На следующий день Алене нужно было в музыкальную школу к третьему уроку. Эммануил, наверное, еще спал. В комнате его было тихо. Она пришла на кухню.
Открыла холодильник. Потом закрыла его и решила, что выпьет чаю на работе.
После уроков Алена долго собиралась, разговаривала с завучем о предстоящем годовом концерте учеников и все ждала, что позвонит телефон. Ну хоть кто-нибудь должен ей позвонить сегодня и спросить, как дела. Тогда она скажет… и пути обратно уже не будет. Или позвонит хотя бы сам Эммануил и спросит, когда она придет. Она скажет, что придет скоро, и возьмет такси, и поедет к нему. И… и отогреется рядом с ним, забудет все свои страхи. Разве так не делали многие женщины? Согреть может не только любимый мужчина. Алена уговаривала себя и ждала звонка. Пусть бы кто-то сказал ей: "Ну и дура же ты!" - или наоборот: "Вот и правильно, молодец!" Можно, конечно, позвонить самой, но она пока еще не решила, что сказать…
Алена измаялась, измучилась от собственных мыслей и не услышала, как в класс вошла пожилая уборщица, тетя Шура, как все звали ее в школе.
- Ты что это домой не идешь? - Тетя Шура стала ловко забрасывать стулья на столы, чтобы помыть пол.
- Думаю, теть Шур… - Алена встала и тоже стала переворачивать стулья.
- И о чем же ты думаешь?
- О… об одном человеке…
- Красивый небось, человек-то, и молодой, на машине на блестящей…
- Да нет, тетя Шура, старый и некрасивый. И… хромой.
- А че ж ты о нем думаешь? Богатый, что ли? - Уборщица намочила в ведре раздвижную щетку и стала елозить ею по полу.
- Модная щетка какая у вас, - засмеялась Алена.
- А!.. - Тетя Шура махнула рукой. - Купил завхоз… блажь одна… Тряпкой оно быстрее да чище. Так что, говоришь, богатый, дед-то твой хромой?
- Тетя Шура… Ну, он вовсе не дед… Просто пожилой… композитор… А можно я попробую… щеткой вашей?
- Ой, дите… Ну, пробуй, на здоровье, вот так вот отжимается, видишь? Композитор, говоришь… А для тебя напишет песню?
- Не знаю… Я об этом не думала. Мне он не очень нравится… А он, кажется, в меня влюбился…
- А че ж в тебя не влюбиться, в молодую? Тем более если из самого песок сыплется… Погреться да потереться… Вроде как и сам молодым стал по новой… Сама только в старуху не превратись с ним. Знаешь, как молодые быстро старятся, со стариками-то под одним одеялом… Ой… Я-то знаю… Ну, хватит, наигралась, давай щетку, а то мне еще четыре класса мыть…
- А давайте я вам помогу?
Пожилая женщина внимательно взглянула на Алену:
- Чего ты? Домой идти не хочешь, что ли, а? К мамке? Или к нему, к композитору?
- К композитору…
- Ну, пойдем… Стулья перевернешь мне да доски протрешь, если за ручки свои не боишься.
- Да я же пишу мелом весь урок… Теть Шур, а где вы раньше работали?
Женщина краем руки поправила повязку из платка, стягивающую плохо прокрашенные волосы.
- "Тетя Шура!.." - вздохнула она. - А меня, кстати, Александрой Ивановной зовут… Ладно, что уж теперь… Где работала, говоришь? А нигде не работала. Вышла замуж очень удачно, в двадцать три года. За военного, штабного, москвича. Да и просидела дома с ним. Он старше меня был на… Твой на сколько старше?
- Не знаю, не считала. То есть я не знаю точно, сколько ему лет… может, пятьдесят семь, может… шестьдесят с чем-то.
- А может, и семьдесят, да? - засмеялась тетя Шура. - А мой был старше на тридцать два года. Жену похоронил и меня тут же приглядел - в очереди, в овощном. Я, дура, все тогда худела, хотела быть как ты вот. Не понимала, в чем красота наша, бабья… Вот я за свеклой да за капустой и стояла. Время такое было - все две копейки стоило, да за всем постоять надо было… А он сзади так подошел поближе и говорит: "Какие у вас волосы, девушка! Как у богини…" Представляешь? А у меня и правда волосы были - расчесать не могла… Так он поговорил-поговорил мне еще, да и замуж позвал, недели не прошло. Детей завести хотели, уж как старались… Да видно, семя у него уже подсохло, у моего штабиста… Вот старались-пыжились, а потом и старалка у него повисла тряпочкой… А бросить все жалко было. Думала все - вот помрет, так я еще и деток себе нарожаю, и с молодым поживу… А как помер - оглянулась, смотрю, а мне самой уже сорок с гаком. Я туда-сюда… А мужики все рожи воротят, на вертлявых смотрят, на молодых, вроде тебя, да и помоложе… Ты уж тоже, я смотрю, годками-то взгрустнула, а? Тридцать-то справила?
- Справила, - улыбнувшись, вздохнула Алена.
- Да, вот я и говорю. Ну, квартиру-то он мне оставил, а что с нее, с этой квартиры? Платить только за нее. Детки его начали напирать, а детки-то постарше меня… Это отдай им, то отдай… Хотя отдавать-то особо и нечего было… и пенсия после него - шиш. Я решила: ну что ж, работать надо идти. Никогда не работала в жизни. Пошла, постояла в магазине, ветчинку порезала, растолстела… Каши в обед наварят, потом обрезками колбаски заешь да сосисочками сырыми… Да еще и сумки шмонают, после работы, не унесла ли домой сарделек… А я на эти сардельки и смотреть уже не могла, через два месяца… Нет, думаю, не по мне работка эта… Посидела вахтершей в Доме пионеров бывшем, сейчас Дом творчества, что ли, называется, так чуть не чокнулась… Детки стали сниться, мои, незачатые, - все во сне как маленькие старички бегали, на подполковника моего похожие… Потом сюда пришла, думала - до лета, до дачи хотя бы прожить, да и задержалась. Здесь чисто, деток я и не вижу, то рано утром уберусь, то вечером, а вы, училки, такие вежливые, худые все, аккуратные… Обувь отряхаете… В туалетах - чисто, ни шприцов, ни окурков даже… Так что вот так. Ты смотри, думай, что со стариком делать-то будешь, когда кровь взыграет… А у девушек знаешь как к сорока годам-то кровь бурлит… Ой… Так было невмочь иногда, не расскажешь, без нормального-то мужика… А мой-то все - "Сашуня" да "Сашуня"… Такими глазами смотрел, когда помирать собрался, как будто меня с собой взять хотел… Но конечно, с ним надежно, со старым. Если еще моложе не найдет. Твой-то не такой? Жениться-то хочет?
- Хочет… - Алена отвела глаза. Вот и поговорила. Все хотела ведь новостями с кем-нибудь поделиться. Услышать, что скажут ей близкие и родные. Вот тетя Шура и сказала…
Ближе к вечеру, когда она пришла к Эммануилу, из его кабинета раздавалась музыка. Молчаливая сумрачная домработница взглянула на Алену и отвернулась, ничего не сказав. Она убирала в квартире, двери во все комнаты были открыты, и Алена прошлась по дому, заглядывая в комнаты. Странно, зачем Эммануилу так много места? Квартира, очевидно, была соединена из двух соседних. Алена увидела еще один рояль, старинную мебель, прикрытую чехлами, нераспакованные ящики с аппаратурой.
Она не знала, стоит ли звонить или стучаться к Эммануилу. Подойдя к его кабинету, она услышала, как он негромко разговаривает с кем-то по-немецки и смеется. Алена постояла несколько секунд и отошла. Через некоторое время он сам позвонил ей на мобильный:
- Детка, ты не скучаешь?
- Нет, я сходила на уроки…
- Двоек не получила? - Эммануил засмеялся. - Ты меня прости, я пишу… Покушай чего-нибудь. Сегодня пост начался, Валентина сварила овощной супчик, мясо все забрала собачке своей. Я еще позвоню.
Эммануил работал до позднего вечера, не выходя из комнаты. Алена слышала, как он повторял в разных вариантах одну и ту же мелодию. Вот она в мажоре. Вот чуть помедленнее, вот поднялась выше и звучит уже в миноре. Потом Эммануил надолго замолчал, и Алена подумала, что он закончил работу и сейчас выйдет. Но он неожиданно заиграл снова - бравурный военный марш, в котором девушка с трудом узнала все ту же мелодию, на что-то теперь очень похожую. Ну конечно, есть такой мультфильм, про двух любознательных обезьянок… Неужели это он писал к нему музыку? Писатель пишет одну длинную книгу всю свою жизнь, композитор - одну симфонию… или песенку…
Алена в одиночестве выпила чаю, попробовала посмотреть в гостиной телевизор, но услышала, что Эммануил прекратил наигрывать - наверное, ему это мешало. Что-то стукнуло. Может быть, он уронил статуэтку. У него на рояле стояла маленькая черная нимфа, пузатенькая, кривоногая, с толстыми бедрами, огромными висячими грудями и плоским лицом с выпяченными губами. Символ плодородия какого-то африканского племени. А может, он вовсе и не ронял этот символ. А стукнул себе по пальцам крышкой от рояля, потому что в доме ходит чужой. Чужой и не очень честный человек.
Девушка выключила телевизор и пошла к себе в комнату. Она долго рассматривала пейзаж на стене, уверенная, что видела его когда-то раньше. Тихий вечер в голландской деревне. Большой дом, раскидистый дуб, несколько курочек, тропинка, спускающаяся к речке или ручью… И только когда переводишь взгляд на небо, понимаешь, почему такое неспокойное, такое тревожное ощущение возникает от этой картины. По небу несутся огромные, темные, похожие на летящих троллей тучи. Вот один запрокинул косматую голову и хохочет, другой открыл рот, а из него торчит единственный огромный кривой зуб, два других сцепились ногами и бешено крутятся в страшном танце… А на земле - ни ветерка, не колыхнется веточка у дуба, ровненько стоят аккуратные кустики с желтыми цветочками, прохаживаются курочки…
Алена села в кресло и стала смотреть на медленно темнеющее небо. За окном еле заметно качались ветки лип. Наверное, в середине лета здесь чувствуется, как пахнут липы, сладко, томительно… Вид из окна и правда хороший, хоть в этом не пришлось врать… И тихо, очень тихо… Недавно построенные большие дома приглушают звуки мчащихся машин…
Когда девушка проснулась, за окном уже светало. Она проспала всю ночь в кресле. Эммануил укрыл ее мягким клетчатым пледом, а она даже не слышала. Алена сняла плед, аккуратно свернула его вчетверо, положила на застланную кровать. Подошла к окну. Ветки липы с маленькими бледно-зелеными листочками недвижно темнели на светлеющем небе. Алена приоткрыла фрамугу, глубоко вздохнула. Хороший, чистый воздух. Прекрасный район. Как будто не в Москве.
В прихожей Алена привычно взглянула на себя в профиль, на растущий день ото дня живот. На телефонном столике она увидела маленький блокнот и ручку. Чуть подумав, написала: "Простите меня, пожалуйста". Она достала из большой полупустой сумки белый свитер, в котором приехала к Эммануилу, набросила его на плечи. Тихо повернув дверную ручку, вышла и захлопнула за собой тяжелую дверь.
Выйдя на пустынную улицу, она остановилась. Есть что-то необыкновенное в начале любого дня. Самые первые минуты, когда разгорается день… Так редко выходишь в это время на улицу… Даже дворников еще не видно. Вот разве что в деревне женщины на рассвете идут первый раз подоить коров… Интересно, смотрят ли они на небо, когда бегут в коровник с чистым подойником. Скорей всего - смотрят. И поют потом бесконечные песни про что-то очень простое и главное, наивно рифмуя "небушко - хлебушко"…
Алена несколько раз вдохнула полной грудью. Если идти пешком, то как раз к завтраку она попадет к себе домой. У нее останется еще время, чтобы принять душ, позвонить Кире и… просмотреть в памяти телефона, кто звонил за эти дни.
* * *
Абсолютно голый Эмиль лежал на разобранной постели. Лениво нажимая на кнопки телевизионного пульта, он переключал программы, задерживаясь на каждой на несколько секунд. Подняв глаза, он проследил, как Вика в красивой коротенькой рубашонке принесла на подносе сок, кофе, коньяк, орехи, поставила все на столик рядом с ним. Эмиль, с трудом дотянувшись, взял ее за ногу и погладил упругое бедро.
- М-м-м… - промычал он с удовольствием. - Присядь-ка…
- Ты просто как Тарзан сегодня… - засмеялась Вика. Эмиль неторопливо залез ей рукой под рубашонку, продолжая мычать. Вика осторожно села ему на грудь, взяла его руки в свои и нерешительно проговорила:
- Эмиль… Я так хочу ребенка… Мне скоро уже тридцать лет…
- Как?! - испуганно воскликнул Эмиль. - А я думал - двадцать… Мы так не договаривались…
Девушка мягко, но серьезно ответила:
- Мы ни о чем с тобой не договаривались, правда, Эмиль?..
Он попытался сохранить шутливый тон:
- Кое о чем смогли договориться… - и снова запустил ей руки под рубашонку.
- Почему ты так боишься, что я забеременею? - спросила Вика, не убирая его рук.
Эмиль с силой сжал ей грудь, так, что она ойкнула.
- А я не боюсь. Я просто не хочу этого. Ты же не будешь жить вместе с моей Мананой?
Вика, не очень понимая, шутит он или нет, осторожно проговорила:
- Не буду, конечно…
- Правильно. А бросить я ее не могу. Она мне троих детей родила. Как же я ее к старости брошу? И тебя тоже одну с ребенком не оставишь, так? И как быть?
- Ты что, серьезно - про то, что всем вместе жить? А она согласится?
Эмиль кивнул:
- Она женщина ученая - битая. Она все делает так, как я говорю. И счастлива от этого. А ты вот, - он притянул ее к себе, - лошадка норовистая… И очень мне поэтому нравишься… Ты другая, я тебя еще не объездил… - Перевернувшись, он притянул ее к себе. - Я и не думал, что ты хочешь рожать… Ты не помнишь разве, когда ты сама у меня появилась?
- Помню, - тихо ответила Вика.
- Вот именно. Манана ждала третьего. Была толстая, уродливая и капризная. Ты тоже хочешь стать такой?
- Ага, - кивнула Вика.
- Но ты, надеюсь, понимаешь, что тогда придется сделать мне? Сама скажи…
- Ты найдешь тонкую и красивую?
- Конечно. Как же я могу беспокоить беременную женщину? Своими грубыми желаниями? - Он подмял девушку под себя, пытаясь овладеть ею.
Вика оттолкнула его руки и выскользнула из-под него.
- Извини. - Она встала. - Одевайся и уходи, Эмиль. Если все правда, что ты говоришь, ты - чудовище.
Эмиль внимательно посмотрел на любовницу:
- Ай-яй-яй… Все неправда, но я уйду.
Он потянулся, спокойно встал, накинул рубашку, резко влез в плотные шелковые джинсы и, стараясь скрыть раздражение, рывком застегнул застрявшую "молнию".
- Подойди ко мне, девочка.
Вика подошла к нему:
- Что?
Эмиль со всего размаху ударил ее по щеке. Девушка отступила от него на шаг:
- Ты что, с ума сошел?
Эмиль, не отвечая, взял обе ее руки, завалил девушку на постель, прижимая коленом, выдернул свой ремень и, крепко держа ее левой рукой, начал бить им.
Вика, как могла, пыталась вырваться:
- Ты сбесился… Господи… Прекрати…
Эмиль продолжал молча и ловко хлестать ее.
Вика заплакала, не в силах вырваться.
- Мог бы еще и поиметь тебя, но не хочу доставлять тебе такого удовольствия. - Он наконец отошел от любовницы и стоял, поигрывая ремнем и улыбаясь, глядя на нее.
- Сволочь… - негромко проговорила Вика в подушку.
Он неторопливо подошел к ней опять, намотал на руку ее длинные волосы, другой рукой погладил по шее и щеке.
- Не болтай языком, он у тебя не для этого! - И он еще раз сильно ударил ее по лицу.
Вика извернулась и вырвалась у него из рук.
- Убирайся! - Она хотела закричать, но от слез закашлялась.
- Легко! - засмеялся Эмиль и быстро, но спокойно вышел из комнаты, бросив на ходу: - Маленькая дрянь…
* * *
Алена проснулась от странного ощущения. Оттого, что малыш внутри ее проснулся раньше и чуть-чуть повернулся. Алена открыла глаза, уже зная это. Она еще полежала какое-то время, замерев, боясь, что это новое, тайное знание уйдет, растворится. И она опять окажется одна. И когда она уже твердо решила, что ей просто показалось, - он повернулся снова. Она тихо засмеялась, представив, как малыш устраивается поудобнее на бочок в ее животе.
Алена вспомнила строчку Волошина "Я давно уж не приемлю чуда, но как сладко слышать - чудо есть!", стихотворения которого в детстве Кира читала ей с двух лет вместе со стихами детских поэтов. Алена так долго и думала, что где-то на берегу далекого моря есть волшебная страна Коктебель, где живут все брошенные зайки и плюшевые мишки с оторванными лапами, где пляшут сказочные мухи с комарами и все лягушата и мышата лечат разбитые носы у старого доброго доктора, в просторной тунике, с бородой и круглой лысиной…
Чудо есть… Мужчины, даже самые лучшие, все равно знают о нем только понаслышке. Потому что единственное чудо на свете - это маленький человечек, который растет и растет где-то в сокровенной глубине Алениного тела и не догадывается пока, что его здесь не очень ждут. Что есть где-то далекие острова, на которых гуляют птицы с лохматой головой и бедный Денис со своим одиночеством, что белые собаки с кровавыми глазами откусывают детям руки… Всего этого он не знает, собираясь месяца через четыре выкарабкаться из воды на сушу и тоже ждать удивительных чудес и верить в них, первые семь-восемь лет своей жизни…
Денис… Что он сейчас делает? Алена неожиданно вспомнила, как в прошлом году Денис первый раз переночевал у Оксаны в день рождения Маргоши. И сам честно об этом сказал ей. Рано утром, часов в восемь, он примчался к Алене и сразу, с порога, предупредил: "Она - мать моего ребенка, а я тебя люблю".
Да, точно, это он сказал тогда. А когда же - то другое, замечательное, что Алена всегда вспоминала, когда окружающие сочувственно крутили пальцем у виска, глядя на то, как идут и идут ее годы - в одиночестве, в ожидании никак не определяющегося в своих решениях Дениса? "Я ничего не боюсь в этой жизни, - признался ей Денис, как-то проснувшись утром, кажется, в позапрошлом году. - Лишь бы ты всегда была со мной".
Разве может быть что-нибудь надежнее этих слов? Казалось ей раньше… Но теперь у нее порой возникала мысль - Денис что-то очень важное путает в этой жизни. Что - Алена никак не могла сформулировать.
Становилось больно, и страшил ответ, который был где-то рядом.
Алена думала и поглаживала при этом малыша в своем животе, который возился и все никак не мог успокоиться. Наверное, был чем-то недоволен. Как будто хотел сказать Алене: "Мама, вот ты ходишь ночью по каким-то страшным дворам, рвешь одуванчики, а потом трясешься от страха до утра. А мне что? Трястись вместе с тобой? Или наружу вылезать во время этого землетрясения? Потом ты спишь в чужих креслах, плачешь… Мне неудобно. У меня, между прочим, свое дело есть. У меня голова уже выросла, а руки и ноги - нет. Мне их еще растить надо…"
Алена улыбнулась, ей вдруг захотелось как можно скорее увидеть маленькие ладошки, крохотные ножки, увидеть ротик, носик, бровки своего малыша. Неужели это когда-то будет? Какие все-таки долгие - эти девять месяцев. Она снова уснула, держа руку на шевелящемся животе.