Некоторые воспитанники из моего класса не принимали деятельного участия в войне; но так как их было немного, то и заступиться они не могли и довольствовались пассивной ролью.
Раз мне устроили баррикаду на лестнице и потушили лампы; я упал и сильно расшибся. Пришлось начальству вступиться - доложили директору. На следующий день г-н Фремин пришел в класс и прочел строгую нотацию, угрожая наказанием и даже исключением зачинщиков. Он громко спросил у меня имена преследователей и дал мне право назначить им наказание - но я никого не назвал. Он воспользовался этим, чтобы похвалить мое великодушие и уколоть моих маленьких врагов.
Директор был, видимо, растроган; я плакал и втайне надеялся, что мученья мои кончены. Несколько дней мне дали действительно вздохнуть. Не мешали есть, спать, работать в садике.
Мои требования не шли дальше этого!
IX
Раз утром я прилежно работал в садике, как вдруг до слуха моего долетело знакомое и дорогое имя. Двое товарищей, Минати и еще другой, шли мимо и разговаривали между собой. Я невольно прислушался: рассказывалась какая-то история, героиня которой называлась Фелисите. Фелисите - было имя моей матери, и рассказчик как-то особенно выкрикивал его, проходя мимо меня, прибавляя непонятные для меня эпитеты, вероятно, оскорбительные. Я только расслышал, что дело шло о каком-то любовном приключении.
Когда мы вернулись в класс, один из учеников обратился к наставнику с вопросом:
- Скажите, пожалуйста, какое прозвище носил Дюнуа?
- Орлеанского подзаборника.
- Что такое подзаборник?
Наставник подумал с минуту и ответил:
- Это ребенок…
- Не имеющий отца! - подхватил кто-то из класса.
Я навострил уши. Ведь у меня не было отца!.. К тому же взгляды товарищей с насмешкой устремились на меня.
"Ну что же? Значит, и я подзаборник!" - подумал я, хотя решительно недоумевал, что это значит и почему так позорно иметь только мать и быть ей всем обязанным.
- Как же это можно не иметь отца? - продолжал допрашивать первый мальчик.
- Молчи, скотина! - раздался вдруг голос с одной из скамеек.
Это произнес Константин Риц, молчавший до сих пор и не принимавший участия в войне со мной.
В первый раз один из товарищей решился громко заступиться за меня.
Все замолчали. Я даже пожалел: так я не узнаю, что значит подзаборник?
Я открыл лексикон и нашел следующее объяснение: "Ребенок, рожденный вне брака". Но и это мне ничего не объяснило. Разве товарищи мои иначе рождены, чем я? Вероятно, если меня преследуют за это различие. Однако я и сильнее, и умнее многих из них… Но их навещают отцы, а у меня нет его! Вот в чем вся беда!
С этого дня начались приставанья на эту тему. Меня прозвали: "Дюнуа", а кто-нибудь из товарищей играл роль "Фелисите". И чего-чего не говорилось. Боже мой! В то время многие слова, выражения, намеки были мне непонятны, но теперь, вспоминая их, я с содроганием спрашиваю: каким образом может быть так развращен и загрязнен ум детей, старшему из которых едва ли было тринадцать лет?!
X
Довольно подробностей, не так ли? Они отвратительны, и вы, пожалуй, подумаете, что я преувеличиваю, чтобы выставить себя в лучшем свете, возбудить вашу жалость? О Боже, нет! Напротив, я рассказываю в общих чертах, тогда как изобретательностью моих маленьких мучителей можно было бы наполнить несколько глав! Конечно, я мог бы вовсе не упоминать об этом тяжелом периоде моего детства, тем более что он бледнеет по сравнению с последующими событиями, и я давно должен был бы простить моим неразумным, малолетним врагам!..
XI
Так нет же! Я не простил!
Душа моя никогда не могла вполне отделаться от этого первого впечатления людской жестокости, и я не желаю казаться лучше, чем я есть на самом деле.
Позже случаю угодно было свести меня с некоторыми из школьных товарищей, преследовавших меня, - они забыли, как и подобает обидчикам, все прошлое, выказывали себя горячими почитателями моего таланта, заискивали передо мной! Но я не мог принудить себя пожать их протянутую руку… Вспомнили ли они тогда свою вину? Сомневаюсь. Скорее обвиняли меня в гордости, решили, что я зазнался от успеха! А я просто помнил прошлое и не прощал…
Но если сердце мое отказывается простить, то рассудок находит смягчающие обстоятельства.
Дети повторяют то, что слышат от старших; большинству моих одноклассников никто в семье не внушал милосердия и участия к ближнему… Откуда им было научиться этому? Они находили мое происхождение позорным и, не стесняясь, заявляли об этом. Понравиться им я не сумел, держа себя независимо, и не просил пощады, потому что не чувствовал за собой вины.
А вина была. Не моя лично, и не только детям, но и развитому обществу долго еще не распутать рокового вопроса о незаконных детях!
Ваш ораторский талант не подлежит сомнению, дорогой друг; быть может, когда-нибудь защита отдельных лиц покажется вам недостаточно широкой ареной, и вы возвысите свой могучий голос для проповеди общечеловеческой идеи… Возьмите под свою защиту бедных незаконнорожденных детей! Вопрос важный, интересный и глубокий. Закон относится к ним с явным предубеждением, с вопиющей несправедливостью. Он требует от них исполнения долга, как от прочих граждан, а более половины прав отнимает неизвестно на каком основании. Они обязаны проливать кровь за родину наравне с законными детьми, а наследниками не могут считаться даже в том редком случае, если отец признает их! Почему? Отчего отец должен прибегать к разным обходам и уверткам, чтобы оставить незаконному сыну родовое поместье?
Мне могут возразить, что брак с матерью сына поправит все дело. А если мать умерла или недостойна носить имя порядочного человека? Тогда сын отвечает за ее проступки и на него обрушиваются невзгоды? Не думают ли законодатели уменьшить число незаконных детей, определив им печальную участь? Какое заблуждение! Мужчина, в эгоизме своих увлечений, не думает о последствиях и в большинстве случаев оставляет таковые тяготеть на плечах своей слабой сообщницы. А ее защищает закон? Ничуть не бывало! Ей остается: самоубийство, детоубийство, воспитательный дом или горькая участь воспитывать своего ребенка, страдая за него, а иногда, самое ужасное, видеть в нем своего же собственного строгого судью!..
Взгляните же в глаза таким ненормальностям и ужаснитесь! Защитите женщину, возложите на мужчину часть ответственности за детей, произведенных им на свет, - и вы увидите, что цифра прекрасных соблазнителей и ловеласов уменьшится.
Повторяю, вопрос интересный: кто его разрешит, тот обессмертит себя.
XII
Однако такие нравственные толчки и непосильная умственная работа повлияли на мое здоровье и даже на рассудок. Мне необходимо было излить кому-нибудь мою душу, попросить совета.
Я выбрал священника, преподававшего мне закон Божий, рассказал ему все мои горести и просил его помощи. Аббат Олет начал говорить мне о страданиях Спасителя, в сравнении с которыми, прибавлял он, мои огорчения ничтожны; советовал непрестанно думать об этом и со смирением переносить гонения.
Воображение мое, и без того раздраженное, с радостью ухватилось за это утешение, и я без труда пришел к заключению, что мне предназначено самим небом быть жертвой, что это моя таинственная миссия.
"Так, так! - говорил я себе в экстазе, работая в садике. - Я Божие дитя! Люди будут преследовать меня, как и Его! Они не ведают, что творят. Быть может, убьют меня со временем… Я унаследую Царство небесное…
Экзальтация моя не знала пределов: я расспрашивал аббата, плакал, молился, жаждал мученичества.
Добряк аббат радовался моему настроению, говорил мне о житии святых, о их страданиях… С ясным лицом и блаженной улыбкой переносил я оскорбления товарищей, искренно желая быть побитым камнями или пронзенным стрелами. Я внутренне старался благословлять врагов и молился за них, почти не ел ничего, изнуряя себя по примеру подвижников, мечтал о рае и о вечном блаженстве. При всякой возможности бежал в церковь и целые часы проводил распростершись перед образом. С утра до ночи распевал я божественные кантаты.
Можете судить о насмешках, сыпавшихся на меня! Наконец я стал страдать головными болями и нервными припадками. Физическая оболочка не выдержала. Кончилось тем, что я слег, и мать нашла меня в одно прекрасное утро в лазарете.
Я бредил. Видения преследовали меня. Особенно одно не давало мне покоя: как сквозь дымку, видел я на соседней постели бледного мальчика, истекающего кровью; белое лицо его и прозрачные руки мертвенными пятнами выделялись среди подушек и белья, глаза, окруженные синевой, все время были закрыты, белье постоянно окрашивалось кровью. Вокруг его кровати толпились люди - то мелькала голова директора, то вдруг голова эта перескакивала на туловище сиделки и тут же уступала место бесстрастному лицу аббата. Звуков до меня не доходило никаких - настоящая фантасмагория. Облик матери то и дело наклонялся надо мной, я хотел бы крикнуть, сказать что-нибудь - невозможно! При малейшей попытке меня окружала целая толпа теней, и в голове моей было ощущение удара молотком. Затем снова та же сцена у соседней кровати.
Больной мальчик был Андрэ Минати. Часто видел я около него воспитанника старшего отдела, писавшего ему записки. Как он тут очутился? И почему безутешно плачет?
Когда я пришел в себя, первым побуждением моим было взглянуть на соседнюю кровать. Но она была пуста и имела предательски невинный вид своими белыми занавесками и безукоризненным бельем. Не пригрезилось ли мне все виденное? Возле меня сидела мать, и по лазарету бесшумно двигалась сиделка.
Чувство полного бессилия и блаженного покоя овладело мной; я молча смотрел то на мать, то на солнечный луч, игравший на белой занавеске; ни мыслей, ни желаний, ни ощущений…
Если переход в будущую жизнь таков, то смерть - блаженство. Я был так близок к ней, что с тех пор она не страшит меня. Даже в настоящую минуту я ее не боюсь. Во мне есть что-то такое, над чем она бессильна!
XIII
Выздоровление мое кончилось в Марли, где мы с месяц пробыли вдвоем с матерью. Она наняла две комнатки, окнами на юго-восток, и я стал быстро поправляться.
Хозяин нашей "дачи" был горшечник по ремеслу; желая потешить меня, он приносил мне глину, и я лепил человечков. Кажется, произведения мои были так удачны, что хозяин пришел в восторг и попросил меня вылепить ему Божью Матерь по модели статуи, находившейся в часовне.
Я принялся с таким рвением, что целые дни проводил перед часовней, возбуждая моей работой восторг собиравшихся мальчишек.
Когда статуэтка была окончена, восхищенный горшечник показал и помощнику мэра, и самому кюре, которые также похвалили меня и советовали серьезно заняться скульптурой. Я ликовал; мать радовалась моему восторгу, хотя и не приписывала особенного значения похвалам окружающих. Поправившись окончательно, я вернулся в школу. Андрэ Минати не было в числе моих товарищей - он действительно умер от внезапного кровотечения. Спасти его не смогли: организм не в силах был оказать нужного сопротивления.
Узнав эти подробности, я вдруг почувствовал угрызения совести: ведь я ударил Андрэ по лицу так, что у него пошла кровь носом! А он так нуждался в каждой капле! Не виновен ли я в его смерти? Я поведал эти мысли аббату Олет - но он успокоил меня. Но тем не менее, готовясь к первому причастию, я горячо молился за упокой души моего первого врага… не подозревая, что мне предстоит еще на земле встретиться с этой душой, вселившейся в оболочку соблазнительной женщины! Этот второй враг оказался поопаснее школьного товарища!
Я исповедовался и причастился с восторженным благоговением: аббат Олет потребовал, чтобы всеобщее примирение воспитанников предшествовало этому таинству.
Мать моя присутствовала в церкви и плакала от умиления. Мастерицы также захотели участвовать в семейной радости. Вспоминаю я и теперь об этом торжестве со слезами на глазах. Увы, тогда были другие слезы: сердце мое трепетало от восторженного блаженства: чистая, детская вера наполняла его!..
XIV
Теперь я расскажу, каким образом выяснилось мое призвание. Один из товарищей приручил щегленка, ставшего вскоре любимцем и баловнем всего класса. Неизвестно по какой причине, щегленок этот скоропостижно умер. Горе всего класса было искренно, и решено было воздвигнуть покойному памятник. Хозяин околевшей птички Константин Риц, сын известного скульптора, поручил это дело мне.
И вот я горячо принялся за сооружение монумента. После многочисленных попыток и проектов я вылепил род жертвенника с разбитой урной, красиво задрапированного и окруженного колоннадой. Латинский стих упоминал о добродетелях героя, к сожалению, я забыл этот стих.
Константин Риц показал памятник своему отцу, и скульптор нашел исполнение многообещающим и пожелал познакомиться со мной.
В воскресенье я отправился к нему.
Г-н Риц давно овдовел и жил с двумя детьми, шестнадцатилетней дочерью и сыном, моим товарищем, Константином.
Обстановка богатого артиста привела меня в неописанное восхищение. В мастерской я разинул рот от восторга и не сводил глаз с мраморных и бронзовых статуй! Скульптор забавлялся моим восторгом, показывал, повертывал группы и, наконец, спросил:
- Что вам здесь понравилось более всего?
- Вот это! - ответил я без колебания.
- Почему именно это?
- Потому что человек этот красавец, и я понимаю, что он делает.
- Что же он делает?
- Борется.
- С кем?
- С другим человеком.
- Однако другого тут нет.
- Я угадываю его.
- Верно, дитя мое! У вас есть художественное чутье. Эта статуя - знаменитый "борец". Копия с античной. Остальные же - мои!
Я смутился. Не сделал ли я неловкости? Но нет, г-ну Рицу понравился мой искренний ответ.
XV
Обедать я отправился к матери.
- Хорошо ли тебя приняли? - осведомилась она.
- О да, мама!
И я восторженно описал ей мои впечатления, прибавив, что сделаться художником - величайшее счастье.
- Ты знаешь, что мешать тебе я не буду, - сказала она. - Советовать не могу, я невежда. Положение наше ты знаешь - мы должны зарабатывать на кусок хлеба.
Разговаривая с матерью, я машинально смотрел вокруг и заметил, что как будто недостает чего-то.
- Где твои бронзовые часы? - спросил я наконец.
Эта была единственная ценная, старинная вещь во всей квартире.
- Отдала починить! Они испортились… - отвечала она, но я понял, что она говорит неправду.
Так вот что! Упорного труда бедной женщины не хватает на содержание и воспитание меня! Пришлось закладывать часы, а скоро дойдет дело и до носильного платья!
Решение мое было принято в тот же день.
Мне тринадцать лет; свое образование я могу пополнить сам, а теперь необходимо помогать матери, снять с ее плеч непосильную тяжесть.
Скульптор Риц был художником в душе; но у него недоставало божественной искры, чтобы создать что-нибудь самостоятельное, гениальное. Он сам это знал и составил себе славу, делая бюсты по заказу. Моделями ему служили преимущественно дамы-аристократки; изящные и элегантные, слегка приукрашенные портреты из бронзы и мрамора приводили их в восхищение и щедро оплачивались.
Конечно, такие работы не выдерживают серьезной критики, и г-н Риц сам понимал это. Тем не менее он любил искусство, был тонким ценителем его и горячо желал видеть своего сына настоящим художником. К сожалению, у Константина не обнаружилось никаких талантов. Военная карьера привлекала его. Отец не противоречил и готовил его в школу Сен-Сир. Этим объясняется его симпатия к моему таланту: он прозрел во мне хорошего ученика, богато одаренную натуру, которой он мог передать тайны своего любимого искусства. Ответ мой насчет "борца" окончательно убедил его в этом.
После обеда я опять вернулся к г-ну Рицу, и он спросил, не хочу ли я поступить к нему в ученики. Я энергично ответил: "Да".
Два дня спустя, после переговоров с матерью, решено было, что я пробуду в школе до каникул, а в августе поступлю учеником в мастерскую моего покровителя и буду жить у него.
XVI
Я начал неутомимо работать и делал быстрые успехи. Целый день проводил я в мастерской, усваивая технические приемы искусства, посещал музеи и галереи и не стремился более никуда.
Мать часто приходила навещать меня и радостно выслушивала похвалы г-на Рица, предсказывавшего мне блестящую будущность. Сама она находила великолепным все, что выходило из-под моего резца. Первой моей самостоятельной работой был ее бюст. Я начал понемногу зарабатывать, помогая учителю в заказах.
Незаметно летели годы; я стал уже юношей и хотя чувствовал смутную потребность любви, но мечты мои были чисты и наивны: я думал не "о женщинах", как большинство молодых людей, но "о женщине", единственной, идеальной, которую я полюблю на всю жизнь.
С дочерью г-на Рица я состоял в товарищеских отношениях и, не обращая внимания на ее красоту, никогда не смотрел на нее иначе как на молодую, веселую сестру.
Видел я много дам, приходивших в мастерскую учителя; но, сравнивая их с мраморными Венерами, я находил их похожими на жалких, хотя и блестящих кукол. Часто за обедом г-н Риц говаривал:
- Боже, как скверно сложена m-me N! Какие руки! Плечи! Ни на что не похоже!
Не раз слышал я от матери:
- Работай, дитя мое, работай!.. Придет время, найдешь добрую, хорошую жену. Она составит твое счастье. Мы будем жить вместе, я стану воспитывать твоих детей!
Таков был и мой идеал счастья.
Константин, бывший старше меня на два года, смотрел на жизнь иначе. Приходя по воскресеньям из военного училища, он посвящал меня в свои мечты, далеко не поэтические, и не хотел верить, что натурщицы и модели отца не возбуждают во мне физического любопытства. Напрасно уверял я его, что ни разу не видал ни одной позирующей натурщицы, что учитель лепит их один, без моей помощи, - ветреный юноша только лукаво посмеивался и недоверчиво качал головой. Иногда я не мог удержаться от смеха, глядя, как он принимал рыцарские позы и объяснялся в любви мраморным богиням, которые выслушивали его с высоты своих пьедесталов, не меняя позы и жеста.
Считаю долгом прибавить, что я отнюдь не желаю выставить себя в лучшем свете, чем Константина: просто натуры у нас были разные, и мы, каждый в своем роде, были естественны. Ему предназначено было судьбой любить женщин вообще, а мне боготворить одну, для которой я и предназначил себя. До встречи с "нею" - искусство поглощало все мои досуги.
Г-н Риц не мог мною нахвалиться, охотно показывал своим товарищам мои работы, а те, в свою очередь, поощряли меня. До сих пор, однако, занимался я только копией и фантазией; но с натурой еще не имел дела.
Раз вечером, пока дочь его занималась музыкой, учитель сказал мне:
- Завтра вы попробуете лепить с натуры. Мне любопытно посмотреть, как вы справитесь. Приготовьте пораньше глину - натурщица придет утром.
- Натурщица?
- Да.
- Стоя или лежа?
- Стоя.
Всю ночь я не спал.
В семь часов утра глина была готова, когда вошел г-н Риц.
- Расположены? - спросил он.
- Да.
- Позавтракаем и за дело.