На сердце разбуженным зверем заворочалось раскаяние. Год! Оставался всего лишь год, когда ее затянуло в дьявольские игры: непривычная к отказам Наташка Бабич, еще менее привычный к отказам Вадим, модельное агентство… И понеслось…
Кстати, в чем, интересно, она была одета, когда познакомилась с Бабич? Что на ней было, когда ей подвернулся Вельзевул-Валежанин? Стоп. Так она лишится половины гардероба, остановила себя Нилка.
Голос Рене вывел ее из задумчивости:
– Я оплачу твое обучение в институте. – Он потер переносицу под очками.
– Нет! – затравленно выкрикнула Нилка. Вот так же точно Валежанин оплатил модельные курсы… Она еще не забыла, что из этого вышло. – Это целых пять лет, – пустилась в объяснения Нилка, увидев удивление на постной физиономии Рене, – это слишком долго. Мне нужно зарабатывать деньги.
– Ненила, мы говорим о твоей жизни. Не слышала выражения: "Выбери профессию по душе и не будешь работать ни одного дня"? Это правда.
Голова у Нилки шла кругом. Этот вкрадчивый француз не уступает Валежанину: такой же ловец жемчуга. За полчаса умудрился заморочить ее почище Вадима (Нилка споткнулась, мысленно произнеся запрещенное к употреблению имя).
Даже хорошо, что Рене не приехал, когда она звала. Все к лучшему.
– Осенью я восстановлюсь в техникуме и, наконец, получу диплом. А там видно будет, – приняла она окончательное решение и мгновенно испытала облегчение.
С души свалился камень. Впереди обозначилась цель, туман поредел, и чья-то невидимая рука расставила все по своим местам, одним движением окрасила Нилкину жизнь красками, несмотря на сплошной, до горизонта, крещенский снег.
Нилка помогала бабе Кате с обедом и пыталась определить статус зануды Дюбрэ: не жених, не любовник, не муж – кто?
Судя по тому, что Рене является регулярно и всякий раз привозит что-то интересное (то краски, то набор беличьих и колонковых кистей, то мольберт, не говоря о конфетах и компьютере), скорее всего, он тянет на друга.
"Пожалуй, – подвела итог Нилка, – пожалуй что друг".
– Ненила, – услышала она голос Рене, завернула кран и помчалась в комнату, где сидел, уткнувшись в компьютер, Рене.
– Что?
– Хочу тебе кое-что показать. – Рене был так увлечен тем, что было на мониторе, что даже не оглянулся на Нилкино появление.
Если бы Нилка знала, чем все обернется, она бы уперлась, как буриданова ослица, умерла бы на месте, но не приблизилась бы к компьютеру.
Но ничего не подозревающая Нилка приблизилась и взглянула на монитор.
Сначала ей показалось, что ничего экстраординарного не произошло: Дюбрэ на правах близкого друга поменял обои на рабочем столе – вместо гористо-лесистой местности теперь здесь раскинулся цветник – и только.
Присмотревшись, Нилка поняла, что в этом цветнике растут совершенно необыкновенные цветы – цветы, выполненные кистью, – уж в этом-то Нилка знала толк.
Осознав это, она ахнула и задушенным голосом спросила:
– Что это?
– Кажется, по-русски это называется тюльпаны.
Нилка и сама видела, что это тюльпаны.
– А то я не вижу, – проворчала она.
– Вот еще, – легким движением руки Рене открыл какой-то сайт, и Нилка чуть не повторила судьбу пушкинской царевны, которая, как известно, "восхищенья не снесла и к обедне умерла": во всю ширину экрана крупным планом цвели орхидеи, без начала и конца, как если бы камера или фотообъектив смотрели в самую гущу соцветий.
Изображения – вне всякого сомнения, это были картины, художественные полотна, – поражали фотографичностью, но в то же время несли отпечаток чьего-то вкуса, чьего-то взгляда и таланта.
– Чье это? – завороженно глядя на орхидейный рай, просипела Нилка. Теперь она точно знала, кто такой Дюбрэ: факир, маг и волшебник.
– Лин Дифенбах, австралийская художница. Она работает в технике фотографического реализма.
Неведомая Лин довела технику до совершенства и могла гордиться собой. Лин была профи, недосягаемой высотой в своем деле, мэтром.
Нилка почувствовала слабость в ногах и, немного подвинув Рене на стуле, угнездилась рядом с ним. Пока умащивала свою скромную попку, так и не оторвала глаз от картинки на мониторе, и не увидела, как подобрался Рене.
От триптиха "Нарциссы" у Нилки перехватило дыхание, а ананасовый куст под названием "Утешение" вообще опрокинул Нилку в нокаут. Ананасы не были утешением, ананасы будили зависть и мощное желание творить.
Она уже жалела, что увидела это совершенство. Она так никогда не сумеет – куда уж ей!
По сравнению с австралийской Лин она бездарь, пачкуля, художник от слова "худо".
Нет, Нилка не была поклонником Шишкина – известного любимчика партийных бонз, живописца-реалиста.
Нилка, скорее, предпочитала экспрессионистов с их тенями и полутенями, с их контрастами и размытым контуром вещей, предметов и образов – "по умолчанию".
Но работы Лин были прекрасны. Без всяких натяжек и оговорок – прекрасны. Они не были копией – они были мироощущением, сутью, душой Лин.
У Нилки одинаково не было сил как смотреть на картины Лин, так и не смотреть на ее картины. Вот черт! Так она и знала, что от Интернета будут одни неприятности. Теперь ей не видать покоя.
Все из-за неуемного Рене.
– Нравится? – Он еще и издевается.
– Угу, – промычала Нилка – в горле стояли слезы.
Воображение уже рисовало ткани с подобными рисунками…
"Нет. Не то, – с яростью отвергла идею Нилка, – не то! Батик – вот что нужно делать из этой Лин. Конечно! Батик".
– Я привезу тебе в следующий раз краски для батика, – услышала Нилка и резко повернулась лицом к Рене, так что чуть не свалилась со стула.
– Откуда ты?.. – обалдело начала она и замолчала на полуслове, невольно вдохнув аромат дорогого табачного парфюма, смешанный с запахом мужчины. Нилка с удивлением поняла, что ей нравится эта смесь.
Запах Рене не вносил диссонанса в картины Лин, удивительным образом переплетался с ними и с ее, Нилкиным, настроением.
Рене сидел как замороженный, неестественно вывернув к Нилке шею.
Сидя нос к носу на одном стуле, объятые единым электрическим полем, они не замечали неудобств.
Нилка ощущала странное тепло, исходящее от Рене.
До нее вдруг дошло, что их тела соприкасаются.
Оконные перекрестья отражались в стеклах очков и не давали Нилке рассмотреть выражение глаз Дюбре, но сила, исходящая от него, держала Нилку не хуже самых крепких объятий.
Покоренная картинами, ароматом, околдованная молчанием, Нилка чуть подалась и осторожно коснулась губами чисто выбритой щеки:
– Спасибо тебе, Рене.
Рене не пошевелился, только издал хриплый, печальный звук, похожий на тремоло совы.
"Ну и дурак ты, кентавр", – окончательно расстроилась Нилка.
Оказывается, все было у нее не так уж и плохо до этой минуты. Только что, можно сказать, она ничего не хотела, от делать нечего малевала акварельки, и вот уже ей вынь да положь краски по тканям.
Рене удалось завести Неонилу, будто он знал тайные кнопки и пружины, приводящие в движение сложный старинный механизм, инструкции к которому были утрачены после смерти мастера.
Желание заняться батиком поразило Нилку, как внезапная болезнь, и стало нестерпимым: разболелась голова, заныло за грудиной и стало трудно дышать.
Нилка увивалась вокруг Дюбрэ, как щенок в ожидании лакомства, заглядывала под линзы очков.
– А когда ты привезешь краски? – подхалимски спрашивала она.
– Ты пока посиди в Интернете, поищи учебники по батику, – степенно учил он, – пока я привезу, ты уже освоишь теорию.
– А когда ты приедешь?
– Месяца через два.
Неудивительно, что чем дальше, тем больше Нилка доверяла Рене.
Этот странный француз так легко отгадал ее – на поверку Нилка Кива оказалась для него шкатулкой без секрета. На самом деле все, что ей нужно для счастья, – это краски и ткани.
Наблюдая за Нилкиными галсами, баба Катя не преминула ткнуть внучку носом:
– Вот видишь, какие бывают мужчины! Один тебе ножку подставит и в пропасть подтолкнет, а другой все готов сделать, чтобы вытащить тебя из пропасти. Вот бы мозгов хватило влюбиться в такого. Так нет же… Что ни говно, то к нашему берегу, – тяжело вздохнула она.
Любое правило грешит исключениями. Как при жизни Нилкиного отца Катерина Мироновна упорно не признавала его за сына, так после смерти упорно обходила молчанием его пагубное пристрастие к зеленому змию.
– Без них проживу, – выделывалась Нилка.
И вообще она больше никогда-никогда не влюбится. Никогда в жизни. Ни в кого на свете.
Письмо от Рене пришло по электронной почте и было до обидного лаконичным и сухим. "Милая Ненила! – писал он. – Я сейчас в Сан-Паулу. Это большой город в Бразилии, недалеко от Атлантического океана. Здесь очень много памятников архитектуры (прилагалось фото), много диких обезьян (еще одно фото) и проходят карнавалы (очередное фото). Что тебе привезти отсюда? Рене Дюбрэ , с дружеским приветом".
Прочтя это краткое до гениальности послание, Нилка стиснула кулачки: да он просто издевается, этот Рене Дюбрэ!
Все то время, пока лягушатника не было, она добросовестно штудировала технологию всех видов батика и вполне сносно стала разбираться в росписи тканей, а тут нате вам: "много диких обезьян".
"Дорогой друг Рене! – вложив весь яд, на какой была способна, ответила на письмо Нилка. – Нету у меня, сироты, ни отца, ни матери, только ты один. Низко тебе кланяюсь и на твой вопрос ответ даю: не нужно мне ни жемчугов, ни золотой и серебряной парчи, ни соболей, ни тувалета хрустального. Об одном слезно молю: привези мне все, что нужно для батика: анилиновые краски и закрепитель (резерв) на водной, бензиновой и резиновой основе".
Перечитав написанное, Нилка осталась собой довольна и продолжила: "Если встретишь, можешь купить разные приспособления для батика, так я, может, с твоего благословления деньги заработаю, а то уже еды нет в доме. Только хлеб и каша. А намедни попросила в магазине в долг, так мне выволочку продавщица устроила – вытолкала взашей на улицу и ну по снегу возить за волосы. Спасибо, подруга пришла за водкой, отбила меня, так мы с нею хоть напились с горя. Заранее благодарствую, твоя приемная дочь Неонила Кива ".
Поставив точку, с мстительной радостью клацнула мышкой, отправила послание, легла и крепко заснула.
…По Нилкиным подсчетам, Рене раньше марта вернуться не мог.
После Недели моды в Сан-Пауло практически сразу начиналась Неделя моды в Рио, после Рио стартовали показы осенне-зимних коллекций в Европе, так что до марта, а скорее даже до самого конца марта, Рене будет занят.
И Нилка настроилась на этот весенний месяц, чего-то ждала от него, сама не зная почему и зачем.
"Ну, Тонька разродится в марте. Ну, приедет Рене. Ну, распишу я первый свой батик. Что из того?" – урезонивала себя Нилка, но ничего не помогало, и чем ближе подбиралась весна, тем неспокойнее становилось на сердце.
Неистребимая надежда перла из сердца, как тесто из кастрюли, поднималась, переваливала через край.
Разумеется, Нилкино состояние не укрылось от бабы Кати, она принялась подтрунивать:
– Что-то ты какая-то задумчивая сделалась, Нилка. Что ли, весна действует на тебя? Или ухажер какой объявился?
– Ба! – простонала Нилка. – Какой ухажер? Откуда?
Ухажеру и впрямь взяться было неоткуда.
Ровесники уже были либо вполне сформировавшейся пьянью, либо окончательно семейными, либо и тем и тем сразу.
– От Рене ничего не слышно? – как бы между прочим спросила Катерина Мироновна.
– Слышно, – с ехидством ответила Нилка. – Он занят тем, что смотрит на красивых женщин.
– Много ты знаешь, на кого он смотрит. У Рене сердце верное.
– Это не мешает ему любоваться чужими девушками.
– Уж не тобой ли?
– А что, мной уже и полюбоваться нельзя? – оскорбилась Нилка.
– Можно, еще как можно, – посмеивалась баба Катя, – и незачем злиться. Напиши ему, что скучаешь.
– Я?! Скучаю о Дюбрэ? – С негодованием Нилка явно перебарщивала.
– А то я не вижу.
Нилка покраснела, будто ее застукали за малым делом в неположенном месте.
– Только этого мне не хватало – начать скучать по этому зануде.
– Кто зануда? Рене зануда? – пришла бабушкина очередь негодовать.
– Конечно, зануда.
– Значит, каждый симпатичный, интеллигентный, порядочный, честный человек для тебя – зануда?
– И ты откуда его так хорошо знаешь? – с подозрением спросила Нилка. – Вы что, за моей спиной переписываетесь и перезваниваетесь?
Крепкое тело Катерины Мироновны всколыхнулось от смеха.
– Ой, насмешила, девка! Зачем мне с Рене переписываться и перезваниваться? С Божьей помощью я людей вижу насквозь. Если б ты молилась, тоже бы видела. Не вляпалась бы, как муха в мед, в своего сканера.
– Кого-кого? – вытаращилась Нилка.
– Ну, как его, эту сволочь, агента-то твоего?
– Не сканер, а скаут!
– Ну, скаут. Нашла в кого влюбиться, тьфу!
В голове у Нилки начался кавардак, несколько секунд ей потребовалось, чтобы сообразить:
– Ба, а откуда ты знаешь про скаута?
– В новостях передавали, – буркнула Катерина Мироновна, закрывая тему.
Нилка обняла бабушку и прижалась щекой к ее платку на голове:
– Ба, нам же хорошо вдвоем, спокойно, зачем нам кто-то еще?
– Тебе семья нужна, Нилушка, я же не вечная.
В бессильной ярости Нилка притопнула:
– Вот ненавижу, когда ты так говоришь!
– Хорошо, не буду, но жениха тебе все равно нужно найти.
Как ни сопротивлялась Нилка, бабушкин совет засел в голове и каким-то образом тоже связался с мартом.
Жужжание машинки глушило все звуки, Нилка не слышала, как баба Катя открыла ворота, как въехала во двор "мазда", как Рене пристроил куртку на вешалке, под вешалку аккуратно поставил замшевые ботинками, каким-то образом минуя скрипучую половицу, прошел в комнату и материализовался у Нилки за спиной – машинка стояла у окна.
Чужие ткани и вещи к этому времени текли потоком в Нилкины руки и почти потеряли очарование. Нилке было до оскомины скучно кроить примитивные черные юбки-карандаши и бесконечные красные блузки.
Ей как воздух нужны были эстетические удовольствия, и она садилась к компьютеру и открывала тот самый сайт – источник света и радости, на который подсадил ее Рене, – сайт с картинами Лин.
Несколько карандашных набросков уже ждали своего часа, в голове уже созрело несколько композиций для батика, а Рене все не было.
И Нилка заваливала себя работой. Набрала заказов к 8 Марта и шила, шила, не поднимая головы.
Наверное, флюиды, которые излучала Нилка, соткали мостик к Рене, и он нарушил собственный график и нагрянул в конце февраля.
Еще табачный парфюм не достиг Нилкиного носа, Рене никак еще не выказал своего присутствия, а Нилку охватило волнение, она почувствовала Дюбрэ всей кожей. Шея и плечи одеревенели.
Она сняла ногу с педали, жужжание стихло. Боясь повернуться и не увидеть своего друга, спросила:
– Ба, это ты?
– Нет, Ненила, это я.
Тяжелые, прохладные ладони легли на плечи, и Нилка почувствовала слабость во всем теле.
– Ты привез анилиновые краски? – сипло спросила она.
– Естественно, мон шер. – Судя по голосу, Рене улыбался.
Ладони на плечах смущали и отнимали волю. Сделав над собой усилие, Нилка повела плечами, освобождаясь из плена, и обернулась.
Рене действительно улыбался, и Нилку ожидало открытие: улыбка у благодетеля была обаятельной. Да чего там – красивой была улыбка. Не ответить на такую улыбку было невозможно, и Нилкины губы глупо расплылись в ответ.
– А резерв?
– Привез все, что только может понадобиться.
– А где все? – Нилка нетерпеливо осмотрела комнату позади Рене.
– У входа.
Отложив шитье, Нилка выскользнула из-за машинки и понеслась в прихожую.
Под вешалкой, рядом с замшевыми ботинками, стояла небольших размеров коробка, перемотанная скотчем. Обманутая ее размерами, Нилка легкомысленно подхватила коробку и присела, не рассчитав силы.
– Я сам, не трогай, – попросил Рене, появившись в коридоре. Он приобнял Нилку за талию и осторожно отодвинул в сторону.
Вполне невинное касание (тысячи подобных она сносила в бытность моделью) обожгло.
Нилка стояла в оцепенении, опасливо косила глазом на Рене и соображала, что это с нею такое случилось.
Происходило что-то странное, состояние не поддавалось определению, это был коктейль из восторга и страха, испытанный ею давным-давно, в детстве на тарзанке. Сердце готово было выпрыгнуть из груди.
– Забыл сказать: ты выглядишь очень хорошо, – будничным тоном сообщил Рене и поднял с пола подарки.
Нилка сдвинула брови и часто-часто захлопала ресницами, глядя на удаляющегося Рене: неужели он ничего не почувствовал? Так ничего и не поняв, припустила следом за Рене – с сезамом в руках он уже скрылся за дверью ее комнаты.
– …У нее уродский профиль. – Нилка надула губы и отвернулась.
Спор вышел из-за модели, фото которой украшало обложку журнала Bazaar.
Журнал Рене использовал как упаковочный материал, тем не менее зачем-то принялся защищать модель:
– Нет, ты не права. Профиль у нее нежный.
– И что ты там нежного увидел?
– По-моему, трогательный носик.
– Вздернутый, ты хочешь сказать.
– Как? Вздернутый?
– Да. Это такой вот, как у нее, кончик носа. И что в этом красивого?
– Как у Роми Шнайдер. По-моему, симпатично.
– Не знаю, как у Роми Шнайдер, а у этой выскочки нос смешной.
– И разрез глаз как у Роми Шнайдер, – продолжал Рене, точно не слыша Нилкиного злобного шипения.
– Ага, с тяжелыми, будто с перепоя, веками. По-твоему, это красиво?
– По-моему, ты завидуешь.
– Ой, да чему там завидовать? – Нилка исходила презрением. – Понимаю еще Даутцен Круз, а эта – фу, выдра.
– Между прочим, одна из самых высокооплачиваемых моделей. – Рене, не скрываясь, подначивал Нилку, но она так была обозлена, что не замечала очевидного.
– На здоровье. Только никакие деньги не сделают ее красивой.
– А вот тут ты ошибаешься, – с самым серьезным видом возразил Рене, – красивая женщина – это дорогая женщина.
Этот пассаж о дорогой женщине стал последней каплей. Нилка с силой всучила журнал Рене:
– Ну и повесь ее на стенку в своей спальне и любуйся.
Рене поймал Нилку за руку и заглянул в лицо:
– Эй, по-моему, это ревность! – Глаза его смеялись.
– Размечтался.
Нилка освободилась из захвата, одернула джемпер и обхватила себя руками, пытаясь унять нервную дрожь – определенно, Рене действует на нее как красная тряпка на быка.
– Ненила, – Рене шутливо прикрылся журналом, – по-моему, от меня сейчас останется кучка пепла.
– Зло не гибнет, – огрызнулась Нилка. – И вообще, ты давно не сидел за компом.
– Что такое "компом"?