страдала, и когда ей говорили: "Как жаль! Такой красивый малый - и найденыш", она отвечала: "А найденыши все такие. Они же дети любви".
И вот что она придумала, чтобы остаться с ним наедине. На ярмарке в Сен-Дени-де-Жуэ она дала Бланше хлебнуть лишнего, и, когда увидела, что того ноги не держат, препоручила мельника его тамошним приятелям и велела уложить спать. А после сказала Франсуа, который, вместе с хозяином пригнал туда скот на продажу:
- Послушай, малый, я оставляю твоему хозяину свою кобылу - пусть вернется на ней завтра утром; а ты садись на его лошадь, бери меня на круп и вези домой.
Такой оборот дела пришелся Франсуа не по душе. Он ответил, что кобыла у мельника слабосильная и двоих не увезет, но согласился проводить Северу - пусть она едет на своей лошади, он же возьмет хозяйскую, а затем на свежей возвратится за мельником и ручается, что с первым светом уже будет в Сен-Дени-де-Жуэ; однако Севера не стала ничего слушать и велела ему делать, что сказано. Франсуа побаивался ее, потому что Бланше на все смотрел глазами Северы, и если бы она взъелась на найденыша, ему могли бы дать на мельнице расчет, тем более что был как раз канун Иванова дня. Поэтому Франсуа нехотя посадил Северу на круп; бедный парень даже не подозревал, что нашел отнюдь не самый удачный способ отвести от себя беду.
VIII
Выехали они в сумерках, и когда перебрались через шлюз на рошфольском пруду, уже совсем стемнело. Луна еще не встала над лесом, а дороги, размытые в этих местах ручьями, были из рук вон плохи. Но Франсуа погонял кобылу - он торопился, потому что ему отчаянно наскучила Севера и не терпелось оказаться наконец с госпожой Бланше.
Однако Севера, которой незачем было спешить домой, принялась корчить из себя даму и уверять, что ей боязно и что кобылу нужно перевести на шаг - у ней подгибаются ноги и она того гляди упадет на колени.
- И пусть падает, - отмахнулся Франсуа. - Тогда она хоть впервые помолится богу, а то я, с вашего позволения, такой нечестивой кобылы, с тех пор как меня крестили, не видывал.
- А ты не глуп, Франсуа! - хихикнула Севера, словно он сказал что-то очень новое и забавное.
- Полно вам! - ответил найденыш, решив, что она потешается над ним.
- Надеюсь, с горки-то мы пойдем не рысью?
- Обязательно рысью, но вы не бойтесь.
От рыси на спуске у толстухи Северы то и дело прерывалось дыхание, и она не могла разговаривать, что ей пришлось очень не по вкусу, так как она рассчитывала вскружить юноше голову своей болтовней. Но не желая показать, что она уже не молода и у ней не хватает сил перебороть усталость, Севера всю эту часть дороги хранила молчание.
Когда же они въехали в каштановую рощу, она придумала новую уловку и сказала:
- Погоди, Франсуа. Надо остановиться, друг мой: кобыла потеряла подкову.
- Даже если она расковалась, - возразил Франсуа, - мне ее нечем подковать - у меня с собой ни молотка, ни гвоздей.
- Но подкову нельзя бросать - она денег стоит! Слезь-ка и поищи! Ну, кому я говорю?
- Тьфу ты! Да в этом папоротнике хоть два часа шарь, все равно ее не найдешь: у меня же глаза, а не фонари.
- Фонари не фонари, - полушутя, полуласково молвила Севера, - а блестят они, что твои светляки.