Мой взгляд упал на путеводитель по Креморн-Гарденз, и я решила наконец написать письмо Эдварду. Я хотела рассказать ему всю историю, попросить совета и, если понадобится, защиты. От меня зависела репутация моего бедного отца, и если я каким-то образом навлеку этим на себя опасность, то Эдвард сможет защитить меня.
Я писала уже около часа, когда в мою дверь постучали. Несколько попыток начать письмо закончилось горой скомканных листков, мои волосы выбились из прически и падали на лицо. Слова, которые надо было сказать Эдварду, слова, которые точно обрисовали бы ту ситуацию, с которой я здесь столкнулась, за час так и не пришли мне на ум.
- Войдите, - устало сказала я.
В дверях показалась голова дяди Генри.
- Ты не спишь?
- Нет. Пожалуйста, входите.
Он зашел с таинственным видом, словно не хотел, чтобы кто-то знал, что он здесь. Мягко ступая по ковру, он посмотрел сначала влево, потом вправо и произнес шепотом:
- Я помешал тебе?
Я взглянула на письмо и прикрыла его руками.
- Нисколько. Рада вас видеть в любое время, дядя Генри. Может быть, нам сесть у камина?
- Да, конечно.
Я последовала за ним к софе, озадаченная его странным поведением. Знакомая атмосфера обреченности по-прежнему окружала его, но я уже начинала к этому привыкать. Было еще что-то очень необычное в его персоне, что я не могла определить, но остававшееся неизменным. Он медлил, явно о чем-то думая и окидывая комнату беглым взглядом.
- Что случилось, дядя Генри?
Наконец он повернул ко мне лицо, и тогда я увидела суженные зрачки, остекленевшие глаза. Мой дядя находился под воздействием опиума.
- Вчера вечером ты сильно расстроила свою кузину Марту. Более того, твои слова обеспокоили всех нас. Лейла, ты становишься неблагоразумной, и я должен предостеречь тебя.
- Предостеречь меня?
- Не рискуй заходить в области, которые тебя не касаются.
- Которые меня не касаются! Гибель отца и брата! Вы считаете, что это меня не касается?
- Это случилось двадцать лет назад, зайка!
- Неважно, вчера или двадцать лет назад, для меня это одно и то же. Мой долг по отношению к ним - защитить их доброе имя.
- Но это бесполезно, Лейла! То, что ты пытаешься вспомнить, только ужасный кошмар. Поверь мне, если однажды ты вспомнишь то, что видела в роще, ты поймешь, что мы говорили тебе правду.
- Но если это так, дядя, то почему вы все так беспокоитесь о том, многое ли я вспомнила? Почему вы все, кажется, боитесь того, что я вспомню?
- Только ради тебя самой.
- И все, чего вы мне желаете, это чтобы я вернулась в Лондон и вышла замуж за Эдварда. Верно?
Дядя Генри не отвечал. Вместо этого его глаза шныряли по комнате, безостановочно, изучающе. Я гадала, зачем он принял лауданум.
- Или, - тут я понизила голос, - вы не желаете, чтобы я вообще выходила замуж?
Он повернулся ко мне и схватил мои руки. Его ладони были холодными и влажными.
- Лейла, если ты когда-нибудь выйдешь замуж, то передашь дальше болезнь Пембертонов!
- Ее не существует, дядя Генри. Как можете вы верить в миф, который не имеет под собой основы?
- Потому что болезнь есть!
- Я отказываюсь в это верить!
Лицо дяди Генри помрачнело.
- Тебе не стоило сюда возвращаться, Лейла…
- Ну что ж, я вернулась, и этого уже не поправить. И я намерена пойти дальше и вернуть себе память. Какой бы ужасной она ни была, но она моя по праву.
- Этого может никогда не случиться, Лейла.
- Случится. Я знаю, что случится.
- Никто из нас не станет тебе помогать.
Как хорошо я это знала! И в первую очередь никогда не станет помогать тетя Анна. Колин теперь против меня. Марта обижена. А Тео - какова его позиция? Придется возвращать себе память, рассчитывая на собственные усилия.
- Как же ты собираешься пробудить воспоминания, которые крепко заперты у тебя в сознании и не хотят выходить наружу?
Я взглянула на дядю Генри со всем самообладанием, на какое только была способна.
- Я сделаю это, отправившись завтра в рощу.
Глава 7
Он сидел, долгое время ошеломленно уставившись на меня, и я уже спрашивала себя, слышал ли он. Наконец дядя пришел в себя:
- Ты не должна ходить в рощу, Лейла. Никогда.
Как, должно быть, он похож на моего отца - лицом, движениями, звуком голоса. При обычных обстоятельствах я бы любила этого человека с его прекрасными седыми волосами и элегантным костюмом, у которого такие же, как у меня, глаза и подбородок. Но теперь это уже невозможно до тех пор, пока я опасаюсь его, испытывая ужас перед тем, насколько далеко он может зайти, защищая интересы своего семейства. Дядя Генри никогда не стал бы мне вредить, в этом я была уверена, но его противодействие могло принести мне много неприятностей.
- Я пойду туда, потому что должна это сделать.
- Но зачем? - вдруг взорвался он. - Для чего?
- Мне надо вспомнить.
- Я знаю, что ты замышляешь, Лейла. Я знаю, что будет потом. Объявив своего отца невиновным, ты переложишь вину на остальных членов этого дома. Ты обвиняешь Пембертонов в убийстве!
- Мой отец был Пембертоном, и вы все легко обвинили его!
- Это другое. Он был одержим лихорадкой и бредом.
- Как это удобно для всех вас. Но я в это не верю.
- А мотивы? Каковы мотивы? Твои намеки Марте на то, что среди нас идет ожесточенная вражда из-за денег, просто отвратительны. Как это низко и вульгарно с твоей стороны!
Меня задело за живое. Для него объявить моего беззащитного отца убийцей было благородным и справедливым. Но, обвинив одного из них в том же самом, я опускалась до вульгарности.
- Другого пути нет. Я должна завтра пойти в рощу.
Дядя Генри, казалось, ушел в себя. Я не могла представить, как много он принял лауданума или почему он его принял, но я знала, что это мощный анальгетик. Он положил ладонь на лоб.
- Это еще хуже, чем раньше.
- Что хуже, дядя?
- Головная боль. О, Лейла, какая головная боль, какой отвратительной может она быть!
Я смотрела на дядю в легкой тревоге.
- Сколько лауданума вы приняли, дядя?
- Гм? - Его взгляд блуждал. Он не способен был сфокусироваться. - Анна дает мне его с чаем. Теперь его нужно гораздо больше. Этот проклятый ветер создает ужасные сквозняки по всему дому, от этого и головные боли.
- Понимаю… Скажите мне, дядя Генри, а мой отец страдал от них?
- От чего? О, мне пора идти. Мама всегда желает видеть меня перед тем, как отойти ко сну.
- Бабушка может немного подождать.
Тут он усмехнулся.
- Как мало ты еще знаешь, зайка. Никто не смеет заставлять ждать Абигайль Пембертон! - Он поднялся на неустойчивых ногах и машинально опустил ладонь мне на плечо. - Лейла, возвращайся в Лондон, пока можешь.
- Я так не думаю, дядя. Не сейчас…
Когда он обрел равновесие, его глаза вновь обшарили комнату, и я увидела, как они остановились на моем неоконченном письме Эдварду.
- Пишешь кому-то?
- Нет, - солгала я, - просто набрасываю некоторые мысли для дневника. Ветер вдохновляет меня…
- А мне он приносит проклятые боли! - Дядя Генри вдруг стал робким. - Прости мне мои выражения, зайка, но моя голова раскалывается. Мы сможем еще поговорить утром, если ты будешь чувствовать себя лучше.
- Но я прекрасно себя чувствую.
- Проводи меня к двери, хорошо? Я немного теряю равновесие.
Я вела его, словно он был калекой. Вероятно, лекарство он принял прямо перед тем, как идти ко мне, поскольку теперь эффект, казалось, усиливается. У двери он остановился, его глаза блуждали по моему лицу. Как отчаянно мне хотелось быть любимой этим человеком, который мог бы быть моим отцом, но он сделал это невозможным, так же, как и бабушка Абигайль, любви которой я так искала.
- Спи хорошо, зайка.
- Доброй ночи, дядя Генри! - Я поцеловала его в щеку, но он не заметил этого. Наблюдая, как он, пошатываясь, бредет по освещенному свечой коридору, пока он не добрался до своей двери, я почувствовала, как на меня накатила мощная волна отчаяния. Дядя Генри действительно выглядел трагической фигурой. По каким-то причинам - деспотичная мать, его бессилие как главы дома или его изнурительные головные боли - мой дядя не мог быть для меня источником сил.
Вернувшись в свою комнату и тяжело привалившись к двери, я спрашивала себя, как мне все это вынести. Бабушка Абигайль отказалась от меня, дядя Генри не оправдал моих надежд, Марта сердилась, а Колин вообще был не в счет, ни в каком смысле. Кто же еще? Тетя Анна? Нет, она склоняется перед волей бабушки еще с большей легкостью, чем даже ее супруг. Тео? Нет, для него более логичным будет встать на сторону своих родителей.
Кто же тогда?
Я раздумывала, проходя по ковру, краем глаза наблюдая за последними тлеющими углями в камине, и позволила себе подойти к окнам. К тем самым окнам, которые отделяли мир здоровых и держали нас взаперти. Тех окон, через которые можно видеть неистовство природы, не страдая от него. Как разумно было бы мне сейчас вернуться в Лондон и занять свое место рядом с Эдвардом! Но ведь любовь, ненависть и скорбь не способствуют здравомыслию. Логику сердца нельзя объяснить.
Я повернулась, чтобы взглянуть на гаснущий камин. Если бы я могла попросить Эдварда присоединиться ко мне, то это могло бы примирить обе альтернативы. И одновременно мне нужен кто-то, с кем можно поговорить, кто-то, кто ответил бы на мои вопросы. Тогда я подумала о Гертруде, немке-домоправительнице, чье лицо после того, как она меня увидела, мне никогда не забыть. Потрясение? Страх? Или простое удивление? Что она думает о моем возвращении домой? Хотя непозволительно обсуждать семейные дела со слугами, но я знала, что Гертруда должна была играть значительную роль в мои детские годы, возможно даже, она была моей няней. И если это так, если она со светлой грустью вспоминает те времена, то, возможно, она будет более расположена к разговору.
Но все должно оставаться в секрете. Это я знала наверняка.
На этот раз письмо Эдварду пошло легко, поскольку визит дяди усилил мое решение выяснить полную правду, чего бы это ни стоило. Я отпустила свое перо и мысли на свободу и писала в точности то, что чувствовала - от сердца. Другого пути все ему рассказать просто не было. В заключение я умоляла его понять мое отчаяние и приехать немедленно, без размышлений бросив свои архитектурные планы. Я аккуратно запечатала письмо и решила, что прислуга могла бы доставить его с экипажем завтра рано утром в Ист Уимсли. Оттуда оно будет два дня идти до Лондона. Если Эдвард отправится в путь немедленно, то я могу надеяться увидеть его как минимум через четыре дня, самое большее - через шесть.
Чувствуя себя гораздо лучше после такого смелого шага, я с облегчением начала готовить себе постель. Комната была холодной и темной, но уже не такой чужой, как раньше. Мысль о том, что Эдвард скоро будет здесь, приносила мне успокоение. Я пользовалась ею как защитой. Опустившись на кровать, я ощутила одновременно спокойствие и волнение при мысли о том, что принесет завтрашнее утро. Наверняка визит в рощу восстановит память, тогда и ответы явятся на свет божий. И кроме рощи, решила я, уже засыпая, надо также исследовать остальную часть этого величественного старого дома, чтобы посмотреть, какие еще воспоминания моего раннего детства он может вызвать. Там было еще несколько этажей, два опечатанных крыла, бесчисленные запертые комнаты…
Я поднялась до рассвета, прекрасно отдохнувшая, спешно совершила свой туалет и на цыпочках спустилась вниз, держа перед собой свечу. Поверх шерстяного утреннего платья я накинула шаль с бахромой, чтобы укрыться от холода.
Маленький язычок пламени едва пробивал тьму, окружавшую меня, однако я была полна решимости. В первый раз я хорошо выспалась, хотя мне и досаждали сны с участием Колина и Эдварда, и теперь была полна решимости взглянуть в лицо моему неизвестному прошлому.
При моем появлении в кухне, где собралась вся прислуга, они учтиво склонили головы. Я отдала письмо и фунтовую банкноту одной служанке, которая была мне знакома, - эта девушка работала в спальнях наверху - и особо подчеркнула срочность задания. Не сказав ни слова, но впившись взглядом в банкноту, она торопливо схватила накидку и отправилась из кухни в конюшню. Остальные молча смотрели на меня, все они либо недавно появились на службе, либо слишком молоды, чтобы быть здесь двадцать лет назад.
- Где Гертруда? - спросила я.
- Еще не спускалась, мэм, - ответил один из слуг, - не раньше шести, мэм.
- Благодарю вас.
- Не желаете ли, чтобы я разбудил ее, мэм?
- Нет, нет, все в порядке, спасибо.
Так, значит, у меня еще оставался час перед моей личной беседой с Гертрудой, и, пожалуй, два перед тем, как проснется семейство. Явно нет лучшего времени, чтобы начать исследование дома моего детства, когда я бодра, наблюдательна и полна оптимизма.
Коридоры были темными и холодными, населенными ледяными сквозняками и тенями, пляшущими по стенам. Два крыла времен Тюдоров заперты. Я представила, что когда-то, очень давно, семья Пембертонов была большой и часто принимала гостей, поэтому требовалось все пространство, которое мог предложить старый дом. Но теперь, когда осталось только семь обитателей, а гости стали редкостью, использовалась лишь центральная часть дома. Я наткнулась на множество запертых дверей, особенно на четвертом этаже, где было больше пустых спален. Ступая по пыльным коврам, дыша плесенью запустения, я пыталась открыться любым отзвукам памяти. Но напрасно.
На третьем этаже, где располагались наши комнаты, было два длинных коридора, которые, казалось, закрыли гораздо позже, чем весь остальной дом. Здесь и там бурно росли растения, а в некоторых лампах оставалось масло. Я осторожно толкала каждую дверь, не зная, чего ожидать по ту сторону, но все они были заперты.
Кроме одной.
Эта комната, ближайшая к нашему собственному коридору, должно быть, еще совсем недавно использовалась, поскольку столик у двери был хорошо отполирован и начищен, а папоротник недавно поливали. Очень медленно я толкнула дверь и, выставив перед собой свечу, попыталась различить элементы интерьера. Это была спальня, скорей всего, принадлежавшая женщине. Я вошла внутрь, оставив дверь открытой, и смогла достаточно хорошо рассмотреть все вокруг. То, что комнатой больше не пользуются, было очевидно по чистому камину и отсутствию свечей или ламп. Хотя обстановка осталась - стаффордширские фигурки, шкатулки из ракушек, тяжелые драпировки и гладкое покрывало на кровати. Я гадала, чья же это была комната.
Приблизившись к кровати, я испытала внезапное чувство, что бывала здесь прежде. Это была комната, которую я знала, или должна была знать в прошлом, и впечатления от нее остались хорошими, дружелюбными. Кто бы ни был ее обитатель, я должна была любить его, даже если сейчас не могла вспомнить, кто это. На ночном столике лежала книга - том в кожаном переплете без названия, и мне пришлось поставить свечу на столик и открыть книгу. В моих руках был дневник за 1856 год Сильвии Воксхолл, четко заполненный красивым женским почерком. Читая ее личные записи - какую-то милую чепуху о рецепте от жены викария, я ощутила, как новые эмоции захватили меня. Приступ любви и сентиментальности вызвал слезы, когда я внезапно ощутила близость тети Сильвии. Женщина, которую я не могла вспомнить, но которую, как мне казалось, я обожала ребенком. Чтение ее мелкой вязи навело меня на мысли об имбирной коврижке, потом о лаванде. Не запоминая хорошо лица, пятилетний ребенок может помнить горячую коврижку, испеченную доброй старой тетушкой, которая душится лавандовой туалетной водой.
Милая тетушка Сильвия. Как мне не хватало ее теперь, когда она пригласила меня сюда, но не дожила до того, чтобы вновь увидеть. Боже! Каким чудесным могло быть наше воссоединение! Все остальные Пембертоны ничего бы не значили, потому что тетушка Сильвия любила бы меня. Я вытерла счастливые слезы со щек и внезапно похолодела. Взгляд оставался прикованным к дневнику, моя ладонь все еще была прижата к лицу. В одно мгновение вся нежная грусть памяти сменилась ледяным ужасом - даже мое сердце, казалось, остановилось. Эти слова с открытой страницы - они воинственно кричали мне, словно хвастаясь. Утонченные завитки и крохотные точки над "i" - этот нежный почерк был совсем не похож на тот, каким было написано письмо тетушки Сильвии.
Мои мысли путались. Я ничего не понимала. Это был ее дневник, с начала до конца года, написанный почерком, настолько не похожим на почерк письма, что казалось невозможным, чтобы он мог измениться за столь короткое время. Даже если в свои последние дни она все больше слабела и ее мучил артрит, ее почерк не мог превратиться в тот, которым было написано письмо. Те слова, которые я читала в Лондоне, были написаны твердой, крепкой рукой - совершенно иной, чем эта. Но чьей же?
В своем замешательстве я не заметила, что уже не одна в комнате, что кто-то присоединился ко мне и теперь стоял молча рядом. И лишь когда я услышала, как дверь мягко щелкнула, я ахнула и обернулась.
- Боже, как вы меня напугали! - сказала я, едва переводя дух, человеку, стоявшему передо мной.
В темноте слышалось прерывистое дыхание.
- Это вы, Тео? - Я нащупала рядом свечу и быстро подняла ее. Лицо Колина ярко осветилось самым причудливым образом - рот искривлен в усмешке, волосы всклокочены.
- Что вы делаете в комнате тети Сильвии? - спросил он укоряющим тоном.
- Я… я искала в доме места, которые смогла бы узнать. Эта дверь оказалась незапертой…
- Это немного невоспитанно - читать личный дневник женщины, не так ли?
Я опустила взгляд на книгу, чувствуя неловкость.
- Это позволило мне почувствовать себя ближе к ней. Я почти вспомнила ее.
- О чем же еще он рассказал вам?
Я резко подняла голову.
- Что вы имеете в виду?
- Раз вы ссылаетесь на дневник, значит, вы читали его? Бьюсь об заклад, Лейла, вы были разочарованы. Тетушка Сильвия никогда не упоминала о вас; никто из нас не упоминал.
- Нет… Я не заглядывала туда.
Я ничего не понимала. Кто же прислал нам письмо?
- Знаете, кузина, - тихо сказал он, приблизившись ко мне на шаг, - небезопасно рыскать по старому дому в одиночку. Вам нужен провожатый. Некоторые из лестниц, которыми не пользуются, не ремонтировались, и вы можете получить травму.
- Мне так хотелось пойти, но все еще спали.
- Что ж, я уже встал и могу сопровождать вас. Тео тоже встал, но они уехали в Ист Уимсли.
- Они?
- Он и дядя Генри. Они ездят туда раз в неделю, взглянуть на фабрики.
- А вы не ездите?
- Мне нечего там делать. Ни мой дядя, ни мой кузен не думают, что я был бы способен управлять делами, так что меня в это никогда не посвящали. Хотя одно время я был полностью вовлечен в семейный бизнес, но это происходило довольно давно и к тому же очень недолго.
- Почему?