– Посидела полчаса в саду – и хватит. А то еще, чего доброго, простынешь. Ты ж сейчас как младенец.
Веня с энтузиазмом подхватил Нику на руки, обдав запахом свежего пота, понес в дом, удивляясь по пути:
– Фу-ты, Нилка, коза больше весит.
В ответ Нилка заплакала тихими слезами.
…Теперь весов не было, и валежаниновские сентенции о лучших друзьях девушек не работали. Работали как раз противники этих сентенций. Как Нилка и думала, их оказалось немало.
Возглавил кампанию Рене Дюбрэ.
Наплевав на Нилкины запреты, приволок гамак, кучу книг по дизайну – в основном словари и справочники – и Томку в придачу.
Томка припала к подруге, будто несчастную выпустили из тюрьмы:
– Наконец-то. Я так рада, что все закончилось и ты с нами. Девчонки передают тебе привет и подарки. У нас куча новостей. Куда это поставить? – Она потрясла пакетами.
– Да куда-нибудь, где место увидишь, – разрешила Нилка, безразличная к подаркам.
Вынув из сумки какой-то журнал, Тома быстро свернула его в трубочку и таинственно шепнула:
– Пойдем поболтаем?
Устроившись в садовой беседке, первое, что сделала гостья, – подсунула Нилке журнал.
Нилка впилась взглядом в обложку, с которой прянично улыбалась воробьиха.
– Он женился на ней, – прокомментировала сие явление Томка, – теперь эта дрянь – лицо косметической линии.
У Нилки потемнело в глазах. На кого Вадим ее променял? На эту толстую дуру?
– Она из него веревки вьет, – не глядя на Нилку, цедила слова Томка, – никогда не думала, что Валежанин станет подкаблучником. Стал! Стопроцентным!
Отодвинув журнал, Нилка опустила голову. Пальцы сами нашли и принялись наматывать нитку от подола любимого платья, того самого, в стиле кантри, – ходила распустехой, но иглу в руки не брала – мешал ослиный синдром: нет – значит, нет. Не вышло из нее ничего, значит, не вышло, и точка.
– Том, не хочу ничего знать о них, – остановила подругу Нилка, – расскажи лучше, как у Полинки дела, как девчонки, сама как?
– Все так же. Мелькаю с переменным успехом в рекламе купальников, шуб и тренажеров.
Слушая подругу, Нилка осознала, как все это от нее далеко! Губы тронула вымученная улыбка.
– Ну, значит, ты в отличной форме.
– Нилка, я виновата перед тобой, – вдруг сказала Тома, и Нилка с удивлением посмотрела на подругу – в глазах у той стояли слезы.
– Что за глупости?
– Нет-нет. Я должна была тебе рассказать правду о Вадиме, но почему-то не рассказала, и теперь места себе не нахожу – виню себя в том, что случилось.
– Какую правду, Том? Что он меня использовал? Так ты мне это говорила, и совесть твоя может быть спокойна.
– Не совсем. Если бы Вадим использовал всегда и всех только в профессии – это одно. Он действительно талантливый скаут, нюх у него – как у ищейки, безошибочно выбирает девушек самых перспективных, самых интересных. Без усилий окучивает и скармливает крылатую фразу про весы: лучшие друзья девушек и все такое.
Чувство острого стыда заставило Нилку опустить глаза: вместо того чтобы стать звездой подиумов, она стала звездой на фюзеляже!
Тамара продолжала с беспощадностью прокурора:
– Исхудавшие модели – это авторский знак Валежанина, его личное клеймо, он использует худобу в собственных интересах – не только профессиональных. Штука в том, что у Вадима мать – врач-эндокринолог и он знает о гормональной недостаточности почти все. Дефицит веса работает как противозачаточное средство – Вадим это и использует.
Слова жалили Нилку, как рой слепней. Не выдержав, она сорвалась в крик:
– Этого не может быть! Ты все врешь!
Желание сбежать и спрятаться заслонило боль, но что-то внутри говорило: все правда. Этот ужасающий цинизм Вадима – все правда.
Вот откуда такое блестящее владение предметом! Вот почему Вадим перестал предохраняться – он уже поставил ей диагноз, хотя она сама еще понятия не имела, что не может залететь!
– Это правда, – мягко сказала Томка. Она полистала журнал, вынула заложенную между страниц фотографию. – Вот смотри.
С фотографии на Нилку смотрело изможденное безволосое существо неопределенной половой принадлежности с ввалившимися щеками, тусклым взглядом запавших глаз.
Нилка вцепилась в изображение, отвергая сходство и в то же время с ужасом ловя в нем свои черты.
– Кто это?
– Это Ираида Вершинина, одна наша модель, с которой у Вадима был роман. Вы с ней одного типа. Умерла два месяца назад.
– Может, Вадим тут совсем ни при чем? – протолкнув ком в горле, выкрикнула Нилка. Глаза заволокло слезами, окружающие предметы расплылись.
– Ираида умерла, а еще две девушки на инвалидности и могли бы, если хочешь, рассказать тебе, как оказались в этом положении. Дать тебе телефоны? – Тамара загоняла в угол, не оставляла ни малейшей надежды.
– Нет, – сдавленным голосом отозвалась Нилка, – не нужно. Я тебе верю.
– Думаю, у него что-то не в порядке с психикой, – завершила обличительную речь Тома.
Это был шах и мат.
Они больше не говорили о Вадиме – подчиняясь призыву бабы Кати, все потянулись на кухню.
– К такому столу, – потирая руки, заявил Веня, – нужны сто граммов.
– Можно и сто граммов, – сдержанно отозва лась Катерина Мироновна и выставила на стол бутылку с чем-то, по виду напоминающим коньяк.
– Что это? – осторожно спросил Рене.
– Настойка на грецких орехах, – туманно объяснила баба Катя.
– Русский самогон, – внесла ясность Тамара.
– О, – рот у Рене округлился, – самогон?
По-домашнему жаренная картошка с луком и соленья тоже были встречены неоднозначно: Веня наворачивал за двоих, Рене отрезал гомеопатическими дозами, осторожно клал в рот и долго жевал, прежде чем проглотить, а Тамара сдержанно улыбалась и клевала без хлеба консервированный болгарский перец, от чего у Катерины Мироновны сделался ищущий взгляд и она каждые две минуты предлагала девушке:
– Может огурчиков?
– Нет, спасибо, – отнекивалась гостья. От самогонки на пару с Нилкой она отказалась наотрез.
– Может, помидорчиков?
– Нет-нет, спасибо.
– Тогда вот – икра из баклажанов.
– Ну, если только ложечку.
От Томкиных откровений в горло Нилке ничего не лезло, она с отсутствующим выражением лица ковыряла вилкой картошку. Видя состояние внучки, баба Катя все больше и больше нервничала.
– Эх, девки-девки. Да разве ж так можно есть? – не выдержала она. – Сознательно себя доводить до дистрофии – разве ж это по-божески?
– Что делать, – пожала плечами Тамара, – если дизайнеры хотят видеть свои вещи на стройных моделях. Никто, кроме местной фабричонки, не шьет на тучных дам.
– Так они все голубые, эти ваши дизайнеры, – сыто икнул Веня, – вот и доводят девушек до дистрофии. Чтоб те на пацанов были похожи.
Какое это было бы счастье, с горечью подумала Нилка, если бы Вадим оказался голубым. Это бы все объяснило. Тогда его жестокость имела бы хоть какое-то оправдание.
– Женщины-дизайнеры тоже не шьют на полных дам, – спокойно возразил Рене, глядя на Нилку. – Красота – это пропорции, кажется, так говорила мадам Шанель.
Хмурый взгляд из-под насупленных редких бровей был ему ответом. "Что-то быстро вы, господин Дюбрэ, отступили от принципов, – можно было прочитать в этом взгляде, – еще недавно вы предпочитали моделей повышенной стройности".
– Брехня, – рубанул Веня, очевидно поддавшись голосу крови, – женщина должна быть женщиной. Берешь в руки – маешь вещь.
Тут Нилкин кавалер сообразил, что ляпнул что-то не то и покосился на далекую от его идеала пунцовеющую Нилку.
– Вот я и предлагаю тебе жениться на Тоньке, – отомстила своему кавалеру Нилка, – у нее все места круглые.
– Я сам разберусь, на ком мне жениться, – огрызнулся Веня.
Мужчины на несколько секунд скрестили взгляды, после чего Рене печально усмехнулся.
– А че смешного-то? – взбеленился Веня, задетый за живое. – Не, че смешного-то?
– Абсолютно ничего, – спокойно согласился Рене.
– Вот и нечего держать меня за идиота, – налегал на голос Веня, – думаешь, я не вижу, как ты пялишься на Нилку? Думаешь, не понимаю, почему ты сюда таскаешься? Сам на нее глаз положил и лыбится! – Затылок у Вени покраснел, кулаки сжались, красноречиво свидетельствуя о Венином желании съездить лягушатнику по гладкой физиономии.
– Вениамин, – примирительно начал Рене, – я вам не соперник. Не переживайте.
– Ну-ну. С таким-то баблом не соперник? – зло ухмыльнулся Скрипников-младший.
Рене неприязненно посмотрел на молодого человека:
– Настоящую любовь нельзя купить.
Все дружно уставились на Нилку – она стала кумачовой.
– Нельзя, как же. У тебя устаревшие сведения, – наплевав на Нилкино состояние, гнул свое Веня, – все, кому не лень, покупают.
– Если вы намекаете на меня, то я слишком уважаю Ненилу, чтобы предложить ей подобный адюльтер.
– А ты попробуй, – неожиданно высказалась Нилка. В ее голосе слышались отзвуки перегоревшей страсти, боль и надежда.
Рене снял очки, достал из кармана джинсов платок и принялся с особенным усердием протирать стекла.
– Боюсь, мне, как старому кентавру, любовь не принесет ничего, кроме беды. – Он поднял на Нилку беспомощный взгляд, полный нежности и грусти.
Неожиданно близорукий француз вызвал живое сочувствие во всех без исключения женских сердцах. Тамара с Нилкой почти одновременно огорченно воскликнули:
– Чушь собачья! Какая ерунда!
Катерина Мироновна понимающе улыбалась, хоть и хранила молчание.
– Вы же не кентавр, вы мужчина, – скользнула по Рене смущенным взглядом Нилка, – и вовсе вы не старый.
– Разве не видишь – седой уже.
Разговор вдруг перестал быть общим.
– А сколько вам лет?
– Тридцать восемь.
Над столом повисла скорбная пауза. Молодежь скроила почтительные лица: с их точки зрения, возраст Рене приближался к библейскому.
– Чего вытаращились? – нарушила тишину Катерина Мироновна. – Тридцать восемь. Подумаешь! Для мужчины – самый расцвет. Только и жениться.
– Рене, а у вас есть подруга? – спросила вдруг Нилка, по-прежнему не замечая окружающих. Почему-то ей стало безумно любопытно, кому принадлежит сердце зануды-французишки.
– Есть девушка, которую я люблю.
– Так почему вы не женитесь?
– Она не знает, что я люблю ее, – пояснил Рене.
– Так в чем проблема? Скажите ей об этом! – нетерпеливо распорядилась Нилка. Мысль, что Рене такой трус, показалась ей невыносимой. Невероятный мужчина – зануда и трус.
– Не думаю, что ее это обрадует.
Теперь уже Катерина Мироновна не согласилась с Дюбрэ:
– Все мы во власти Божьей.
Нилка сочла за лучшее промолчать: француз прав. Такой зануда никого не может осчастливить.
– Интуиция, – уныло произнес Рене.
– У мужчин интуиции нет, – высокомерно заявила Тамара, – у мужчин есть самолюбие – это оно рулит вами.
– Ну и правильно, – неожиданно проявил мужскую солидарность Веня. – Лучше вообще им не признаваться в любви. Девчонки после этого начинают вертеть парнями, как корова хвостом.
– Я – старый кентавр, – Рене явно тяготел к аллегориям, – любовь к молодой девушке не принесет мне счастья.
– Может, стоит попытаться? – сунулась с советом Томка.
Рене подслеповато прищурился на Нилкину подругу.
– Возможно, я так и сделаю, только еще не время, – ответил он, водрузил на место очки и снова стал прежним – недосягаемым.
– Не ждите, когда ваша зазноба состарится, – предупредила баба Катя.
– Зазноба? – не понял Рене.
– Любимая, – пояснила Катерина Мироновна. – Мне кажется, вы и себя, и девушку обворовываете. – Между ней и Рене, как между членами одной масонской ложи, владеющими общей тайной, установилось редкое понимание.
Внезапная догадка вспыхнула в голове у Нилки, как перегоревшая лампочка:
– Она замужем?
– Нет, но сердце ее занято.
– Безответной любви не бывает, – мудро заметила баба Катя.
– Вы так думаете? – просветлел лицом Дюбрэ. Он смотрел на Катерину Мироновну с такой надеждой, что даже у Нилки сжалось сердце: все-таки лягушатник тоже человек.
– Увидите, – уверенно заявила баба Катя и улыбнулась многообещающей улыбкой старой сводни.
* * *
Вопреки стараниям и логике акварель получилась мрачной – под настроение.
Как Нилка ни билась, изменить уже было ничего нельзя: черный и красный смешались, дали бурый оттенок, и рисунок оказался безнадежно испорчен. Скомкав лист, Нила поменяла воду, промыла кисточку и начала все заново.
– Нил, слушай, – как черт из табакерки, появилась Тонька, – я тут подумала… А давай ты мне сошьешь платье какое-нибудь на беременность. По старой памяти, а?
Нилка даже не сразу поняла, чего от нее хотят.
– Платье? – В зрачках мелькнуло смятение.
– Ну да, платье.
– Лучше сарафан, – отошла от первого испуга Нилка, – будешь менять футболки и свитера – удобно.
– Когда начнем? – взяла быка за рога Тонька, и Нилка сдалась:
– Как только принесешь ткань.
Не дав Нилке опомниться, Тонька вытряхнула на диван из пакета отрез изумрудного вельвета, шустро обвязала тесьмой пояс – то место, где у нормальных людей бывает талия, – и встала свечкой, готовая к обмеру.
Нилка почувствовала волнующее покалывание в кончиках пальцев и преувеличенно бодрым голосом спросила:
– Ну-с, начнем упражнение с бревном?
За этим занятием их и застал Рене Дюбрэ.
– В следующий раз привезу тебе мольберт и краски, – изрек он, присев перед Нилкиными акварелями.
Нилка затуманенным взглядом посмотрела на рисунок, склонила голову направо, потом налево: пожалуй, нужно было добавить ржавчины листьям очитков.
– Мерседес тебя помнит и передает привет, – произнес Рене так тихо, что Нилка едва расслышала.
Кровь бросилась в голову. Зануда! Отвратительный надоеда – Рене вообще не понимал ее никогда, совался с разговорами, нисколько не щадя ее самолюбия и гордости.
Как же она ненавидит этого прилипчивого как репей французишку!
– Правда, помнит? – Подбородок дрожал, Нилка не сразу справилась с волнением.
– Ну, зачем мне врать?
Глаза у Ники сузились от внезапно накатившей злости.
– Всем есть зачем, а тебе – нет? Нашелся святоша.
Тонька подпрыгнула от возмущения:
– Ты чего набрасываешься на человека?
Нилка тут же развернула полки на два фронта.
– А ты чего его защищаешь? Что ему нужно? Ездит и ездит, вынюхивает что-то и вынюхивает! – несло ее.
На шум выскочила из кухни баба Катя:
– Что, Нилушка? Что случилось?
– Да крыша у нее едет от сидения дома, – поставила диагноз Тонька, – на людей бросается уже. Пошла бы в ателье работать, что ли? Ведь руки золотые.
– Кто меня возьмет без диплома? – совсем озверела Нилка. – И не лезь не в свое дело, тебя это не касается!
Ателье, куда Нилка сунулась в поисках места, процветающим не выглядело.
Двухкомнатная квартира, переведенная в нежилое помещение, была приспособлена под мастерскую. Окна мастерской выходили на запад, света не хватало, мастерицы слепли и зарабатывали сколиозы, как крепостные девки или работницы первых артелей.
Директриса сама вела прием клиентов, и на Нилкин вопрос, с кем поговорить о трудоустройстве, виновато улыбнулась:
– Нам не нужны швеи. Во всяком случае, пока не нужны.
– А закройщики?
– А диплом у тебя есть?
– Нет. – Нилка стояла как оплеванная.
– Без диплома не могу взять тебя.
Странное дело: Нилке не только не было себя жалко – она испытывала даже некое облегчение. Более того, даже слегка упивалась своим невезением. "Так тебе и надо, дуре стоеросовой, – сказала себе, выметаясь из ателье, – и нечего было соваться. Никому ты не нужна – это же ясно как божий день. Так и будешь прозябать, пока не загнешься".
Лишенная чуткости Тонька наступила на больную мозоль.
– Учить меня вздумала, свое дерьмо сначала разгреби, а потом лезь с советами! – орала Нилка.
– Руки золотые? – не обращая внимания на Нилкину истерику, спросил у Тоньки Рене.
– А вот приезжайте через два дня, когда сарафан будет готов, – сами увидите! – перекрикивая Нилкины вопли, пригласила Тонька.
– Не буду я ничего шить! – закусила удила Нилка. – И валите все отсюда! Видеть вас не могу!
В горячке она даже не заметила, как натерла две мозоли на большом пальце. Стряхнула прилипшие к руке ножницы и только тогда с удивлением обнаружила покрасневший след от кольца и лопнувшие волдыри. Вид натруженного пальца привел Нилку в чувство.
Подув на ранку, она оглядела ворох кожаных обрезков, похожих на лапшу. Обрезки образовали холмик на столе, ровным слоем покрывали колени и тапки и окружили стул. Акт вандализма был завершен.
Рассмотрев дела рук своих, Нилка окончательно очнулась: дизайнерскую куртку, купленную в Лондоне для Вадима, она искрошила в капусту.
Работала истово, увлеченно, со знанием дела, не замечая ничего вокруг.
Для удобства сначала отпорола рукава и воротник. Чувствуя себя убийцей, кромсающим плоть жертвы, вспарывала крепкую новую кожу и закусывала ее ножницами.
Точно сказать, зачем она это делает, Нилка бы не смогла. Интуиция подсказывала, что таким способом она освободится от Вадима. Для этого хороши были все средства, пусть даже такие варварские.
Зажав в кулаках обрезки, Нилка заплакала от бессилия – ничего не помогло.
Как не приносил облегчения культ Валежанина, так не принесло облегчения поругание святыни.
Лучше бы подарила куртку Вене. Бред какой-то, тут же прогнала Нилка невинную мысль о подарке: Веня шире Вадима, и куртка ему будет мала. Но не это главное.
Главное – Веня никогда не сможет носить с шиком дизайнерскую вещь.
Косуха будет сидеть на Скрипникове-младшем, как ватник на лесорубе. Деревня – она и есть деревня.
От этой мысли Нилке стало тошно.
Впервые после Милана она особенным, выстраданным внутренним зрением увидела себя со стороны и разрыдалась.
"Неонила Кива, ты еще большая неудачница, чем твоя мать. Та хотя бы ничего из себя не корчила, никуда не лезла, ни в манекенщицы, ни в жены скауту. У нее хватило ума не высовываться и не пролететь фанерой над Парижем. А ты высунулась, подпрыгнула, сделала несколько взмахов, но не полетела, а шмякнулась с размаху о землю. Летающих страусов не бывает".
И только далеко-далеко в подсознании робкий голос пытался оправдать Нилку: "Тебе помогли упасть. Ты доверилась поводырю, который привел тебя к пропасти. Если бы не Валежанин, ты бы сейчас дефилировала на подиумах высокой моды".
Нилка с такой силой ненавидела себя в этот момент, что частица этой ненависти перепала даже Вадиму.
…Идея овладела Нилкой мгновенно.
Вскочив, она отряхнула с колен кожаную лапшу, наступая на обрезки, побежала к телефону, под которым в самодельной абонентной книжке бабушка записала мобильный номер благодетеля.
– Рене?
– Да, Ненила, слушаю тебя. – Далекий спокойный голос показался Нилке спасительным канатом, спущенным чьей-то доброй рукой в яму, где она барахталась.