Господи! Сквозняк – так она назвалась в этой чертовой "Обдирочной". Это что, результаты анализа? Но откуда они взялись у Пестеля? Значит, он был там? Значит, он все знает?
– Откуда это у вас? – прохрипела Наташа.
– Мне кажется, мы перешли на "ты". Это из "Обдирочной". Ваша подруга мне все рассказала…
– Подождите, подождите, а как вы нашли Риту? Вы украли у меня ее телефон?
Происходящее было настолько жутким, что Наташе хотелось все время задавать вопросы, только бы продолжался этот бесконечный разговор, а выводов чтобы никто не делал. Да! Чтобы они вот так сидели и говорили и час, и день – да сколько угодно! Только чтобы выводов не было.
– Ничего я у вас не крал. – Пестель потер раненую руку. – Помните, когда здесь была Рита, вы вышли говорить по мобильному, я узнал у вашей подруги ее телефон. Только вы ее не ругайте, потому что, если мне надо что-то узнать, не существует такой силы, которая сможет меня остановить. Я ей позвонил… Ну вот и…
– А… – протянула Наташа. – Вот отчего Рита так странно со мной сегодня разговаривала. Но как же в "Обдирочной" вам… постороннему человеку… все это дали?
– Наташенька, я уже тебе объяснял: в том мире, где есть деньги, нет проблем. В стране, где каждый уверен, что он зарабатывает несправедливо мало, все проблемы решаются легко…
Пестель замолчал.
У Наташи тоже все вопросы закончились.
– Водки дай, – вздохнул Пестель.
Наташа вскочила, достала бутылку. Опять села. Вскочила, достала огурец. Села. Произнесла почему-то очень тихо:
– Могу пельмени сварить… И мясо там… И рыбу…
Только бы выводов не было. Пусть бы шла себе эта жизнь как-нибудь, и все. Шла бы себе, и все.
– Я никогда не объяснялся в любви, – снова вздохнул Пестель. – Не знаю, как это делается. Вот. Ведь и так все понятно, да?
Наташа молчала.
– Вот… – Пестель выпил залпом. – Вот… – Он повторял это слово так, словно оно имело некий очень важный смысл. – Хочу тебе сказать: твоя болезнь ничего не меняет в моем отношении к тебе.
Выпитый за день коньяк мешал Наташе сосредоточиться окончательно. Поэтому она добавила водки и спросила:
– Ты хоть понял, что там написано? У меня СПИД. В какой-то ужасной стадии.
Пестель кивнул:
– Ну, значит, наше счастье будет недолгим. Недолгое счастье все-таки лучше, чем его полное отсутствие, правда? – Он встал, зашагал по кухне. – Понимаешь, солнышко, я всю жизнь имею дело с цифрами. Я – разумный человек, логичный. И я понял, что не могу без тебя… – Пестель еще налил, но пить не стал. – В последнее время во мне какой-то восторг поселился…
– Поселился, – улыбнулась Наташа. – Смешно.
– Ага. Прямо поселился, как будто забрел откуда-то и стал во мне жить. Восторг. Я все никак понять не мог: отчего это он? А когда тебя увидел – все стало ясно. Человек ведь не только гадости предчувствует, но и хорошее тоже. Мой восторг был предчувствием тебя. Я когда тебя увидел, понял, что не могу без тебя, и еще понял: у тебя есть какая-то тайна. Сначала подумал: это другой человек. У Риты все требовал, чтобы она подтвердила, мол, твое сердце… как это говорится… отдано другому… И она проговорилась про твою болезнь.
Наташа слушала, как собака: не очень понимая смысл сказанного, но по интонации чувствуя, что говорят ей что-то хорошее.
– Ну вот, – продолжил Пестель, – я тесты выкупил в этой уродской "Обдирочной", потом носился по городу, показывал надежным, очень квалифицированным специалистам. Все наделся: ну, должен же быть хоть какой-то шанс, самый маленький. А специалисты вздыхали и смотрели на меня жалостливо… Я понимаю, что болезнь неминуемо отнимет тебя у меня. Но я не понимаю, почему я должен бежать впереди болезни и расставаться с тобой до того, как… как… ну, в общем, все это случится. Разве я не имею права прожить те счастливые моменты, которые, может быть… которые я… которые мы…
Пестель замолчал, подбирая слова.
Наташу поразило, что она совсем недавно думала о том же самом.
– И еще, знаешь… – Впервые за время разговора Пестель улыбнулся. Причем с облегчением. Будто сказал что-то неприятное, но важное, и теперь можно расслабиться. – Я очень верю своим ощущениям. Они меня никогда не подводят. Мысли подводят, ощущения – нет. Так вот ощущения подсказывают мне: наша история окончится… как бы это сказать… не так, как мы ждем. Разум негодует, утверждая, что все предопределено, а ощущения не соглашаются, хоть ты тресни.
Наташа подошла к нему, погладила по волосам, по щеке, посмотрела в глаза – внимательно, будто пытаясь понять, откуда вдруг взялся этот человек.
Это было непонятно. Но значения не имело. Вообще, когда любовь – детали не имеют значения. Важно было только одно: чтобы этот человек никуда не делся. Как можно дольше не девался никуда.
Вошли в спальню.
Пестель начал раздевать ее, она подчинялась.
Подумала совершенно некстати: "Как давно у меня дома не было мужика. Как давно!" Пестель положил ее на кровать, смотрел на нее, любовался.
У Пестеля были нежные пальцы, умелые. Он вообще был страстный и умелый одновременно. Наташа тоже старалась, как могла. И пальцы ее скользили где надо. И Пестель стонал, и она стонала. И все было хорошо, почти как по-настоящему.
Только не могла Наташа отключить голову, не могла поплыть в этой страсти. Впервые в жизни она хотела, но не могла отдать себя любимому человеку.
Забыться было нельзя. Забыть – нельзя. Даже в ее пьяном и от коньяка и от любви состоянии она слишком хорошо понимала: забыть нельзя.
А потом было утро. Утро, которое все и решает в любви. Да, светлое утро, а не темная ночь. Спокойная радость оттого, что рядом любимый человек, а не бешеная страсть. Страсть можно испытывать и к проститутке, а вот эта спокойная радость утра бывает только рядом с тем, с кем хочешь прожить день.
Пестель поцеловал Наташу в глаза. Она проснулась от этого поцелуя и подумала, что, если бы умела молиться, поблагодарила бы Бога за то, что под конец жизни Он подарил ей такой праздник.
Как же не хотелось в это утро, казавшееся теплым и светлым, чтобы праздник был "под конец". Ужасно не хотелось. До слез, которые не текли потому лишь, что радость все-таки умудрялась быть сильнее ощущения смерти.
ЦВЕТКОВ И ДРУГИЕ
Завтракали под телевизор. Пили кофе. Ели сыр. Было хорошо.
– Какие планы на день? – спросила Наташа.
Спросила не потому, что ее так уж сильно интересовало, чем именно будет заниматься Павел Иванович, а потому, что в ее картине счастливой жизни это был обязательный фрагмент: женщина спрашивает мужчину о его планах. Мужчина отвечает. Потом они целуются у дверей. Женщина смотрит в окно, как мужчина уезжает, и возвращается на кухню готовить ему еду.
Такой план Наташе очень нравился.
– Планы у меня теперь одни, – сказал Пестель. – Биться с Саморядом не на жизнь, а на смерть. Причем на его смерть.
– А это не опасно? – спросила Наташа.
Спросила, прекрасно зная ответ. Но в ее картине счастливой жизни женщина должна была волноваться за мужчину и непременно задавать ему такие вопросы.
С того самого мгновения, как Наташа утром увидела в своей постели Пестеля, ей все время казалось, что она играет роль. И эта роль ей определенно нравилась.
Она поцеловала Пестеля у двери, пообещав приготовить на ужин что-нибудь необыкновенное.
Постояла у окна, помахала рукой.
Подумала: "Как странно я прожила жизнь! Все мои любовные истории – это истории про мужиков, которые обижали меня, а я им мстила. Я прожила жизнь почти до конца и впервые провожаю мужчину, стоя у окна! Как такое могло случиться?"
И еще подумала: что бы ни сделал Пестель дальше, она ему мстить не будет. Никогда.
И еще удивилась, что не может определить жанр того, что происходит у нее с Пестелем. Это явно был не роман, и не повесть, и, конечно, не поэма.
Может быть, сказка? Обыкновенное чудо?
Звонок в дверь раздался некстати.
А ведь все было так хорошо распланировано. Сначала залечь в ванну с каким-нибудь бессмысленным детективом. Потом готовить ужин. Потом ждать – одновременно с тоской и радостью. Здорово!
А тут – на тебе! – пришел кто-то.
Еще надеялась, что это какой-нибудь очередной "озабоченный" по "дверному объявлению". В глазок посмотрела. Матерь Божья! Цветков.
Решила: "Ну, понятно, сейчас ругать будет… Мол, на работу не ходит который день… То да се… Только чего сам-то припилил? Мог позвонить, вызвать, как и положено начальнику".
– Извините, у вас телефоны все отключены, а мне надо с вами поговорить, – сказал Цветков, будто отвечая на незаданный вопрос. – А гадость на двери – подарок от Артура?
Наташа кивнула.
– Что ж не сказали? Я бы уж давно мастера прислал. – Цветков впечатления грозного начальника не производил. Наоборот, было очевидно, что он старался произвести впечатление доброго приятеля.
Газету сразу протянул, "Желтый тупик". А в ней – на первой полосе! – Указ Президента о награждении врача больницы имени Фасовского Сунько Д. И. орденом "За заслуги перед Отечеством" IV степени, а также интервью с министром здравоохранения, в котором тот восторженно говорит, что Денис Сунько являет собой образ настоящего русского врача и что только такие люди…
Наташа не сразу, но вспомнила Сунько, особенно как тот мечтал попасть на страницы газеты, и усмехнулась:
– Не дай бог, если он – символ настоящего русского врача. И ведь что самое обидное? Наверняка в той же Фасовского есть настоящие доктора, которые работают, а не пиарятся. Но их никогда не отметят. Никогда.
– Что вы имеете в виду? – не понял Цветков. – Я хочу искренно поздравить вас, Наталья Александровна. Мы хоть и желтая пресса, а смотрите: какой эффект! И главное, какая скорость! Только вышел ваш очерк, и – пожалуйста.
– Так им же пример нужен, яичко – к Христову дню…
Цветков тему продолжать не стал. Сел молча. От чая не отказался. Пока чайник закипал, молчал всем своим видом показывая, что пришел по серьезному делу.
На Наташин вопрос: "Вам с лимоном?" – ответил неожиданно:
– Наталья Александровна, я развожусь со своей женой.
Наташа не знала, как реагировать, и поэтому отреагировала глупо:
– И чем я могу вам помочь?
Цветков посмотрел выразительно. Наташе стало неловко. Решила выкрутиться и, конечно, выпалила еще одну глупость:
– Извините, Алексей Николаевич, но я не знаю, что в таких случаях делают: поздравляют или сочувствуют…
– Да я сам не знаю… – Цветков встал, походил, снова сел. – Дело в том, что я не просто так развожусь, а чтобы жениться на вашей подруге.
Оп-па! Цветков женится на Ритке! Какой причудливый получился узор.
– Я давно искал… Как сказать? Ну, нормального человека… Я вам уже говорил когда-то…
Наташа вспомнила, как в день рождения Цветкова главный редактор приставал к ней среди компьютеров и действительно что-то такое рассказывал про родителей-геологов и про то, что ищет нормальную женщину, с которой хотел бы слиться во всех смыслах.
Господи, как же давно это было! Словно в иной жизни…
– Я даже лозунг в кабинете снял. – Цветков улыбнулся почему-то виновато. – Помните еще, какой лозунг у меня висел?
– "Деньги утешают лучше, чем слова", – пожала плечами Наташа. – А это при чем тут?
– Просто, пообщавшись с вашей подругой, я понял, что это – глупость. Самое главное утешение именно в словах. Проблема состоит в том, чтобы найти того, кто умеет эти слова говорить.
– Да уж, что-что, а поговорить Ритуля умеет. – Наташа поняла, что сказала как-то слишком зло, и тут же добавила с улыбкой: – А вообще, я вас поздравляю. Ритулька – замечательный человек!
Цветков оживился:
– Так вы на нее совсем не злитесь?
– За что? – напряглась Наташа.
– Да я не знаю… Она деталей не раскрывает. Нервничает только очень и тексты произносит, как героиня плохого боевика: "Я ее предала! Она не простит мне предательства!"
– Вот оно как. Вы, оказывается, не просто так пришли, а как парламентер?
– Ну, типа.
Пожалуй, впервые в жизни Наташа видела смущенного Цветкова.
– Ну, тогда, господин парламентер, передайте, пожалуйста, Рите, что я не только не злюсь на нее, но я ей чрезвычайно за все благодарна. Вы даже можете передать: благодаря ей, я поняла, что в мире все-таки существует любовь.
Цветков оживился:
– Надо же! Мы сделали один и тот же вывод, благодаря одному и тому же человеку… – Цветков вскочил. – А может быть, вы сами ей все скажете? Понимаете, она так переживает, а я не могу, когда она переживает, у меня просто из рук все валится.
– Чего она переживает-то, дуреха? – Наташа потянулась к телефону.
– Она внизу сидит, в машине. Ждет, позовете вы ее в гости или нет.
Потом Цветков привел Риту. Рита вид имела виноватый. На Наташу смотреть боялась. Так, почти не глядя, Рита увела подругу в другую комнату, начала извиняться:
– Я бы никогда не рассказала. Ты же меня знаешь: я – кремень! Вот Цветков как меня ни спрашивает, что с тобой, – не колюсь. Но этот-то твой, декабрист, начал тебя практически оскорблять. Кричал: "У нее другой! Я знаю, что у нее другой!" А я несправедливость органически не переношу. Вот и не выдержала, раскололась про эту "Обдирочную".
Рита ждала реакции. Наташа смотрела без осуждения.
Рита обняла подпругу:
– Не обижаешься? А влюбляться, правда, хорошо? Я, ты знаешь, панически боюсь состариться. Так вот я тебе так скажу: нет лучшего средства для вечной молодости, чем любовь к мужику.
– Это ты мне как краевед говоришь? – рассмеялась Наташа.
Потом вместе с Ритой они готовили ужин, потом ели его.
Цветков все время гладил Риту по руке. Рита виновато поглядывала на Наташу и стеснительно руку убирала.
Наташа поглядывала на часы – волновалась за Павла Ивановича.
А Пестель все не шел. Позвонил один раз, сказал:
– У меня все в порядке.
Но это уж когда было! С того времени порядок вполне мог превратиться в беспорядок.
А потом Цветков стал уже не просто гладить руку, а сжимать ее все сильней. И тогда Рита сказала:
– Нам пора.
Цветков вскочил радостно.
Наташа смотрела в окно, как Цветков с Ритой садились в машину.
Машина уехала, а Наташа осталась у окна. Так и стояла, трагически, тревожно вглядываясь в темноту двора, как в фильмах про войну. Лишь изредка оборачивалась, чтобы еще раз глянуть на часы.
Волновалась, что Саморяд все-таки может настичь Пестеля, и тогда… Даже невозможно было думать, что тогда.
Пестель пришел около часа ночи. С лицом победителя. Наташа успокоилась, решила, что все в порядке и поводов для волнений нет. А расспрашивать Павла Ивановича ни о чем не стала, рассудив: захочет – сам расскажет.
Пестель не привык никому ничего рассказывать и потому ел молча. С видом победителя, но молча. Наташа смотрела на него лирично. И это тоже был фрагмент из счастливой жизни.
Мужчина молча ест. Женщина на него смотрит. Счастье.
– Здорово, что ты молчаливый, – сказала Наташа.
Пестель буркнул в ответ:
– Чего хорошего-то?
– А мне вообще нравятся молчаливые. Они фантазию возбуждают. Смотришь на такого и фантазируешь – и про него, и про себя. А от говорливых мужиков только шум.
Павел Иванович настолько был увлечен едой, что отвечать не стал.
Только доев, спросил:
– Тебе не противно будет мне руку перебинтовать? Так надоело в больницу ездить. Сможешь?
Никаких предчувствий у Наташи не появилось, ответила быстро:
– Конечно! – хотя при виде крови падала в обморок, и никогда никому ничего не перебинтовывала.
Взяла руку Пестеля. Рука была настоящая, мужская, тяжелая. Начала разбинтовывать повязку. При этом смотрела Павлу Ивановичу прямо в глаза. Придумала игру такую, только чтобы взгляд на рану не опускать: влюбленная женщина смотрит в глаза своему раненому возлюбленному.
Но все-таки взгляд опустить пришлось, чтобы не напортачить.
Опустила. Увидела. Вздрогнула.
Нет, рана ее не потрясла, поразило другое: на указательном пальце Павла Ивановича красовалась темная родинка.
– Ты что? – спросил Павел Иванович. – Крови боишься?
Наташа тотчас все вспомнила. Сразу. Смотрела на Пестеля в ужасе, а губы сами шептали:
– Не может быть… Как? Нет! Почему ты? Нет… Бред…
СЕМЕН ЛЬВОВИЧ
Конечно, вспомнила. А как же! Она не раз вспоминала тот жуткий сон, после которого и обнаружилась ее страшная болезнь.
В ту ночь ей приснился человек с длинным лицом, который словно стер всех персонажей ее сна, а потом увел куда-то в жуть, в страх, в смерть.
Лицо человека она не очень хорошо запомнила. Лица людей из снов вообще отчего-то запоминаются плохо – может быть, в тонком мире лица вообще не имеют значения? Но вот руку с родинкой на пальце, руку, которая затащила ее в болезнь, Наташа запомнила, кажется, навсегда. Она помнила это странное ощущение: пожать руку с родинкой на пальце значило вынести себе приговор.
И все-таки она пожала.
И рука эта затащила ее в болезнь.
Рука Пестеля? Павла Ивановича? Паши?
В конце концов, подумаешь: родинка на пальце. Что, она никогда не видела людей, у которых родинка была на этом самом месте?
Наташа напряглась. В разных местах вспоминались родинки у разных людей… Но вот чтобы на пальце – не было такого.
Что же это получается: Пестель был вестником болезни?
Этого не может быть! Чушь, бред, ерунда!
Тонкий мир, толстый мир… Ладно, предположим, есть он – этот тонкий мир. Почему нет? Есть. И что? Какая связь между Пашей и болезнью? Нет никакой связи и быть не может.
– Что с тобой? – Здоровой рукой Пестель гладил Наташу по голове.
– Ничего. Что ты? Все в порядке, – попыталась она улыбнуться. Попытка не удалась.
Говорить Паше ничего не хотелось, да и о чем говорить? О тонком мире? Он просто примет ее за сумасшедшую, что, может быть, и не то чтобы совсем не так, но совсем не хотелось, чтобы ее Паша в этом убеждался.
Нет, есть только один человек, в котором она сейчас нуждается. До такой степени нуждается, что он непременно это почувствует. Почувствует и появится.
И когда наутро, едва за Пестелем закрылась дверь, почти тут же взвизгнул дверной звонок, Наташа бросилась открывать, даже не спросив "кто?" и даже не глянув в глазок.
Семен Львович вошел, сказал:
– Добрый день! – Снял шляпу, аккуратно повесил ее на гвоздик. Несмотря на протесты Наташи, снял ботинки, прошел на кухню в носках, сел к столу, улыбнулся: – Чайку выпьем? С утра вроде иные напитки не рекомендуются…
– Да у меня такое настроение, Семен Львович… вообще, такое настроение… Впору водки напиться.
Семен Львович смотрел молча, ничего не спрашивал. От всей его манеры, шляпы, подрагивающей на гвоздике, снятых, до блеска начищенных ботинок, не сходящей с лица, но искренней улыбки, даже от опрятной лысины веяло таким старомодным спокойствием, что хотелось ему немедленно все рассказать. И обо всем посоветоваться.
Семен Львович достал кусок сахара, вкусно, с аппетитом хрустнул. После чего улыбнулся: