А на следующий день Юлиус упал в обморок на пляже. Он подошел к моему гамаку, пробормотал что-то насчет жары и неожиданно повалился лицом вниз. Он лежал у моих ног в блейзере цвета морской волны, галстуке и серых брюках (к счастью, он испытывал отвращение к шортам, какие натягивали на себя некоторые одутловатые постояльцы отеля, не страдавшие комплексами). Это маленькое темное тело, которое неподвижно лежало на сверкающем песке пляжа, показалось мне сошедшим с одной из сюрреалистических картин. Я бросилась к нему, подбежал кто-то еще, и мы перенесли Юлиуса в спальню. Врач что-то долго говорил о переутомлении, напряжении и давлении, и нам с мадемуазель Баро пришлось ждать почти час, пока он окончательно придет в себя. Когда он позвал меня, я вошла и села на краешек его кровати, преисполненная жалости, будто он был маленьким ребенком. Он был в светло-серой пижаме. В вырезе ее виднелась бледная безволосая грудь. Голубые глаза, лишенные привычных очков, испуганно моргали. У него был такой беззащитный вид, он так был похож на престарелого ребенка, что на миг мне стало стыдно, ведь я заявилась к нему без игрушки, не принесла даже пирожных.
- Мне очень неприятно, - пробормотал он. - Наверное, я напугал вас.
- Очень напугали, - призналась я. - Юлиус, вы должны подумать о себе, немного отдохнуть. Погулять по пляжу, покупаться…
Он покраснел.
- Я всегда слишком сильно боялся воды, - ответил он. - По правде говоря, я не умею плавать.
Я рассмеялась, и он явно обиделся.
- Завтра я вас научу, - пообещала я. - В бассейне. Но уж по крайней мере сегодня вы работать не будете. Вы устроитесь в гамаке рядом со мной и будете смотреть на море. Вы ведь даже не знаете, какого оно цвета.
В эти минуты я чувствовала себя агентом службы социального обеспечения, а он слабо кивал головой, радуясь, что впервые кто-то решает за него и заботится о нем. Зависимость, как и ее противоположность, по всей видимости, является необходимой частью человеческого существования. С разрешения доктора и с помощью мадемуазель Баро мы перенесли Юлиуса и его одеяло в гамак. Он сразу же наполовину провалился. Я села рядом и открыла книгу. Мне казалось, что он очень устал и нуждается в тишине.
- Вы собираетесь читать? - спросил он плаксиво.
- Нет, - ответила я, демонстративно закрывая книгу.
Он хотел поговорить. Я начала, словно для себя, читать проповедь о вреде некоторых лекарств, но в самый разгар была прервана тем же плаксивым голосом. Я совсем не видела его, за исключением пряди волос, одеяла и двух рук, судорожно вцепившихся в края гамака. Было такое впечатление, словно он держался за борта шаткого каноэ и боялся перевернуться.
- Вам скучно?
- Вовсе нет, - ответила я. - Почему вы спрашиваете? Здесь очень красиво, а я обожаю бездельничать.
- Я все время боюсь, что вам скучно, - сказал Юлиус. - Если бы я был уверен, что это так, мне было бы очень плохо.
- Почему? - весело поинтересовалась я.
- Потому что с тех пор как я узнал вас, мне ни разу не было скучно.
Я пробормотала: "Очень мило с вашей стороны". Я начинала чувствовать себя неуверенно и боялась того, что он сейчас продолжит эту тему.
- С тех пор как я познакомился с вами, - продолжал голос Юлиуса, приглушенный одеялом или робостью. - С тех пор как я познакомился с вами, я перестал чувствовать себя одиноким. Я всегда был очень одинок. Конечно, в этом нет ничьей вины, кроме моей. Я не умею разговаривать с людьми: я внушаю им страх или отвращение. И особенно женщинам. Они считают, что то, что я жду от них, слишком просто и заурядно. А может быть, я сам выгляжу пустой заурядностью в их глазах. Не знаю…
Я молчала.
- А может быть, - добавил он со смешком, - мне просто не везло, и попадались лишь заурядные женщины. А потом я всегда так занят своим бизнесом. Вы же понимаете, когда занимаешься такими делами, не можешь быть спокоен ни минуты. Отвлечешься - и все пошло наперекосяк. Надо всегда быть на месте, принимать решения, даже если это вам больше неинтересно. Вот и лезешь из кожи вон, а зачем?
- Судьба многих людей зависит от вас. Естественно, что у вас полно забот.
- Да, конечно, - согласился он, - они зависят от меня. Но я, я ни от кого не завишу. Я ни на кого не работаю. Я вам уже говорил как-то: я был беден. Не думаю, что тогда я чувствовал себя менее одиноким или несчастным.
Этот тихий, жалобный голосок, раздававшийся из глубины гамака, наполнял меня неожиданной нежностью и жалостью. Я пыталась встряхнуться, вызвать в памяти тот парижский образ уверенного воротилы с пронзительным взглядом и жестким голосом, но видела перед собой лишь маленького человечка в блейзере цвета морской волны, который неподвижно лежал на залитом солнцем песке.
- Почему вы так и не женились? - спросила вдруг я.
- За исключением одного раза, мне этого никогда не хотелось. Вот только тогда, с той англичанкой, помните, я рассказывал вам? После той истории я долго не мог придти в себя. А потом… потом это уже было слишком легко. Видите ли, потом я стал богатым.
- Но наверняка были женщины, которые любили вас не за деньги? - заметила я.
- Не думаю. Хотя, может, я и ошибаюсь.
Воцарилось молчание. Я безуспешно пыталась найти слова, которые не были бы словами банального утешения. Но ничего путного на ум не приходило.
- Вот почему, - продолжал Юлиус. Голос его звучал все тише и тише, - с тех пор как я вас встретил, мне живется гораздо счастливее. Мне кажется, что я забочусь о вас, что есть кто-то, кто нуждается в моей помощи. Конечно, нехорошо так говорить, но в тот день, когда вы вернулись в "Пьер" и расплакались у меня на плече, позволили мне успокоить вас, я знаю, что это ужасно, но очень давно я не был таким счастливым, как в тот день.
Я молчала и сидела не шелохнувшись. Я чувствовала, как капелька пота потекла у меня по спине и заволокло глаза, как будто перестав видеть, я переставала и слышать. В конце концов я зло призналась себе, словно насмехаясь над собой, что еще после наших первых встреч, у Алфернов, в кафе, когда мы сидели совсем одни, я ждала этого момента. На деле мое чистосердечие оказалось лицемерием, а беззаботность - слепотою.
- Говоря откровенно, - сказал Юлиус, - я не переживу, если потеряю вас.
Конечно, я не могла сказать ему, что ничего не имеющий не может ничего потерять. Именно с ним я приехала сюда, именно с ним я проводила все вечера, именно к нему я обращалась за помощью, именно на него я рассчитывала. Не обладая мной физически, он тем не менее не мог отказаться от морального обладания, и может быть, из-за отсутствия первого, второе было значительно сильнее. Было бы жестоко и глупо отрицать: можно очень легко делить с кем-то жизнь, но не делить при этом постель, даже если это немодно, а Господь знает, что это не так. На деле я оказалась еще более зависимой, отказывая ему в даре, что называлось моим телом. А ведь с какой легкостью я подчас предлагала его другим мужчинам. Я сделала последнюю попытку не усугублять тему.
- Но, Юлиус, никто и не говорит, что вы должны потерять меня…
Он прервал меня:
- Мне хотелось бы, чтобы вы поняли: я желаю жениться на вас.
Я выпрямилась в своем гамаке и подалась вперед. Эти слова, тон, сама мысль приводили меня в ужас. Но мало того, от меня ждали ответа. А моим ответом было "нет", но я не хотела произносить его, чтобы не причинять страдания этому человеку. Снова я оказалась загнанной, напуганной дичью. Снова я чувствовала себя виноватой. Снова я была под безжалостным огнем чувств, которых не разделяла.
- Не отвечайте мне, - быстро проговорил Юлиус. По его голосу я поняла, что он так же напуган, как и я. - Я ничего не прошу у вас и не жду ответа. Просто я хотел, чтобы вы знали это.
Я трусливо опрокинулась в гамак и стала искать сигареты. И тут я обратила внимание на то, что пианист уже давно играет. На этот раз я сразу узнала мелодию: это был "Mood Indigo", и я машинально начала припоминать слова.
- Пойду лягу спать, - сказал Юлиус. - Извините меня, но я что-то неважно себя чувствую. Поужинаю у себя.
Я прошептала: "Спокойной ночи, Юлиус", - и он зашагал прочь, неся одеяло под мышкой. Он уходил, оставляя у моих ног пляж, море и свою любовь. И оставляя меня совершенно подавленной. Через час я отправилась в пустой бар и выпила там два пунша. А через десять минут туда вошел пианист. Он попросил разрешения угостить меня еще одним пуншем. Через полчаса мы уже звали друг друга по имени, а через час я лежала в его бунгало обнаженная, тесно прижавшись к нему. На целый час я позабыла обо всем. Затем я вернулась к себе, тайком, словно неверная жена. Конечно, мне нечем было гордиться. Нет, я не обманывала себя: счастливая пресыщенность моего тела была так же реальна, как и голод моего сердца.
13
В этот первый весенний вечер Париж сверкал. Все казалось неосязаемым. Мосты и памятники словно повисли в воздухе, а у пешеходов будто выросли крылья. Охваченная эйфорией, я зашла в цветочный магазин, и мне навстречу, лая, выбежала забавная такса. Похоже, она была единственной хозяйкой в лавочке. Некоторое время в магазине никого не было, и я спросила ее, сколько стоят тюльпаны и розы. Я шла вдоль полок и указывала на разные растения, а она, по всей видимости, радуясь этому развлечению, повизгивая, бегала за мной. А когда я с энтузиазмом развернула целую речь по поводу дикорастущих нарциссов, кто-то постучал в витрину. Я обернулась и увидела за стеклом на тротуаре мужчину, который с иронической улыбкой крутил пальцем у виска. Пантомима между мной и собакой была, видимо, очень смешной и длилась не меньше пяти минут. Я улыбнулась в ответ. Вот так мы и стояли, глядя друг на друга сквозь залитую солнцем витрину. Такса лаяла громче и громче, и Луи Дале, наконец, открыл дверь, вошел и взял меня за руку. Он долго не отпускал ее, а я заметила, что он был еще выше, чем мне показалось во время нашей первой встречи.
- Никого нет, - пояснила я. - Какой-то странный магазин.
- Остается только уйти, прихватив розу и собаку, - решительно заявил он.
Он вытащил розу из вазы, а собака, вместо того, чтобы придти в неистовство, весело завиляла хвостом. Но мы все же оставили ее на своем посту и вышли на солнце. Луи Дале по-прежнему держал меня за руку, и мне казалось это вполне нормальным. Мы спустились по бульвару Монпарнас.
- Я обожаю этот квартал, - сказал он. - Наверное, он единственный, где можно увидеть женщин, покупающих цветы у собак.
- А я думала, вы в деревне. Дидье сказал, что вы ветеринар.
- Иногда я приезжаю в Париж, чтобы повидаться с братом. Присядем?
Не дожидаясь моего ответа, он усадил меня за маленький столик на террасе одного из кафе. Он отпустил мою руку и вытащил из кармана пачку сигарет. Мне очень нравились его широкие непринужденные движения.
- Кстати, - сказал он. - Я только что приехал и еще не видел Дидье. Как он поживает?
- Мы разговаривали только по телефону. Я сама приехала всего два дня назад.
- А где вы были?
- В Нью-Йорке, а потом в Нассо.
На секунду я испугалась, что он снова заговорит о Юлиусе в таком же оскорбительном тоне, как тогда, при первой нашей встрече. Но он этого не сделал. У него был счастливый, беззаботный и спокойный вид. Мне даже показалось, что он помолодел.
- Действительно, - сказал он. - Вы такая загорелая.
Он повернулся в мою сторону и внимательно оглядел меня. У него были удивительно светлые глаза.
- Поездка была долгой?
- Я ездила навестить мужа. Он болен…
Я запнулась. Клиника в Нью-Йорке, белый пляж, лежащий в обмороке Юлиус, слишком красивое лицо пианиста - все это мне вдруг показалось картинками из старого цветного фильма со стершейся пленкой. Теперь я видела перед собой только лицо сидевшего рядом мужчины, серый тротуар и мирно зеленеющие деревья вдоль бульвара. Впервые после своего возвращения я почувствовала, что снова нахожусь в своем городе. Все так смешалось за последнее время: речь Юлиуса в самолете с просьбой простить его слабость на пляже, на удивление восторженный прием главного редактора, облегчение в голосе Дидье по телефону. Казалось, неясность и сомнение стали основными цветами моего существования. Я укрылась за статус кво, предложенное Юлиусом, но все равно последние недели оставили во мне ощущение тихой грусти и неразберихи, до того момента, как такса и Луи Дале одновременно вошли в мою жизнь.
- Мне хотелось бы иметь собаку, - заметила я.
- У меня есть друг, - сказал Луи Дале. - Его собака недавно ощенилась. Три маленьких, прелестных щенка. Я принесу вам одного.
- А что за порода?
Он засмеялся.
- Очень странная, наполовину волкодав, наполовину охотничья. Завтра увидите. Я принесу его вам на работу.
Тут я не на шутку разволновалась.
- Но нужно же делать прививки, нужно…
- Да, да, конечно. Но не забывайте - я как-никак ветеринар.
Тут он в юмористическом тоне изложил мне все те неприятности, которые будут подстерегать меня, как только я стану хозяйкой собаки, а я смеялась от ужаса. Время летело катастрофически быстро. Было уже за семь, а ведь мне еще предстоял ужин у вечной мадам Дебу. Но сейчас эта перспектива показалась мне как никогда смертельно скучной. Я бы с гораздо большим удовольствием провела бы вечер на этом стуле, разговаривая о собаках, кошках и козах. И смотрела бы, как вечер опускается на город. Но мне нужно было идти, торчать в скучном и болтливом обществе. Я представляла себе, как они возбудились, обсуждая мой медовый месяц с Юлиусом в Нассо. Я пожала руку моему ветеринару и с сожалением убежала. На углу улицы я обернулась и снова увидела его. Он сидел неподвижно за тем же столиком и, запрокинув голову, глядел на деревья.
Юлиус ждал меня в моей маленькой гостиной, пока я срочно переодевалась и красилась в ванной. Я тщательно заперла дверь. Будь на его месте кто-нибудь другой, я оставила бы щелку, чтобы можно было разговаривать. Но последнее заявление Юлиуса, его разговор о женитьбе, разбудили во мне рефлексы пугливой девственницы. Полное отсутствие опасности настораживало меня еще больше. Раздражало еще и другое: так как я не старалась понравиться людям, к которым шла в гости, то мне не нравилась и мое отражение в зеркале. Так что мое настроение было далеким от радужного, когда я вошла в салон Ирен Дебу. Она тут же рванулась к нам, восхищаясь моим загаром и высказывая озабоченность бледностью Юлиуса. Похоже, она хотела сказать, что любовные эскапады на заброшенных островах уже не для Юлиуса. Конечно, это было довольно некрасиво с ее стороны, а скорее всего проблема существовала только в моем воображении, но я тотчас вышла из себя. Меня перевели с роли тихой содержанки на роль женщины-вамп. Это было, конечно, интереснее, но все равно этот персонаж был мне не по душе. Я бросила взгляд в салон и с тоской узнала большинство лиц. Мне казалось, что они выражали любопытство и иронию. Решительно, я превращалась в сумасшедшую, страдающую манией преследования. Заметив мой взгляд, мадам Дебу тут же предупредила, что "к сожалению, дорогого Дидье с ними нет: у него семейный ужин". На мгновение я представила себе их обоих, Дидье и Луи. Вот они бродят по Парижу, счастливые от того, что сегодня они свободны от общества. Я дико позавидовала им. А что делаю тут, в компании злобных старикашек, я? Тут я, конечно, слегка переборщила. Средний возраст компании был не так уж велик, а чувства не так низки. Напротив, в тот вечер общество охватило некое чувство всеобщего удовлетворения. Еще бы, ведь принимать у себя мадам Дебу было великой честью, а быть приглашенным к ней - еще большей. Это был очень тонкий нюанс, и все о нем знали. А в некоторых парижских домах в тот вечер царили ярость и мрак - их не пригласили. И все же я восхитилась выбором гостей, который сделала Ирен Дебу. Тут во всей красе проявилось ее самодурство. Кое-кто из завсегдатаев был забыт, зато приглашены некоторые соперницы. Знаменитостями пренебрегли, а по салону ходили провинциалы. Не в силах постичь причину отставки или благосклонности, каждый был поражен вдвойне: несокрушимая Ирен Дебу крепко держала в руках скипетр. Подобно истинной государыне, она поступала так, как ей взбрело в голову. Наверное, она сама это чувствовала, а потому была веселее и говорливее чем когда-либо. Она словно умилялась успеху собственной жестокости, и когда одна неосторожная молодая женщина имела несчастье спросить, будут ли сегодня господа X, Ирен Дебу ответила: "Ну уж нет". Ответ прозвучал, как удар гильотиной. И хотя это "ну уж нет" было лишь обычной демонстрацией силы, имена четы X были на целый сезон вычеркнуты из многочисленных светских списков. Все это по привычке промелькнуло у меня в голове, но без обычного воодушевления. Мне делали комплименты по поводу загара, я с улыбкой их выслушивала и чувствовала себя старой. Я вспоминала свои возвращения с каникул, когда была моложе. С каким вызовом и смехом я сравнивала свой загар на руках и лице с загаром моих сверстников, парней и подруг. В те годы я часто выходила победительницей из этих соревнований. Я была помешана на солнце. Но в этот вечер, несмотря на то, что я была бесспорной победительницей, я не испытывала никакой радости. Просто я вернулась не с теннисных кортов и волейбольных площадок Аркашона или Хендея, а из гамака в Нассо, который любезно предоставил в мое распоряжение пожилой богатый поклонник. Я загорела, но не прыгая с мячом, не ныряя, не напрягая мышцы, солнце было спутником усталости и лени. Лишь однажды мое тело напряглось, выплескивая энергию, но и это произошло во тьме, когда я прижималась к красавцу-пианисту. Я чувствовала, что старею. Если все будет хорошо, то через несколько лет я куплю себе тренажер-велосипед, поставлю его в ванную комнату и стану каждый день по полчаса, по часу крутить педали, преодолевая в воображении холмы и равнины. А вдогонку за мной, не отставая ни на секунду, в безнадежности своей будут гнаться воспоминания о моей безрассудной молодости. Я вдруг увидела себя, склоненной над рулем и с усилием нажимающую на педали, и это видение было настолько смешным, что я расхохоталась. Почему все эти люди, солидно устроившиеся на диванах, не в силах посмеяться над самими собой, над этими диванами, над тем, как они сидят на них, над хозяйкой дома и надо мной? Мой собеседник, который в это время расписывал прелести Карибских островов, замолчал и с упреком посмотрел на меня.
- Почему вы смеетесь?
- А почему вы не смеетесь? - парировала я грубо.
- Я не сказал ничего смешного…