Лейтенант Петров сделал лицо, которое он считал свирепым, и закричал милицейским голосом:
– Отойдите от девушки, гражданин! Вы сейчас будете арестованы!
Сергей Львович сплюнул сквозь зубы и произнес чуть хриплым тоном – то есть таким, какого от него никак нельзя было ожидать:
– Спокойно, мужик! Это моя дочка. У нас с ней свои разборки. Вот тебе двести баксов, и можешь считать себя свободным и богатым.
Риту настолько поразило преображение Сергея Львовича, что она предалась совершенно не свойственному ей занятию, а именно молча наблюдала за происходящим.
– Как вы можете подкупать представителя власти? – неуверенно возразил лейтенант Петров. – Это подсудное дело.
– Триста, – сказал Сергей Львович.
– Я… – начал сержант, с ужасом оглядываясь по сторонам.
– Четыреста. Значит, так… – Сергей Львович снова сплюнул – видимо, это помогало ему вжиться в роль. – Или мы расходимся так: я, взяв в руки дочку, а ты – четыреста американских денег. Или наоборот: я ухожу с деньгами, а ты с девкой…
Тут Рита пришла в себя и жалобно заныла:
– Дяденька, не отдавайте меня ему… Не отдавайте! Никакой он не отец! Врет он все. Врет!
Сергей Львович вынул деньги, пересчитал, посмотрел на Петрова молча, едва улыбаясь. Так в сериалах улыбаются бандиты.
– Да пошли вы все! – закричал лейтенант. – Сами разбирайтесь! У меня двое детей! У меня жена! А тут стоишь по три копейки зарабатываешь! А я посудомоечную машину хочу купить! – Он схватил деньги и быстро пошел восвояси, бубня под нос: – Копишь, копишь, а тут сразу… Почему я должен разбираться? Я не должен! Для этого милиция есть. А я – на посту. Я пост покинул, теперь возвращаюсь. Все правильно. Все – по закону. И жена, Галка, обрадуется. А что я? А? Что?
ДИАГНОЗ
Они встретились у скамейки, как бойцы после удачной операции.
– Первый раз в жизни сделала гаишника! – радостно верещала Рита. – И как сделала! Наташка, ты гений российской журналистики!
Наташа обняла Семена Львовича:
– Вы – гениальный артист! Спасибо вам огромное, даже не знаю, чем могу вас отблагодарить.
– Вы меня уже отблагодарили… – Семен Львович мягко отстранился. – Я же вам объяснял: я всегда появляюсь, когда нужен. И всегда делаю то, что меня просят. Делаю хорошо. И в этом, как принято нынче говорить, мой кайф… – Он посмотрел строго: – Только помните: вы обещали, что моей фотографии в газете не будет.
– Если Наташка обещала – железно, – вступила в разговор Рита. – А чего это ты меня не хвалишь, а?
Наташа поцеловала Риту и снова обратилась к Семену Львовичу:
– Может быть, поднимемся, чайку попьем?
– Спасибо. Я ведь вам больше уже не нужен. – Семен Львович улыбнулся. – Надеюсь – пока… – Глаза его снова стали строгими. Он обладал удивительной способностью мгновенно менять выражение лица. – Наталья Александровна, ответьте мне: а вам вовсе не жалко этого лейтенанта? У него двое детей и нет посудомоечной машины… А вы его опозорите на всю страну.
– Он сам себя опозорил, – сказала Рита. – Если мужчине деньги нравятся больше, чем женщина, то так ему и надо!
– Большинству мужчин, увы, деньги нравятся больше, чем женщины. – Семен Львович был абсолютно серьезен. – Может быть, это происходит потому, что чем больше денег – тем больше женщин, а чем больше женщин – тем меньше денег.
Наташа отвечать не торопилась. Ей почему-то ужасно не хотелось, чтобы этот пожилой, совершенно случайно возникший в ее жизни человек думал о ней плохо. Ей хотелось, чтобы он ее понял.
– Во-первых, – наконец произнесла она, – он – подонок. Так? Он продался за четыреста баксов. Так?
– Но то, что вы придумали, тоже не совсем… как бы это сказать… – замялся Семен Львович.
– Интеллигентно, – подсказала Наташа. – Да. Но что поделать, если мы живем в такое время, когда каждый человек просто обязан ощущать рядом с собой телекамеру? Все эти бесконечные розыгрыши и подставы – это, как говорится, факт нашей жизни. Подстава – это жанр. Новый жанр журналистики и, если хотите, новый жанр жизни, который позволяет быстро открыть какие-то самые главные качества человека. Я работаю в этом жанре. Как говорится, таков мой формат. Вот и все.
– Понимаю, – вздохнул Семен Львович. – Прежде были баллады, романсы, сегодня – подставы. Понимаю. Но кто же вас заставляет работать именно в этом жанре?
– Жизнь, – вступилась за подругу Рита.
– Жизнь, дорогие мои девушки, добра. Это люди придумали, будто жизнь – испытание. Жизнь – праздник. Если вы просыпаетесь и видите небо – это уже повод для счастья. А знаете, как смотрит собака, если ты вылечил ее от боли? Или лошадь? Не надо пенять на жизнь – она не такая самостоятельная, как вам кажется, она – такая, какой вы ее делаете. Это я вам как старый краевед говорю. – Семен Львович, улыбнувшись, посмотрел на Риту. – Извините за старческое занудство.
Он приподнял шляпу, прощаясь, и фигура его начала медленно растворяться в зелени двора.
– Телефон-то ваш дайте! – бросилась вслед Наташа.
– Я появлюсь, когда буду нужен, не сомневайтесь. Я всегда так делаю: когда нужен – тогда и появляюсь. А когда не нужен – ухожу.
И Семен Львович ушел.
– Классный какой дядька, – сказала Рита. – Он откуда взялся-то?
– По объявлению пришел, – вздохнула Наташа.
Теперь на телефонные кнопки жала Рита. С тем же успехом. Номер этой чертовой "Обдирочной" был беспробудно занят.
– Может, сломался? – нервничала Наташа. – Ритуль, а если он сломался, что же тогда делать?
– Фигня, а не проблема. Поедем туда…
– Я больше в эту "Обдирочную" не пойду.
– А я думала – побежишь, – усмехнулась Рита. – У тебя подруга имеется для выполнения неприятных поручений. Я сама пойду. Сама все узнаю. Как ты назвалась-то?
– Сквозняк.
– Ну вот, скажу, что я – Сквозняк. Они поверят. И вообще, перестань паниковать, я чувствую, что все будет хорошо. Хорошо. Пускай пока телефончик отдохнет, да и я тоже. – Рита рухнула в кресло. – Слышь, подруга, а тебе, правда, этого лейтенанта не жалко? Он в общем симпатичный такой гаишник. Не более подонистый, чем все остальные…
– Я уже тоже думаю: может, хрен с ним, с материалом? Цветкову я все объясню, да он и сам не очень-то этой темой загорелся. Про пятьсот долларов уже забыл наверняка. Я лучше еще какую-нибудь фигню придумаю… – Наташа вздохнула: – Что-то я, подруга, сентиментальной становлюсь. Для моей профессии – это кранты.
Рита подскочила к подруге, поцеловала:
– Молодец, Наташка! Тебе Бог за это "спасибо" скажет каким-нибудь своим, Божеским способом.
– Бога понять нельзя, – сказала Наташа. – Я в душ пойду, пока чайник греется. А ты звони.
Рита снова начала тыкать в кнопки, не очень веря в удачу.
И вдруг – длинные гудки. Долго никто не подходил. Но Рита решила ждать до победного.
И услышала усталый женский голос:
– Алло.
– Здравствуйте, – залепетала Рита. – Добрый день. Я хотела узнать результаты теста. На СПИД. Да-да. Как фамилия? Моя? Моя-то? Или того, кто тест проходил? Ой, простите, глупости говорю. Волнуюсь. Как же фамилия-то ее была… Смешная такая. Ветер, что ли?
И тут в трубке спросили:
– Может, Сквозняк?
– Ага, – обрадовалась Рита, – Сквозняк. Какие вы хорошие! Все знаете: Сквозняк. Да-да.
А Наташа в ванну не пошла. Услышала, что Рита дозвонилась, и вошла в комнату, прислонившись к дверному косяку.
Наташа видела, как побледнела Рита и как повторяла:
– Положительный. Точно? Последняя стадия? Точно? СПИД? Точно? И не может быть ошибки? У вас не бывает ошибок? Никогда не бывает? А… Сколько ей… мне… осталось? Месяцы… Точно? Запустили? Можно к вам прийти… и вы посоветуете, как лечиться… Алло… Не может быть ошибки? Не бывает? Алло…
Холод поднялся и залил всю Наташу – от кончиков пальцев до затылка.
Она села на диван. Слез не было, и крик не рождался. Холодная пустота внутри – и все.
– Они сказали, что ты запустила… Что лечение продлит жизнь на несколько месяцев… Как же так, Наташка? – закричала Рита. – Как же так?
Часть вторая
ОЩУЩЕНИЕ СМЕРТИ
И почему это нам кажется, что жизнь лучше смерти? Может быть, потому что к жизни привыкли, а к смерти – нет? Ведь все люди знают, что когда-нибудь умрут. Все. И – ничего. Живем. И мысль о смерти вовсе не мешает течению жизни. Вся тайна в этом "когда-нибудь"… Это нечто очень далекое. Это почти "никогда".
Как все-таки правильно распорядился Господь, что никто из нас точную дату своего ухода не знает. А то бы такой хаос начался…
Наташа приняла свою болезнь как данность, словно была готова к ней. Почему-то не хотелось думать ни о том, чтобы сделать повторный анализ, ни о том, чтобы попробовать лечиться. Болезнь – а тем более болезнь серьезная – вынимает человека из жизни раньше, чем это делает смерть. Жажда жизни – это то, что заставляет нас существовать вопреки всему. Болезнь эту жажду утоляет мгновенно.
Наташа сдалась сразу. Не с радостью, конечно, но с готовностью. Подумала даже: "А что, собственно, мне жаль оставлять в этой жизни?" Долго думала, в окно смотрела, курила, коньяк пила. Ничего не надумала. Расстроилась. И запретила себе размышлять на эту тему.
Думать вообще было невозможно. Поэтому Наташа послала Риту в магазин за коньяком – и весь день пила. Падала на кровать, забывалась сном и снова пила.
Мозг затуманивался, жить становилось бессмысленней, а потому – легче.
Утром Наташа проснулась от телефонного звонка:
– Квартиру сдаете?
Повесила трубку.
Телефон снова зазвонил, голос был другой, но вопрос тот же:
– Вы квартиру сдаете?
Снова повесила трубку.
Пошла в душ.
Стоя под душем, она думала: "Зачем я тут стою? Зачем теперь вообще что-то делать?" Ведь что остается? Ждать, пока тебя положат в гроб, а на страницах "Желтого тупика" появится портрет с красиво-печальными словами.
"Интересно, на первой полосе напечатают некролог или внутри газеты?" – подумала Наташа, хотя ей это было совершенно не интересно.
Теперь казалось, что горло болит невыносимо. И насморк казался бесконечным. Тут еще менструация началась некстати. А во всех книжках про СПИД написано: "Нарушается менструальный цикл".
Телефон звонил, не переставая. Она перестала поднимать трубку.
Достала книжки про СПИД. Начала читать. Заплакала.
Пошла за коньяком – кончился.
Оделась. Открыла дверь и тут же наткнулась на клочок газеты. Подняла.
Фломастером было обведено объявление: "Сдаю квартиру в хор. состоянии на длительный срок. Дешево". И – ее телефон.
Тем же фломастером рядом было написано крупно: "Извинись!"
Порвала объявление, подумала: "Зря порвала. Может, все-таки милиция вмешается хоть с помощью Цветкова. Был бы вещдок". И тут же: "Зачем? Ну, накажут Артура или не накажут – какая теперь разница?"
На двери висела пара записочек. Наташа порвала их, не глядя, и подумала: "Вот бы переспать с вами в моем нынешнем положении. Смешно…"
По дороге в магазин рассмеялась, да так громко, что прохожий отшатнулся.
Подумала: "Если верить книжкам и фильмам, мне бы надо размышлять о том, что я умру, а мир этот останется. И люди так же будут бегать, и солнце светить, и гаишники брать взятки. А меня не будет. Но об этом почему-то не размышляется. Совсем".
Мысль показалась смешной. Вот и рассмеялась.
Вернулась домой. Поставила варить курицу. Странно, но хотелось есть.
Выпила.
Подумала: "Ну, ведь живут же люди – и раком больные живут, и СПИДом. И в хосписе люди живут. Да, кстати, может, съездить в хоспис?"
В хоспис ехать было нельзя: почему-то совсем не хотелось раскрывать свою болезнь. Никому. Хотя какая разница: знают или нет?
Может, все-таки поехать в какую-нибудь другую "Обдирочную", поприличней, и еще раз тест сдать? А потом – что? Ждать неделю? А как эту неделю жить? Это же не надежда будет, а какая-то тень надежды. Зачем нужна эта тень? Надо смириться и не рыпаться. Она же чувствовала, что так произойдет? Вот и произошло. И надеяться не на что. Только на Бога. Все-таки когда есть надежда на ошибку – жить легче. Это как будто темное-темное небо, а крошечная звездочка все-таки светит.
Не пойдет она проверять. И лечиться не станет. Пускай все идет, как идет. У нее нет ни сил, ни желания рыпаться.
Потом пришла Рита. Начала причитать, что, мол, с утра звонит, а трубку никто не берет и она уже подумала… а вдруг Наташа решила из окна… Или еще какую глупость…
Рита даже перекрестилась, чего раньше никогда не делала.
Рита была выгнана незамедлительно. Но она натолкнула на мысль, которая Наташе в голову не приходила.
Открыла окно – посмотрела вниз. Седьмой этаж.
Подумала одно: "Бред!" Дальше думать было лень.
Выпила коньяка. Стало чуть легче, то есть безразличней.
Пачка снотворного? Вены?
Страшно… Да и недостойно как-то. А если, не приведи господи, спасут – как же тогда жить?
Подумала: если Бог послал мне такое испытание под финал жизни, зачем же идти против Бога?
Удивилась: про Бога всегда редко думала, а в последнее время почему-то постоянно… Ну почему, почему люди вспоминают Господа только в минуты печали? Может, если бы они помнили о Нем всегда, если бы ощущали себя живущими в присутствии Бога, жизнь шла бы иначе? Может, тогда и СПИДа бы не было… Хотя при чем тут СПИД?
Развивать эту мысль сил не было.
Пила, спала, принимала душ.
Позвонила на работу, сказала, что простудилась.
– Надолго? – спросила секретарша Цветкова. Хотела сказать: "Навсегда", но по инерции брякнула:
– Максимум недельку.
– Выздоравливайте, – сказала добрая секретарша.
Наташа повесила трубку и разрыдалась.
И снова пила, спала, принимала душ.
И опять…
СОН
Наташа спала плохо. Красивым и теплым словом "сон" это нельзя было назвать: забытье, мираж, бред. Но уж никак не теплый сон.
Ложилась спать не потому, что хотелось, а потому, что было необходимо. Перед тем как лечь, зачем-то стояла голая перед зеркалом. И каждый раз ей казалось, что язвы на ее теле, которые ее так напугали в свое время, становятся больше, и голова болит все сильнее, и горло першит… Ощущение такое, будто в горле вырастает огромная язва, которая вот-вот разрастется до невероятных размеров, – и тогда совсем уж невозможно станет дышать.
Она зарывалась в сон, как в одеяло, только чтобы не видеть, не слышать окружающего мира. Но под одеялом было душно, страшно, темно. И во сне было точно так же: жутко, отвратительно и дышать нечем.
Просыпалась среди ночи от этого удушья. Казалось, что задыхается. Несколько минут пыталась прийти в себя.
Ночь смотрела в окно, и там, в бездонной и бессмысленной черноте неба, виделись такие картинки, такие ужасы, которые не представлялись ей даже в те времена, когда она была маленькой и жутко боялась темноты.
Но однажды…
Когда это было? Кто знает… Дни сначала потеряли смысл, а затем – счет…
Так вот однажды вдруг жутко захотелось спать. И не поздно еще вроде было, а вот ведь… Глаза начали слипаться, усталость навалилась. В последнее время усталость была постоянной и потому не ощущалась. А тут прямо навалилась, как плита, – не выкарабкаться.
Голова подушки еще не коснулась, а Наташа уже уснула. Словно на лету. Но – спокойно, ровно, тихо.
Человек, как известно, существо не только живучее, но и любящее себя чрезвычайно. Есть в любом из нас стержень, который даже самым жутким жизненным обстоятельствам сломать трудно, а у иных людей – и вовсе невозможно. Гнется человек вместе с этим стержнем, гнется, однако вот ведь не ломается. Более того, вдруг обнаруживает с некоторым даже удивлением, что медленно, но все же начинает разгибаться.
Бог его знает, из чего этот стержень сделан, но замешан материал, очевидно, на привычке. Люди не страшного более всего боятся, а непривычного. Стоит любой жути стать привычной – и вот тебе, пожалуйста, живет себе человек дальше. Аж до самой смерти. И хвала Господу, что мы устроены так, иначе наша дорога до смерти была бы совсем короткой.
Но как и когда привычка становится стержнем – это неведомо никому. Может, только Богу, но Он не объясняет…
Это был не сон. Снова – каша. Окрошка. Винегрет. Никакого сюжета, как бывает во сне, никакой истории.
Все та же круговерть, смесь из мужских знакомых лиц. Только Наташа находилась не в центре круговерти, а в стороне стояла, как бы поодаль. Наблюдала. И грустно не было. И весело не становилось. Наблюдала себе – и все.
Вдруг мама опять появилась. Подошла. По голове погладила, как бы успокаивая. Слов мама не говорила. Но смотрела по-доброму, так, как в жизни смотрела очень редко.
А потом мама пошла куда-то по длинной, светлой, бесконечной дороге.
Тут во сне возник сюжет.
Наташа бросилась за мамой, пытаясь догнать, но догнать не удалось. Мама вроде не быстро шла, а Наташа бежала, но расстояние между ними почему-то не сокращалось. Наташа поняла, что маму не догнать, и повернула, чтобы идти обратно.
И тут увидела того самого страшного человека из сна.
Она отшатнулась по инерции, но человек не обращал на нее никакого внимания. Шел себе, размахивая руками, и Наташа увидела эту родинку на пальце.
И опять же не было страха. Наташа подумала (оказывается, во сне можно думать!): человек с родинкой на пальце второй раз приходит в мой сон, надо бы с ним познакомиться – и окликнула его:
– Эй!
Тот остановился. Улыбнулся хорошей улыбкой – не страшной и не издевательской. Хорошей. А потом хлопнул в ладоши, словно фокусник.
И в небо взмыл огромный шар. Странный шар, словно весь состоящий из лоскутов.
Шар взмывал в небо, но, вопреки всем законам перспективы, становился не меньше, а, наоборот, больше. И Наташе уже удалось разглядеть все его лоскуточки.
Никакие это не лоскуточки были, а лица ее мужчин. Шар состоял из живых мужских лиц.
Лоскутный шар, состоящий из лиц ее знакомых мужчин, почему-то показался Наташе таким смешным, что она рассмеялась. Весело и радостно.
И Наташа сквозь сон обрадовалось, что хотя бы во сне может смеяться.
Странный человек, запустивший в небо шар, тоже расхохотался. Схватился за ниточку, привязанную к шару, и вприпрыжку, как школьник, убежал.
Наташа смотрела ему вслед и хохотала – радостно и легко, словно в детстве.
Павел Иванович Пестель не узнавал себя. И надо сказать – это неузнавание нравилось ему чрезвычайно. После того странного похода в церковь Павел Иванович почему-то начал жить радостно, с каким-то сумасшедшим, никогда ему не свойственным восторгом. Он даже попробовал приударить за одной из своих подчиненных – молодой рыжей бухгалтершей Зоей. Но Зоя так быстро и так однозначно ответила согласием на все, что Павлу Ивановичу стало неинтересно, и он вежливо отошел, оставив Зою в недоумении и тревоге.
Но и эта история, однако, вовсе не испортила ему настроения. Даже показалась забавной.
После последнего приступа и похода в церковь Павел Иванович все чаще ловил себя на непривычном ощущении: ему нравилась жизнь. И вообще жизнь, и его собственная в частности. Утром он поднимался в хорошем настроении, и в чудесном расположении духа ложился спать.