* * *
Салон находился неподалеку от Старого Арбата, до встречи с мастером оставалось еще прилично времени, и я решила прогуляться по Москве – для разнообразия, в одиночестве. Я всегда любила одиночество, не понимая этого всеобщего панического желания постоянно иметь кого-то рядом. Тонны научных исследований показывали, что жители земли не выносят одиночества, воспринимая его как угрозу, как удар, как дискриминацию и понижение персональной стоимости, но я всегда чувствовала в одиночестве безопасность и свободу. Свобода вовсе не эквивалентна счастью, но она и не обратна ему. Любовь вовсе не должна означать несвободу, но зачастую именно так и бывает. С Сережей я всегда задыхалась, как в яме, как в тюрьме или плену, и постоянно проклинала собственную трусость, мешавшую мне сбежать.
С Андре я чувствовала себя не просто свободной, я чувствовала, как отделяюсь от тела и оставляю последние связи. И чем сильнее были путы, которыми он оплетал мое тело, тем свободнее я себя чувствовала. Если бы я сказала ему об этом, он бы расхохотался мне в лицо. Он ненавидел свободу во мне, но парадокс был в том, что он и был моим освободителем. Прежде всего, от самой себя.
Колокольчик на двери в салоне тихонько звякнул, но никто не откликнулся, и я прошла внутрь. Прогулка по Старому Арбату показалась сюрреалистическим кино, и в моем сознании эта улица неожиданно слилась с парижскими бульварами, я одновременно почувствовала себя в двух параллельных мирах сразу. Русская речь постоянно заставляла меня вздрагивать, а в какой-то момент, на вопрос о том, какими духами я пользуюсь, я ответила по-французски. Потом смутилась и поправилась, но девушка-рекламщица, кажется, только расстроилась. Я вспомнила, что на Арбате принято зарабатывать на иностранцах, значит, моя русская речь не могла ее не разочаровать.
– Эй, ау! Есть кто живой? – негромко спросила я, оглядываясь по сторонам. Я пришла чуть раньше и боялась, что салон вообще будет закрыт. Из подсобки за стеной до меня донеслась какая-то возня, затем ко мне вышел дородный парень в черной футболке "в растяжку". Голубоглазый, с добрым широким лицом, он был больше похож на Добрыню, на русского богатыря, чем на тату-мастера. Не слишком высокий, с хорошо прокачанной грудью, он так и излучал здоровье и силу, и я вдруг испытала приступ страха. Что, если я зря все это затеяла? Этот мужик – я же совсем ничего о нем не знаю.
– Вы от Нафани, да? – спросил он и улыбнулся. Улыбка была хорошей, не злой, не заискивающей. Парень не хотел мне ничего "втюхать", не старался как-то меня обаять. Он подошел к подоконнику и включил чайник. – Чай будете?
– Нет, спасибо. – Я почему-то всегда чувствовала, что, принимая еду или напиток, ты уже вступаешь в отношения с людьми. Нейтралитет не может быть с чашкой чая в руках, а пока я хотела его. – Да, я Даша.
– А я Иван, – представился он, доставая из шкафчика на стене деревянный ящичек, в котором лежали чайные пакетики всех видов. – Вы пока тут осмотритесь, успокойтесь, а я чайку попью. Как у Нафани дела?
– Я не… – Я уже собиралась сказать, что ничего о делах своей соседки не знаю, но поняла, что это не так. – Она сдает сессию.
– Будущий юрист, куда деваться. Сумасшедшая девчонка. – Иван улыбнулся так, что я вдруг сразу поняла, что между ним и моей соседкой Машей было куда больше, чем просто татуировка с именем Тилля Линдеманна. Я вдруг представила, как Маша лежит на диване в этом салоне: двери закрыты, окна занавешены, Маша полностью обнажена, она смеется, она счастлива, а Иван просит ее лежать смирно, чтобы он мог закончить ее мандалу яркой жизни, но лежать смирно почти невозможно. Наверное, это было бы, как в Титанике, когда молодой художник рисовал свою обнаженную принцессу.
– Сумасшедшая – не то слово.
– У меня вообще-то запись на месяц вперед, – поделился со мной Иван, – но для подруги моей Нафани я, конечно, сделаю исключение. Вы уже определились, чего хотите?
– Я… не совсем, – процедила я, передвигаясь вдоль стены, рассматривая помещение. Салон был оформлен заботливо, дорого и со вкусом. Стиль – эдакая смесь арт-деко и готики, шахматный рисунок на потолке, театральные маски на стенах, стойки с книгами, наваленными вповалку. Больше всего меня поразила кукла – худющий старик, сделанный в полный рост, во фраке и цилиндре. Он сидел на одном из подоконников, расположенных довольно низко, так что сидеть на них было удобно и уютно. В первый момент я приняла его за живого человека и даже поздоровалась, но он, конечно, не ответил, чем и напугал меня.
– Иван Иванович, – бросил татуировщик. – Не пугай девушек. Это мой будущий дедушка.
– Что? – вытаращилась я, и Иван расхохотался. Я фыркнула и улыбнулась. Иван Иванович продолжал смотреть на меня, его восковое лицо было безмятежно. Я покачала головой и пошла смотреть картинки. В большинстве своем, по темно-синим, почти цвета индиго стенам салона были развешаны фотографии уже сделанных татуировок – качественные, порой просто роскошные работы. Иногда встречались и просто картины, написанные акварелью или исполненные в карандаше.
– Балуюсь, случается, – словно извиняясь, пояснил Иван, а потом вдруг спросил, боюсь ли я боли. Я вспыхнула и покраснела – должно быть, совершенно непонятная реакция для мастера. Боль стала для меня чем-то очень спорным, неоднозначным, и я не могла уже вот так просто ответить, как я к ней отношусь.
– Я хотела бы, чтобы мой жених выбрал… эскиз, – напомнила я, и Иван кивнул. – А как все это будет делаться? Я никогда… ни разу…
– Я понял. Все будет просто. Вы ляжете на кушетку, вот туда. – Иван махнул куда-то вглубь салона, где я увидела пару простых приспособлений, чем-то напоминающих массажные стойки. – Все зависит от того, насколько вы терпеливы.
– Она очень терпелива, – услышала я голос за своей спиной. Подпрыгнув от неожиданности, я обернулась. Прямо в дверях стоял Андре, и я могла поклясться, что он просто материализовался внутри салона. Колокольчик не звенел. Или я настолько задумалась о моих взаимоотношениях с болью, что все проворонила? Такое тоже не исключено.
– Жених? – уточнил Иван, и Андре холодно улыбнулся ему.
– Мы не были представлены. Андрей, – сказал он, удивив меня такой "русской" подачей своего имени Андрей.
– Иван. Значит, решили сделать девушке татуировку? – уточнил мастер, почувствовав, к кому из нас двоих нужно обращаться за ответами на вопросы.
– Получается, что так! – развел руками Андре. – Вот только еще не определился окончательно с тем, что именно делать и где. Вы давно работаете? Лицензия есть?
– Андре! – воскликнула я, а затем поправилась. – Андрюша, это один из лучших мастеров во всей Москве.
– Сколько там той Москвы! – ответил мне Андре, и тон его был обманчиво нейтральным. Он явно не пропустил мимо ушей мое "Андрюша". Так его звала только мать, Габриэль, и я могла поклясться, что ему это не понравилось. – Впрочем… давайте посмотрим работы.
– Смотрите, – разочарованно пожал плечами Иван. Казалось, он определил, что клиент из Андре никакой, и решил, что не стоит растрачиваться на нас. Впрочем, он ласково и даже с каким-то сочувствием кивнул мне. – Хотите, покажу эскизы.
– Эскизы? Какие эскизы? – заинтересовался Андре.
– Те, которые мы с вашей девушкой обсуждали.
– О, те самые, – воскликнул Андре, переведя взгляд на меня. – О которых ты мне ничего не сказала!
– Те самые, – улыбнулась я, принимая удар. Иван зашел за стойку, где стоял большой компьютер с двумя дополнительными мониторами – явно для компьютерной графики, а также кассовый аппарат, и распечатал несколько листов на большом цветном принтере. Затем он протянул их Андре и ушел допивать свой чай. Андре взял листы двумя пальцами, а затем вдруг поменялся в лице. Он бросил на меня короткий, полный детской радости взгляд, и я кивнула.
– Ты как будто получил от Деда Мороза радиоуправляемый танк.
– Так и есть, так и есть! – пробормотал Андре. – Ты что, взаправду это сделаешь?
– Ты же слышал, все зависит от того, насколько я терпелива.
– Татуировка не слишком сложная, но времени займет много. И потом место такое… нежное, – вмешался Иван. – Рука между локтем и плечом – зона весьма чувствительная. Татуировка круговая.
– Мне будет больно, – тихо прошептала я самым сексуальным, почти призывным тоном, и глаза Андре зажглись, словно я поднесла фитиль к бикфордову шнуру. До взрыва теперь оставалось совсем немного времени.
– Тебе будет больно, может быть, не стоит? И потом, это ведь навсегда, – ответил Андре, не сводя с меня полыхающего взгляда.
– Веревки похожи на те? – спросила я, и Андре сглотнул, словно ему стало трудно говорить. Он кивнул. Я бросила взгляд на листок. Иван, без сомнения, был талантлив, он совершенно точно подхватил идею, о которой я только вскользь упомянула по телефону. Рука, обмотанная веревкой, сплетенной наподобие каната – такой Андре и связывал меня. Веревка прилегала к коже плотно, оставляя едва уловимые следы, была обмотана вокруг два раза, а ее концы исчезали, и были видны, только когда я вставала спиной.
– Ничего себе у тебя представление о сюрпризе, – сказал Андре хрипящим голосом, а затем откашлялся.
– Скажи одно слово, и мы уйдем отсюда. В конце концов, я придумала это для…
– Нет, я хочу остаться, – сказал он, сразу посерьезнев.
Через час обсуждений, подготовки, работы с эскизами я все же оказалась на кушетке – с обнаженной левой рукой, до времени укрытой пледом. Кушетка была застелена одноразовой прозрачной простыней. В целом я чувствовала себя вполне комфортно. Иван показал Андре внушительную коллекцию сертификатов и наград, устроил ему ликбез относительно ухода за татуировкой. Предупредил, что первое время мочить ее водой нельзя и, принимая душ, стоит оборачивать рисунок пищевой пленкой. Нельзя купаться и в соленой морской воде – ха-ха, не подвергать воздействию прямых солнечных лучей – еще раз ха-ха, ведь в Москве осенью особо не позагораешь, не то что во Французской Полинезии. Откуда тут палящее солнце? Дезинфекция и уход. Андре слушал с вниманием, подозрительным для профессионального хирурга, но я знала, что он наслаждается – это было своего рода прелюдией, и если он прекрасно понимал, что происходит, то я с каждым словом пугалась все больше. До этого момента я представляла татуировку как нечто никак не связанное с медициной. Теперь я точно знала, на что иду, и Андре это полностью устраивало.
– Готова? – спросил он, протягивая мне ладонь. Я взяла его руку и почувствовала, как она тепла.
– Ты решай. Это твой сюрприз.
– Это твое тело, – возразил он, и я только молча улыбнулась и покачала головой. Акт капитуляции. Андре облизнул губы и кивнул Ивану. Тот невозмутимо расставлял какие-то приборы и баночки на стойку рядом с моей кушеткой. Когда он достал татуировочную машинку, я невольно сжалась. Прибор чем-то напоминал змею или, скорее, жужжащее стоматологическое чудовище. В определенном смысле даже звук был похожим.
– Расслабься, птица! – сказал Андре и сжал мою ладонь чуть сильнее. Я кивнула. Иван спросил, хотим ли мы, чтобы он включил музыку. Андре покачал головой. Это было странно, наверное, сидеть в тишине, но я знала, для Андре я и была музыкой. Мы не сводили друг с друга глаз.
– Это лучше, чем кольцо, правда?
– Правда, – кивнул он.
– Это не смогут забрать в полицию, как доказательство, – улыбнулась я после того, как первые, самые болезненные в своей неожиданности уколы прошли под мою кожу. Иван попросил разрешения и надел наушники. Он привык работать под музыку. Мы не возражали, так мы могли побыть наедине. Андре сидел рядом, стирал пот с моего лба, целовал мою ладонь, успокаивал меня, когда я невольно вздрагивала от боли, подносил мне воду. К концу второго часа Иван предложил разбить работу на два сеанса, сказав, что потребуется еще как минимум полтора часа, и что выдержать три с лишним часа человеку неподготовленному обычно трудно. Андре спросил меня, но я отказалась что-либо решать.
– Я поступлю, как ты мне скажешь, – ответила я.
Андре задумался, приложил руку к моему лбу, пытаясь определить температуру.
– Как ты себя чувствуешь?
– Восхитительно, – заверила его я. Рука горела так, будто ее искусали миллионы муравьев, но сама боль была несильной, переносимой. Андре кивнул и велел Ивану продолжать. Сам он почти не отходил от меня, только пару раз, чтобы кому-то позвонить и еще, чтобы вызвать машину. От усталости и с непривычки я почти засыпала, организм перестал воспринимать боль, как нечто чужеродное, я словно срослась с нею, и каждый раз, когда я открывала глаза или вздрагивала, я наталкивалась на темный медовый взгляд, полный смутных обещании и… любви?
Через два с лишним часа мы уезжали из тату-салона на черной машине отца Андре. Андре прижимал меня к себе, стараясь аккуратно обходить место свежей татуировки, а его глаза выдавали такие чувства, что мне становилось одновременно страшно и весело, как бывает на аттракционах, когда предстоит лететь вниз с огромной скоростью.
– Мы поженимся в Москве, и как можно скорее, – сказал Андре мне, когда темная тонированная машина везла нас в неизвестном для меня направлении. Я только кивнула.
* * *
Уже темнело, и серая мгла сменилась разноцветным сиянием огней, слегка приглушенным из-за плотной тонировки стекла. Мы с Андре сидели на заднем сиденье, невозмутимый водитель этого элитного такси за весь путь так ни разу и не обернулся на нас. Мы ехали недолго, лишь раз остановившись около аптеки, где Андре купил препараты, которые нужны были для ухода за татуировкой, а также те, что могли понадобиться в определенных случаях, те, что вряд ли когда пригодились бы, и наконец, те, что не понадобились бы никогда. Я рассмеялась, когда увидела пакет, с которым Андре нырнул обратно в машину.
– Ты собираешься на войну? Будешь лечить раненых?
– Мне хватает тебя, – спокойно ответил Андре, а затем повернулся ко мне и многозначительно произнес: – И потом, ты не знаешь, что я собираюсь с тобой делать.
Рядом со мной снова сидел мой демон-искуситель, которого я почти потеряла в московских сумерках. Андре улыбнулся только краешками губ и положил ладонь мне на ногу, опустил чуть ниже, между ног. Я постаралась дышать ровнее, но весь этот день, все пережитое в темно-синем, цвета индиго, салоне тату будило меня, волновало, вызывало эмоции, которых я и сама не понимала до конца. При каждом движении место с татуировкой отзывалось легкой болью под мягкой хлопковой тканью рубашки Андре – мой собственный свитер был решительно забракован Иваном. Контакт с шерстью в первые дни был противопоказан, даже несмотря на то, что тату укрыли какой-то специальной заживляющей пленкой.
– Куда мы едем? – спросила я, наконец.
– Мы почти приехали, – ответил Андре, и действительно, через насколько минут автомобиль остановился напротив кованых ворот небольшого особняка, заставившего меня усомниться, что я все еще нахожусь где-то в Москве.
– Что это за место? – спросила я.
– Кажется, Орел, – ответил Андре, чем поставил меня в полнейший тупик. Я выглянула из машины: на улице было совсем уже темно, но широкая улица освещалась придорожными фонарями. По каждой стороне улицы шли деревенские дома, только деревня была… в стиле какой-нибудь Барвихи. Роскошные особняки, высоченные сосны, раскрасневшиеся клены и все еще зеленые дубы – все это делало версию с городом Орлом крайне сомнительной. И ведь не на самолете добирались. Шум, долетавший до нас издалека, говорил, что мы все еще в черте первопрестольной.
– Сокол, – подсказал нам водитель, передавая Андре какую-то черную сумку. Это было единственное слово, сказанное водителем за всю поездку. Я пыталась сопоставить свои представления о шумной станции на Ленинградском шоссе, и роскошной респектабельностью этого квартала.
– Кажется, когда-то это место называли поселком художников, – сказал Андре, – а теперь вот.
– Да уж, не всякий Пикассо сможет позволить себе тут жить, – улыбнулась я, выходя на прекрасный внутренний двор перед домом.
– Пикассо, вообще-то, был очень богатым человеком. А тут живет мой отец.
– Ты что? Ты не мог меня предупредить, что мы едем к нему в гости? – заволновалась я, и Андре мягко рассмеялся. Он забрал черную сумку с переднего сиденья, отпустил водителя и дал мне вдоволь насмотреться на дом. В отличие от восхитительного, уютного особняка Габриэль, московский дом отца Андре выглядел отчужденно и строго. Высокий порог, лестница, с которой так и боишься навернуться, прямые линии дорожек, сплошные, непроницаемые заборы вокруг. Этот дом словно всеми силами старался показать, что он – крепость, и вполне преуспел в этом.
– Мой отец не живет тут постоянно, слишком далеко от центра. У него квартира недалеко от этого магазина… как же его… такой безумно дорогой магазин, куда все туристы ходят фотографироваться. Рядом с Большим театром.
– ЦУМ, – подсказала я.
– Ах да, я помню, там три какие-то буквы, – рассеянно кивнул Андре, и я прыснула. Его знакомство с Москвой было настолько шапочным, что это открывало настоящий простор для фантазии. – В общем, пока мы здесь, отец оставил дом нам. Пока мы не определимся, где будем жить.
– А чем тебе не понравилось у меня? – спросила я, чтобы просто подразнить его, но Андре повернулся ко мне и ответил со всей серьезностью:
– Мне не понравилось, и точка. Просто потому, что это – не мое место. И потом, эта твоя квартира – коробка, а я не люблю коробки.
– Ты просто неженка.
– Да, Даша, я неженка и собственник. И все, что принадлежит мне, включая тебя, должно быть под моим контролем, – ответил он, заводя меня по лестнице внутрь. Я была рада, что в этом жилище никого нет: никакой прислуги, поваров, камердинеров или кого там еще держат в подобных домах. Высокие потолки улетали почти в небеса, стены разлетались в стороны, и в одной прихожей этого дома можно было поместить две моих "коробки". А вот окон тут почти не было, что создавало одновременно ощущение слишком замкнутого пространства, а, с другой стороны, давало чувство безопасности, которое особенно хорошо, если ты преступник, прячущийся от всего света.
– Ты голодна? – спросил он, проходя через просторную гостиную в кухню. Было видно, что Андре хорошо знаком с этим домом, и я подумала, что тут, наверное, он и провел часть своего детства. Я так мало знала о его отце, о том, как тот разошелся с матерью Андре, о том, как сам Андре перенес это событие, поместившее его не только между двумя людьми, но и между двумя государствами.
– Я бы могла что-то съесть, – сказала я тихо, вспомнив, что не ела весь день.
– Это хорошо. Я покормлю тебя, – ответил Андре, повернувшись ко мне. – Только сначала я хочу, чтобы ты разделась.
– Что? Прямо тут? – испугалась я. За каждым углом в доме мне мерещились непрошенные гости, чужие взгляды.
– Прямо тут, – кивнул Андре и выжидающе посмотрел на меня, остановившись в проходе на кухню.
– А ты не боишься папарацци? – слабо возразила я, и Андре хищно улыбнулся. – Или того, что твой отец придет?