- Нам сейчас в монастырь надо идти, - объявила Сес. - Мама с тетей Берни уже там и, по-моему, хотят с нами поговорить.
- А где сейчас Агнес?
- Сохнет.
- Ладно. Вылезай и прыгай в машину. Повидаемся с мамой.
- Нет, я сначала за Агнес зайду. В монастыре встретимся.
И мигом исчезла, растаяла. Реджис с восторгом смотрела, как она ныряет в каменный пролом, срезая путь через туннель. Известно, как Сес заботится об Агнес, какое проявляет рвение, храбрость, не боясь ползать по темным и сырым подземным ходам. Застыв на месте, она вспоминала свое первое знакомство с туннелем. Ей тогда было пять лет. Там было темно, скользко, ни один луч света не проникал сквозь камни, под ногами лежал мох; страх - да и только, но страшно не было. Она была с отцом. Он держал ее за руку.
- Вместе мы все можем! - твердо заверила она его. Если бы так было на самом деле, если бы их последняя встреча не погубила семью… Как всегда при воспоминании о том дне возникла боль в глазницах, целиком охватив голову.
Тронув джип с места, Реджис медленно въехала в каменные ворота, поднялась на холм к монастырю, остановила машину у трейлера, глубоко вдохнула и вошла.
Хонор сидела в зеленом кресле, держа в руках чашку с чаем, и наблюдала, как сестра Бернадетта Игнациус - ее золовка, тетя Берни для девочек, - наливала чай, бросила кусок рафинада, протянула Агнес, которая затрясла головой.
- Не хочет, - объяснила Сесилия.
- Ты долго просидела в воде, у тебя до сих пор губы синие, - сказала сестра Бернадетта. - Выпей чаю.
Агнес опять тряхнула головой, но Берни, словно не заметив, поставила хрупкую белую чашку на стол красного дерева. Агнес уставилась в нее, будто гадала по чайным листьям.
- Не притронется, - сказала Реджис.
- Пить не будет, - подхватила Сес.
- Ну, если вдруг передумает, чай стоит рядом, - заключила Бернадетта, высокая, стройная, в монашеском одеянии, усаживаясь в виндзорское кресло за своим письменным столом. Хонор пристально смотрела на свою давнюю и лучшую подругу, сестру Джона, ставшую монахиней, и с удивлением отмечала, что даже через столько лет она так похожа на своего брата во всем их блистательном, памятном с детских лет буйстве. Хонор знала, что Берни от многого отказалась ради монашеской жизни.
- Мама, может, ты нам расскажешь, в чем дело? - спросила Реджис. - С вами очень приятно пить чай, но, честно сказать…
- Это в честь твоей свадьбы… - растерянно брякнула Сес. - По-моему, мы пьем чай в честь твоей свадьбы.
- Сесилия! - одернула ее Хонор.
- Молодец, - попыталась улыбнуться Реджис, желая перевести беседу в нормальное русло, - выпустила из мешка кошку. Чай в честь моей свадьбы? Мама, тетя Берни, я знаю, вы мое решение не одобряете, и поэтому никогда даже не думала, что собираетесь праздновать…
- Потом обсудим, - оборвала ее Хонор.
- Я выдала сюрприз! - плаксиво протянула Сес. - Извините, случайно…
- Ничего, детка. Я все равно ненавижу сюрпризы, - обняла ее Реджис. Молчавшая Агнес стиснула сестренку с другой стороны.
Хонор смотрела на дочерей и видела, как крепко они любят друг друга и всегда любили. Она взглянула в глаза Берни над их головами и подумала: "Вспоминает ли сестра любимого брата?"
- Ну-ка, все успокойтесь, - попросила Хонор. - Я хочу вам кое-что рассказать. От вашего отца пришло письмо.
- От папы? - переспросила Агнес, произнеся за весь день первое слово.
- Я видела, - подтвердила Реджис. - В руках держала. Письмо действительно от него, и там сказано…
- Девочки, он едет домой, - договорила Хонор.
- Его выпустили из тюрьмы? - спросила Сесилия.
- Он вообще никакой тюрьмы не заслуживал, - шепнула Агнес. - Просто спасал Реджис. Разве можно за это наказывать?
У Хонор свело желудок, как бывало всегда, когда она говорила с девочками об отце. Должна была их убеждать, объяснять, почему Джон с такой каменной непреклонностью отказывался опровергать обвинение. Умоляла его настаивать на самозащите, пригласить влиятельного ирландского адвоката, одного из кузенов Тома Келли. Он это даже обсуждать не хотел. Если принимал решение, то держался уже до конца - это ей было отлично известно.
- Он очень переживал, - заметила Сес, - когда мы перестали его навещать.
- Правда, мам, - кивнула Реджис. - Разве нет?
- Я даже не надеялась, что он так рано вернется домой, - вставила Агнес. - Думала, его выпустят только в конце года.
- Его оправдали, мам? - спросила Реджис. - Да? Адвокаты, поверенные, или как там они называются, заставили, наконец, суд понять, что он не убийца?
- Он все-таки убил того человека, - тихо со страхом пробормотала Сес.
- Совершил непредумышленное убийство, - угрюмо поправила Агнес.
- Его выпускают за примерное поведение, - сказала Хонор. - Дело сложное, дорогие мои. Вы любите отца, и он вас любит. Тут уже никогда ничего не изменится. Когда я прочту письмо, у вас будут вопросы. Может быть, вы рассердитесь, что я раньше не растолковала.
- Читай, мам! - потребовала Реджис.
- Дай матери договорить, - приказала Берни, чуть хмурясь.
- Сейчас прочту, Реджис. Просто хочу вас всех подготовить. В письме сказано не совсем то, чего я ожидала, да и вы, по-моему, тоже.
Хонор снова взглянула на Берни. Знает она, что за этим последует? Принимала участие каким-нибудь образом? Хонор близка с золовкой, но знает, что Берни прежде всего предана брату. Если знает, то ничем этого не выдает, беспристрастно сидя на краешке кресла.
Она вытащила из голубого конверта голубой листок, опустила глаза и начала читать.
Милая Хонор!
Как ты? Как девочки? Ежедневно, целыми днями вспоминаю всех вас. Это факт, и всегда было так. Спасибо за вести о Реджис. Невозможно поверить, что она повзрослела настолько, что завела себя парня, тем более, выходит замуж. В своих письмах не упоминала об этом ни словом. Кстати, спасибо, что ты их мне пересылала. Не пойму, почему она не сочла нужным сообщить мне о свадьбе. В голову приходят по этому поводу разные соображения.
Наверно, ты могла бы объяснить причину, досконально зная Реджис. Одно думаю: может, она не хочет меня расстраивать. Не хочет, чтобы я представлял, как ее ведет к алтарю кто-то другой, а не я. Ну, не глупо ли? Неужели после стольких лет она только об этом и думает?
Свадьба, видимо, состоится в "Звезде морей". Ты об этом не пишешь, я снова гадаю. Не беспокойся, Хонор, не сердись. Может быть, я бы тоже тебе не сказал, если б мы поменялись местами. Разве смог бы напомнить о столь важном месте для нас, для всей нашей семьи, где мы с тобой взглянули друг другу в глаза, обещая любовь, уважение и заботу, сказав друг другу "да", начав нашу совместную жизнь? Надеюсь, именно поэтому ты не сообщила, а не из боязни, что я появлюсь.
Тут Реджис задохнулась, и Хонор взглянула на нее.
- Он в самом деле так думает? - спросила Реджис. - Но ведь это неправда! Я просто не предполагала, что папа успеет вернуться домой…
- Слушай дальше, детка, - сказала Хонор.
- Дай матери дочитать, - велела Берни.
Хонор, я хочу присутствовать на свадьбе нашей дочери. Верю, ты тоже этого хочешь, иначе не известила бы о событии.
Я покорюсь твоей воле. Почти всегда согласен с твоими мотивами. Сидя в тюрьме, все понял. Тогда…
- Тогда? - переспросила Реджис. - Он вышел из тюрьмы? Почему нам никто не сказал?
- Ш-ш-ш, - шикнула Берни. - Слушай.
…тогда мне стало ясно. Я сам все испортил. Так глупо исковеркал нашу совместную жизнь, что даже не вправе спрашивать, чего ты хочешь. В тюрьме черно-белое существование. Хорошее и плохое. Там нет места никаким сомнениям. Я ненавидел себя за содеянное, считал себя недостойным задавать тебе вопросы. Но за последние полгода все изменилось, благодаря природе. Когда смотришь сквозь прутья решетки на небо, перестаешь гадать и раздумывать. Я все время боялся сойти с ума от раздумий. А на вершинах гор, в тундре, на морском берегу, в самом море вопросы встают в полный рост.
Хонор остановилась, пробежала глазами конец письма, который не хотела читать девочкам, напряглась, собираясь продолжить. В арочные окна лился чистый голубой свет, падая на лежавшее у нее на коленях письмо.
Знаешь, все они об одном. На них есть лишь один ответ. Подумай, вспомни. Именно ты мне впервые сказала об этом много лет назад, моя умница…
Она вновь замолчала, не желая читать вслух дальше. Надо было отредактировать письмо, прежде чем знакомить с ним дочек.
Скоро увидимся. Я буду на свадьбе Реджис, если ты или она против этого не возражаете.
- Все, - объявила Хонор.
Подняв глаза, увидела потрясенные лица девочек. Надо было поскорей подробно объяснить, рассказать то, что им надо знать и понять. Но она спокойно сидела, ждала.
- Его выпустили? - уточнила Реджис.
- Да.
- Когда?
- Полгода назад. Как он пишет в письме.
- И ты нам ничего не сказала? - воскликнула она.
- Наверняка собиралась сказать, - вставила Сесилия. - Какая разница, если он едет домой?
- Почему ты не сообщила нам, мама?
- Потому что сама узнала всего несколько дней назад.
- А почему он сразу домой не вернулся? - допытывалась Реджис. - Как он может жить без нас?
- Ваш отец несет свой крест, - изрекла Берни, и Хонор в душе поблагодарила ее за вмешательство. - Он чувствует себя виноватым. Лишил человека жизни, жалеет об этом. Попал в тюрьму, страшно переживает, что заставил вас всех через это пройти.
- И поэтому хочет исчезнуть из нашей жизни? - переспросила Реджис. - Агнес, слышишь?
Хонор взглянула на Агнес, которая сидела молча, зажмурившись, сжав кулаки.
- Ему одиноко, - заметила Сес.
- Где он сейчас? Откуда прислал письмо? - допытывалась Реджис.
- Я не знаю. На нем нет ни штампа, ни марки, его просто кто-то принес. Спасибо тебе, Берни…
- Я его не приносила, - ответила Берни.
- Разве не ясно? - встрепенулась Сес. - Папа его сам принес!
- Слава богу, - прошептала Агнес.
- Он уже здесь! - воскликнула Реджис, и при одной этой мысли у Хонор мороз пробежал по коже.
Глава 3
Вечером начался дождь, хлеставший до самой зари. Сестра Бернадетта поднялась до заутрени и стояла теперь в коридоре, ведущем из дома к капелле, глядя из окна в свинцовом переплете на серый свет с востока, омывавший траву и деревья вокруг Академии, каменные стены и здания. Мимо прошли две сестры, с которыми она молча обменялась кивками.
У монастырской жизни свой ритм. Их орден не совсем обычный - здесь сестры одновременно несут покаяние и занимаются преподаванием. После обращения сестра Бернадетта приняла покаяние. Жила в дальнем клуатре, проводя дни в размышлениях и молитвах, общаясь только с Богом. Время было нелегкое; у нее накопилось много грехов, в которых надо было каяться.
Проведя в монастыре два года, она почувствовала себя прощенной и ощутила призвание к наставничеству.
Ничего удивительного. Она была классической старшей сестрой: первым ее учеником был младший брат Джон. Детство они провели в Нью-Бритене, потом перебрались сюда, в Блэк-Холл, где она учила его всему, что знала. Не столько школьным предметам, сколько жизни. Главный фокус заключался в том, что Берни, когда училась водить машину, по пути домой усаживала за руль Джона. Учила лазать по деревьям, кататься на коньках, съезжать с высоких склонов на лыжах в элитном местном клубе выше по улице от их дома в Нью-Бритене. Отец любил приговаривать: "Покупай в лучшем пригороде самый маленький дом, какой только можешь себе позволить". Берни с Джоном бывали в конторе отца среди модных лавок, наблюдали, как он тратит жизнь, с неизменной улыбкой продавая страховые полисы богачам в местных клубах, куда его не принимали. Она советовала брату внимательно прислушиваться к внутреннему голосу и не становиться страховым агентом.
- Есть еще кое-что, - сказала она, когда они однажды холодным декабрьским днем ехали в автобусе в центр города за Рождественскими покупками.
- Что? - спросил он.
- Сам знаешь, - ответила Берни, глядя в окно на трехквартирные дома на западном конце Арч-стрит.
- Папа говорит, что я справлюсь неплохо, - сказал Джон. - Считает меня способным продать каждому его собственную машину.
- Это не комплимент, - оглянулась она на брата. - И к тому же неправда. Он это о себе говорит. Ты даже свежей простыни никому не продашь.
Джон бросил на нее резкий взгляд. Ему было тринадцать, а Берни пятнадцать. Она была настоящей ирландкой Салливан со светлой кожей, волосами клубничного цвета, серо-голубыми глазами, а он истинным Дарганом - "черным ирландцем" с ошеломляюще темными волосами и чисто-синей радужкой.
Она улыбнулась красавчику-брату, хотела погладить по щеке, но в том возрасте это его возмутило бы. Если бы он только знал, что она видит. Берни всегда обожала Джона, понимала его. Была готова сказать брату, что у него прекрасное сердце, но, будучи старше, сдерживалась из лучших соображений. Вместо этого, кивнула в автобусное окно.
В конце Арч-стрит стояли, главным образом, жилые дома - небольшие отдельные и трехквартирные. Некогда в этом квартале города польских фабричных работников преобладали ирландцы. Теперь их сменили пуэрториканцы. Дома нуждались в покраске, козырьки над подъездами покосились. Берни знала, что некоторые из них принадлежат одному их соседу из числа "настоящих" американцев. Отец его когда-то владел домами ирландцев, а он теперь владеет домами латиноамериканцев.
- Отец продал бы им страховку, если бы мог.
- Я тоже, - заявил Джон.
- Продал бы им страховку, - продолжала Берни, - только он не их видит. Посмотри на них, Джон.
- Да ведь никого не видно на улице, - заметил Джон, вглядываясь в окно автобуса. Вдоль улицы лежали высокие грязные сугробы, люди сидели дома.
"Тогда внутрь загляни", - хотела она сказать, но сдержалась. Он должен научиться видеть сам.
В тот год на Рождество Берни подарила ему фотоаппарат-поляроид. Ничего больше не могла позволить себе, кроме белого пластмассового аппарата на черной лямке. Джон разорвал обертку, с ухмылкой взглянул на Берни, которая распевала на манер телевизионной рекламы:
- Вот вам, вот вам поляроид! Познакомьтесь…
- Ух, ты, - просиял он. - Спасибо.
- На здоровье.
- Вас надули, - объявил отец. - Дешевый пластмассовый аппарат из Китая. Разве еще кому-нибудь его продали бы за двадцать баксов? Главное - снимки. Вот на чем фирма делает деньги. На аппаратах и проявке пленки.
- Не на проявке, пап, - поправил Джон, прочитав инструкцию и зарядив аппарат. - Снимки тут проявляются сами. Эй, Берни, улыбнись!
И щелкнул затвором. Она до сих пор помнит, как вся семья собралась в ожидании проявления мутного снимка. Резкий, едкий запах химикатов смешивался с запахом ели, бекона и кофе рождественским утром, с дымком родительских сигарет, с исходившим от отца перегаром вчерашнего виски.
Потом снимок ожил, Джон тоже. Натянул сапоги, парку, выскочил на снег с новым фотоаппаратом, снимая белую пудру на глянцевых зеленых листьях рододендронов, сугробы на камнях и асфальте, наметенные прошедшим снегоуборщиком, сломавшиеся под тяжестью снега ветки.
Стоя теперь у монастырского окна, Берни понимала, что в душе брата всегда жил этот дар: способность видеть и фотографировать природу. Помнила свое первое, сделанное поляроидом, изображение с медно-рыжими разлохмаченными во сне волосами, с рождественским утренним взглядом.
Глядя на улицу, гадала, где он сейчас. До катастрофы жизнь его состояла из поездок туда, где можно сделать самые лучшие снимки, вместе с Хонор и девочками, когда у них не было занятий в школе, или в одиночестве во время их занятий. Он гонялся за световыми эффектами в Манитобе, снимал снежных сов, северные леса, перемещение Венеры, ловил дух Ирландии, отыскивал свой вариант Святого Грааля, что привело к ужасному несчастью.
Мимо сновали монахини, сестра Бернадетта кивала им, они кивали в ответ. Простые приветствия, дружеский дух - неотъемлемая часть монашеской жизни, впервые заповеданной Святым Бенедиктом. Если бы их было так же легко внести в окружающий мир… После вчерашней вечерни прямо перед дождем Берни направилась к Голубому гроту. Заметила Хонор, бежавшую по тропинке между своим домом и художественной школой, приветственно махнула рукой, надеясь поговорить, пока дети не слышат, но та не заметила, погруженная в свои мысли.
Зажужжал домофон, объявляя, что кто-то стоит у дверей. Она оглянулась, прислушалась. Через пару минут в дверь просунулась голова сестры Урсулы, которая объявила:
- Том Келли.
- Ах, - вздохнула Бернадетта.
Сестра стояла в коридоре. Взгляды их встретились, но Берни не отреагировала, не отвела глаза, сидя в кресле.
- Хочет повидаться по какому-то поводу.
- Спасибо. Скажи, что я сейчас выйду.
Сестра Урсула еще миг постояла с заинтересованным видом, потом, кивнув, улетучилась. Она постриглась в монахини почти одновременно с Бернадеттой. Выросла здесь, в Блэк-Холле, в широко известной семье прихожан епископальной церкви. Тогда ее звали Чарлот Роуз Уитни. Ее брат Генри Тобиас заманивал в трейлер девушек из Академии. После смерти родителей Чарлот перешла в католицизм, стала монахиней, взяв имя мученицы Урсулы, покровительницы женского образования.
"Как меняется жизнь", - думала Бернадетта, иногда гадая, что Урсуле рассказывал брат Генри о прежних временах в Академии. Между собой они никогда об этом не говорили, но время от времени при появлении Тома Берни ловила на себе особенный взгляд сестры Урсулы - похоже, скорее сочувственный, чем осуждающий.
Коридор был длинный. Собственно, не коридор, а позже пристроенная галерея, соединяющая спальный корпус монахинь с капеллой и школьными зданиями. Свет косо падал сквозь окна в ромбовидном свинцовом переплете, разбрызгиваясь на плиточном терракотовом полу, по которому клацали каблуки Бернадетты.
Дойдя до административного здания, она увидела на улице зеленый пикап Тома. В кузове поблескивала груда распиленных прямоугольных камней. Берни вошла к себе в кабинет, увидела его, стоявшего у окна спиной к ней: насквозь промокший затылок, волнистые темные волосы, спадавшие на плечи выцветшего зеленого дождевика.