Анализ тут был бесполезен - далеко не все поддается логике. Например, собственные представления о возвышенном и низменном. Признаться, мне далеко не всегда удавалось удержаться вблизи облаков, но и в подобном дерьме я еще сроду не валялась. В ожидании темноты я закрыла дверь на щеколду и залезла с головой под одеяло. С меня градом лил пот, от духоты мутился рассудок, но это самоистязание, казалось, доставляло мне удовольствие.
Мне представлялось, что я иду по тонкой дощечке над зловонной ямой. Чудились еще какие-то мерзости, но в конце концов я заснула. И проспала, судя по всему, довольно долго.
Меня разбудил собачий лай. Псы привыкли, что я кормила их на ночь, и, не получив обычного угощения, устроили под моим окном настоящее представление. Я оделась и направилась в кухню - кастрюля с мясом стояла в холодильнике. Я включила свет и вскрикнула от неожиданности - за столом сидел Глеб. Он медленно поднялся мне навстречу. У него было осунувшееся бледное лицо.
- Мне нужно поговорить с вами и вашим мужем, - сказал он глухим голосом. - Это очень важно.
- Он мне не муж. Хотя, думаю, это не имеет никакого значения, - сказала я и медленно опустилась на табуретку возле двери.
- Я знал это.
- Откуда? - удивилась я. - Мы здесь всего несколько дней, и вообще мне казалось, что вы… далеки от нашего суетного мира.
- Вам неправильно казалось. Я наблюдаю за этим домом. И я в ответе за то, что здесь случится.
- Здесь должно что-то случиться?
- Да. И очень скоро. Вы не должны бросать вашего… друга. Или уговорите, чтобы он уехал вместе с вами.
- Он не согласится. Он собрался провести здесь все лето. Хочет написать для выставки несколько новых картин.
- Все, что он здесь напишет, будет нести на себе печать преисподней. Ваш друг не должен творить в этом доме.
- Это похоже на бред. Никогда не поверю, что сатана может водить кистью живописца или пером писателя.
Я решительно замотала головой.
- Не верьте. Но обязательно убедите своего друга уехать.
- А если он не захочет?
- Тогда останьтесь здесь, прошу вас.
- Но я не могу. После того, что случилось вчера ночью.
Я покраснела и опустила голову. У меня вдруг возникла сумасбродная мысль исповедаться этому монаху и просить у него отпущения грехов. Но я задавила ее в самом зародыше.
- Это все ничтожно в сравнении с тем, что скоро случится, уверяю вас.
- Но почему я должна вам верить? Вы вломились в чужой дом, не спросив позволения хозяев, вы…
- Это мой дом. Я отвечаю перед Господом за то, что здесь произойдет.
- Не повторяйтесь. - Меня раздражала уверенность Глеба. Наверное, потому, что я всегда не уверена в себе. - Это всего лишь слова.
- Но вы верите мне. Только почему-то делаете вид, что это не так.
Он был прав. Сама не знаю, почему, но я верила каждому слову этого монаха.
- Допустим. И все-таки мне нужны более весомые доказательства вашего особого отношения к этому дому.
- Я сын его бывшего владельца. Того самого, которого нашли в спальне с пулей в голове. Это для вас не доказательство?
Он произнес это бесстрастным тоном, тем не менее я заметила, как что-то дрогнуло в глубине его зрачков. Это меня окончательно убедило.
- Простите, но я не знала об этом. Я думала, вы просто монах, - пролепетала я.
- Вы не уедете одна. Даете мне слово?
- Да, - не очень твердо сказала я. - Если это так важно для вас.
- Очень важно. - Он поднялся из-за стола, направился к двери. Остановился на пороге и сказал: - И пусть вас не смущают земные желания. Ни один человек не застрахован от них, покуда мы ходим под солнцем. Да хранит вас Господь.
Глеб осенил меня широким крестом и вышел.
"С этим мне теперь предстоит жить до могилы, - обреченно думала я, скользя невидящим взглядом по красотам исконно русского пейзажа. - Полюбить я уже не сумею никогда - любовь удел чистых непорочных душ. Я грязная. Развращенная. Мое тело отвратительно. Мерзкая-мерзкая плоть, втянувшая меня в эту авантюру…"
Я раскачала гамак так сильно, что чуть не вывалилась на острые камни и кочки обрыва. Страх, охвативший меня при мысли о том, что я могу превратиться в окровавленный мешок с костями, поднял температуру моего душевного состояния по крайней мере до плюсовой отметки.
"Хватит копаться в дерьме, - приказала я себе. - Хочешь жить - живи, а не пускай пузыри".
Я вскочила и сбегала на кухню за пивом. После нескольких глотков жизнь стала вполне сносной. Когда бутылка наполовину опустела, она уже казалась мне почти прекрасной.
Я сняла с сучка большой бинокль, который, судя по его обшарпанному виду, висел здесь в любую погоду, и устроилась на небольшом, поросшем травкой бугорке на самом краю обрыва. Противоположный берег оказался на расстоянии вытянутой руки. Я видела черные фигурки монахов, копошащиеся среди зелени возле полуразрушенной стены. Как оказалось, среди них не было ни Глеба, ни Василия. Зато я хорошо разглядела высокого худого старика с лицом византийского святого. Он хлопотал возле ульев. Внезапно старик повернулся всем корпусом в мою сторону, и наши взгляды встретились. Я поспешила спрятаться в траве.
Потом я взяла правее. Сразу за лугом была проселочная дорога, которая петляла среди невысоких холмов и вела к монастырским воротам. Вернее, к тому, что осталось от них. Я размечталась, представляя, что происходило здесь сто или даже двести лет назад. Я видела запряженные сытыми лошадями кареты, за их плотными занавесками прятались заплаканные женские глаза и волнующие тайны роковых страстей.
Внезапно в поле моего зрения попала лошадь, скачущая во весь опор. Не могу сказать, откуда она появилась - я заметила ее, когда она была примерно в километре от монастырских ворот. Она словно материализовалась из моих фантазий. За спиной всадницы в черной амазонке развевался длинный ярко-красный шарф. Лошадь скакала через луг, направляясь к берегу. Женщина осадила ее возле кромки воды и спрыгнула на землю. Она была высокая и довольно худая. Я не видела ее лица под полями низко надвинутой на лоб соломенной шляпы - только большие ярко накрашенные губы.
Она нырнула в заросли прибрежных камышей, и через минуту я услыхала стрекот мотора. Маленький белоснежный катер летел к нашему берегу, едва касаясь поверхности воды. Красный шарф за спиной женщины реял наподобие подхваченного ветром стяга. Это было великолепное зрелище, и я откровенно любовалась им, пока не сообразила, что меня могут увидеть. В тот момент мне не хотелось быть участницей событий, и я нырнула в заросли лилий, решив остаться сторонним наблюдателем.
Катер с разбегу ткнулся носом в берег, и женщина легко спрыгнула на песок. Откуда-то появился Боб. А я-то была уверена, что он уединился в своей мастерской.
Я слышала их оживленные веселые голоса, но слов разобрать не могла. Судя по интонациям говоривших, поняла, что они знакомы близко и, по всей вероятности, давно.
Они прошли в двух шагах от меня, направляясь к дому. От женщины щедро благоухало "Пуазоном". Это был аромат моей юности. С ним было связано много будоражащих душу воспоминаний.
Вскоре меня обнаружили собаки и подняли гвалт. Пришлось идти на кухню и кормить их. Я мыла руки возле раковины, когда меня окликнул Боб:
- Чайка, поднимись ко мне в мастерскую. Я хочу познакомить тебя с моей родственницей.
У Боба был растерянный вид - я сразу это увидела. Он понял это.
- Я не рассказывал тебе о ней. У нас довольно сложные отношения. - Боб перешел на шепот. - Она думает, ты моя жена. Не будем ее разочаровывать, ладно?
- Я не похожа на француженку, - сказала я, инстинктивно топорща все свои жалкие перышки.
Боб поморщился, словно ему сделали больно.
- Они с Франсуазой ненавидят друг друга. Ты моя новая - любимая - жена. - Он наклонился и коснулся моих губ мимолетным поцелуем. - Прости меня, Чайка, - прошептал он, окинув меня взглядом виноватого соблазнителя.
- Но я…
- Я на самом деле хочу на тебе жениться.
Он взял меня за руку и подтолкнул в сторону лестницы.
Дама сидела в плетеном кресле возле окна. Шляпа и шарф лежали на диване. Без них она показалась мне не такой таинственной и совсем не величавой. Ей было за пятьдесят, но она была привлекательна, то есть ее красоту возраст не портил.
Она окинула меня более чем заинтригованным взглядом и, кажется, осталась довольна увиденным. Я непроизвольно улыбнулась. Ничего не поделаешь - обожаю производить впечатление.
Боб обнял меня за плечи, нежно привлек к себе.
- Нравится? - спросил он у дамы. - Я знал, что моя Чайка понравится даже тебе. И дело вовсе не в том, что у нас сейчас медовый месяц.
- Это та самая Лариса, которую ты знаешь с детства? - Дама встала и протянула мне руку. - А я Сусанна. Я видела, как вы бродили по лугу. У вас фигура настоящей лесной девы из преданий. Уверена, наши монахи надолго лишились покоя.
- Она очень своенравна и пользуется тем, что я ей все разрешаю. - Боб еще крепче стиснул мои плечи. - Сейчас я принесу джин и апельсиновый сок.
Мы остались с Сусанной с глазу на глаз. Она взяла меня за руку и увлекла на балкон. Эта женщина нравилась мне все больше и больше - я, можно сказать, влюбилась в нее. Дело в том, что меня притягивают сильные натуры. Но наряду с этим в ней было что-то жалкое, даже обреченное, и это тоже вызывало отклик в моей душе.
- Вы должны держать его в ежовых рукавицах, - вдруг сказала Сусанна, повернувшись ко мне, и взяла меня за обе руки. - Он замечательный парень, но слабохарактерный. Эта стерва пользуется его мягкостью и зависимостью от женской ласки. Вы даже представить не можете, как я ее ненавижу. Вы с ней знакомы?
- Вы о Франсуазе? Как-то видела у приятельницы. Это было давно.
- Я сказала Бобу, что если он разведется с этой стервой, я обеспечу ему безбедное будущее. Я по-настоящему богата, поверьте.
Я пробормотала что-то среднее между "верю" и "спасибо" и почувствовала, что краснею - у Сусанны был тяжелый взгляд.
- Не бойся, я не буду ревновать тебя к Бобу, потому что ты…
Она замолчала - на пороге стоял Боб.
Мы пили джин с апельсиновым соком за столиком на круглом балконе с видом на Волгу и окрестности. Не припомню, о чем мы разговаривали - джин быстро отключил мое сознание. Помню только, что Боб то и дело целовал меня, потом усадил к себе на колени. Мне было покойно и уютно.
Мы вдвоем проводили Сусанну к ее катеру и еще какое-то время постояли на берегу, глядя ей вслед. Меня завораживал струящийся полет ее легкого длинного шарфа. Она обернулась, когда катер был на середине Волги. Кажется, она послала нам воздушный поцелуй.
- Ты очаровала ее, Чайка. Я не мог представить себе, что она может растаять от существа своего пола. Мне казалось, что Сусанна в каждой женщине видит соперницу. - Он наклонился и поцеловал меня в макушку. - А что, если нам на самом деле пожениться и поселиться в этом доме? Что скажешь, Чайка?
Перед моим мысленным взором пронеслись картинки из моего предполагаемого будущего с Бобом. Они были потрясающе идилличны. Хотя я уже определенно знала, что не смогу полюбить Боба. Но я к тому времени поняла и то, что страстная любовь и брак, то есть совместное существование под одной крышей, вещи несовместимые.
- Сама не знаю, - пробормотала я.
- А я знаю, что из нас получилась бы замечательная пара. Ты импульсивная. И очень ранимая. Как и я. Я бы смог полностью довериться тебе.
Мы пили что-то еще, устроившись на диване в мастерской Боба. На том самом, где минувшей ночью случилось мое первое боевое крещение. До того дня я не задумывалась, что подразумевается под понятием "сексуальная революция", - я консервативна по натуре, и со словом "революция" у меня всегда ассоциируется слово "хаос". Помню, Боб расписывал в самых радужных красках наше будущее супружество, и мне почудилось на мгновение, что нам удастся построить прочный семейный очаг на обломках моих представлений о нравственности. Я довольно ухмылялась, пока не заснула прямо со стаканом в руке. Я запомнила отчетливо последний миг бодрствования и слова Боба:
- Она все перепишет на тебя.
… Я проснулась в кромешной тьме. Рядом кто-то посапывал. Я спустила ноги и громко вскрикнула. Потому что мои пятки коснулись чего-то мягкого, теплого и липкого.
В следующее мгновение вспыхнул свет. Я подняла голову. Наши взгляды встретились. Михаил был пьян и едва держался на ногах.
- Все в порядке, барышня. Лишь бы все были живы.
Он медленно повернулся и вышел.
Я опустила глаза и увидела Боба. Он был в чем мама родила и крепко спал, широко раскинув ноги. Его живот был залит чем-то голубым.
- О Боже! - вырвалось у меня.
- Вы меня звали? - Михаил опять стоял на пороге. - А что делает здесь этот монах?
Он смотрел куда-то мимо меня. Я повернула голову. Василий тоже был голый, и его тело тоже лоснилось чем-то голубым.
Я заорала как недорезанный поросенок и вдруг обнаружила, что и на мне ничего нет. Михаил кинул в меня какой-то тряпкой. От нее воняло бензином, но я с благодарностью обмоталась ею.
Потом я скатилась по лестнице и выскочила во двор. И очутилась в чьих-то крепких сильных объятиях. Меня била дрожь, я не могла вымолвить ни слова. Да и какими словами можно было передать мое отвращение к себе?
- Успокойся, успокойся, - шептал чей-то голос. - Все пройдет, все простится. Я знал, что в этом доме поселился дьявол.
- Что я наделала… Ты представить себе не можешь. Ты такой чистый, такой…
И захлебнулась собственными слезами и уткнулась в бессилии в плечо Глеба.
Он увлек меня к Волге и велел искупаться. Сам стоял на берегу и следил, как я плаваю в темной тяжелой воде. Потом Глеб снял с себя хламиду и заботливо укутал меня. Сам остался в стареньких джинсах и майке.
Мы сидели рядышком на песке, и я тихо скулила, уперевшись лбом в его жесткие колени. Он шептал надо мной какую-то молитву, но я не могла разобрать ни слова. Мне не нужны были слова - мне нужно было его участие.
- Ты чистый, ты такой чистый… - бормотала я. - Ты не должен ко мне прикасаться. Я грязная, мерзкая. Я… я ничтожество.
Я выплеснула Глебу все, что накопилось во мне за те несколько дней, что я прожила в этом странном доме. Рассказала все без утайки, ни капли себя не оправдывая, - наоборот, постаралась выставить себя в неприглядном виде. Я делала это потому, что чувствовала особое удовлетворение от ненависти, которую испытывала к себе. А ведь совсем недавно я так себя любила… И была полна гордыни от того, что я такая, какая есть. Мой рассказ был путаным и сбивчивым. Он начинался со слова "я", им и заканчивался. Словом, это была исповедь суперэгоистки.
- Как мне жить дальше? Я не смогу жить дальше, понимаешь? Я ненавижу себя. Я…
- А кто сказал, что мы должны себя любить? - спросил у меня Глеб.
- Но я не могу ненавидеть себя. Это мерзкое чувство. Я должна себя любить. Как ты не можешь этого понять?
- Когда-то я очень любил себя. И презирал окружающих. Бог дал мне понять, что я живу неправедно. Спасибо тебе, Господи, за страдания, которые ты мне послал. Они смягчили мою душу, открыли ее для любви к ближнему.
- Я не хочу страдать. Почему я должна страдать? Я гадкая, грязная, развратная, но я боюсь страданий. Зачем жить, если впереди ждут сплошные страдания и муки?
- Страдать бывает сладко. Особенно когда осознаешь, что это расплата за зло, которое ты натворил.
- Это мазохизм. Я этого не понимаю, Господи, как же мне ужасно. Сделай что-нибудь, чтобы мне стало легче.
Меня вывернуло наизнанку. Потом я лежала пластом на холодном мокром песке, и надо мной насмешливо мерцали звезды. Я ощущала себя частью мироздания. Но если раньше это чувство вселяло в меня гордость и восторг, теперь оно терзало меня и заставляло ощутить сполна собственное ничтожество. Ведь я вдруг поняла: мироздание родилось в жутких - нечеловеческих - муках и существует лишь благодаря им.
- Я приду к тебе утром, - сказал Глеб, помогая мне подняться с песка.
- Возьми меня с собой.
Я вцепилась обеими руками ему в плечо.
- Нельзя. Ты должна остаться здесь.
- Нет. Я приплыву к тебе. Я не могу сейчас остаться наедине с собой.
- Можешь. Ты все можешь. Ты сделана из очень крепкого материала. Как и я. Только прошу тебя: не осуждай его слишком строго.
- Я его ненавижу. Он надругался надо мной. Он…
Я задохнулась от бессильной ярости.
- Помоги ему. И тебе станет легче.
- Это абсурд. Если это называется христианством, пускай я лучше останусь язычницей.
- Человек обязан идти вперед, а не назад.
- Я никому ничем не обязана.
Глеб громко вздохнул.
- Ты слишком похожа на меня. Я сопротивлялся добру до последней минуты. И сдался на милость Господа, уже когда было поздно что-то изменить.
- Хочешь сказать, что я должна благодарить этого негодяя за то, что он со мной сделал?
- Да.
- Ну уж нет. Думаешь, если ты напялил на меня монашескую хламиду, то и душу мою подчинил себе? Возьми ее!
Я вылезла из нее, как из шкуры, и швырнула Глебу. Я обернулась на середине лестницы. Глеб стоял с опущенной головой. Хламида лежала у его ног, как убитый зверь.
Я закрылась на ключ и задернула шторы. Я металась по комнате, натыкаясь на мебель. Словом, я не знала, что мне делать. В следующее мгновение я поняла, что не чувствую ни боли, ни печали, ни раскаяния. Я отупела - физически, морально, духовно. Испытать подобное не пожелаю никому - даже самому лютому врагу, если такой у меня появится.
Я очнулась на полу. Я сидела, обхватив руками колени, и выла самым натуральным образом, уставившись в темный потолок. От собственного воя у меня по спине бегали мурашки. Но я не могла остановиться.
В конце концов я зажала рот обеими руками и долго сидела, бессмысленно таращась по сторонам. Пока не услышала за дверью поскуливание. Ну, конечно же, я забыла накормить с вечера собак.
Жалость к этим большим и сильным и в то же время так зависящим от хозяев животным оживила мою душу и наполнила жизнь похожим на смысл ощущением. (Я нередко спрашиваю себя: на какую еще Голгофу заведут человечество эти бесконечные поиски смысла бытия?). Я завернулась в халат и вышла на крыльцо.
В большом доме было темно и тихо.
Я долго искала паспорт. Дело в том, что я приняла решение уехать домой. Мне казалось, что для меня это единственная возможность выжить.
Я была уверена, что паспорт лежит в моей сумке. Я перетрясла не только ее, но и чемодан со всем содержимым. Напрасно. В конце концов я поняла, что мне так или иначе придется обратиться к Бобу.
Он расхаживал по мастерской в легком коротком халате и босой. Вид у него был взъерошенный и очень возбужденный.
- Я закончил ее, Чайка! - Он схватил меня за локоть и потащил к холсту, который стоял, прислоненный к балконным перилам. - Я давно не писал ничего подобного. Это твоя заслуга.
Я окинула взглядом холст. Потом еще и еще. И поймала себя на том, что получаю удовольствие, разглядывая картину.
Девушка сидела на вершине утеса, обхватив руками колени. Это была моя поза, но это была не я. Особенное впечатление произвел на меня шарф, подхваченный высоко вверх потоками воздуха. Он был красный, как шарф Сусанны. Только он не струился, а колыхался крупными мягкими волнами.