Сенда кивнула и поднялась на ноги, глаза ее влажно блестели. С минуту она колебалась, затем наклонилась к князю и дотронулась своими измученными губами до его щеки. Ее теплое, сладкое дыхание коснулось его лица, оно было таким восхитительным и всесильным, что он едва не застонал.
Однако Вацлав Данилов ничем не показал, как взволновал его этот поцелуй, скрыв чувства за привычной маской. Поцелуй был молчаливым договором, контрактом. С сегодняшнего дня она будет принадлежать ему… она уже принадлежала ему. Сенда пришла к нему за помощью, прекрасно понимая, что придется платить. Она должна будет чем-то вознаградить его за оказанную услугу. И если это и нельзя назвать любовью, предлагаемой добровольно и от чистого сердца, то, по крайней мере, он получит достойную замену любви, и этого будет вполне достаточно. Сдерживая рыдания, она ушла.
Князь долго сидел, погруженный в сладкие грезы. Без нее комната казалась холоднее. Он не мог до конца постичь влияние, которое оказывает на него эта женщина. Ни одна из его любовниц не была для него такой желанной. Казалось, что своим присутствием она согревает воздух вокруг. И теперь она принадлежала ему.
Ему.
Сам того не сознавая, он поднял руку и коснулся щеки, где еще горел ее поцелуй.
Внушающее ужас Охранное отделение, русская тайная полиция, как и ее предшественники – и последователи, – слыла всемогущей и зловещей организацией. Охранка – эти три коротких, произнесенных шепотом слога вселяли страх в сердца всех, кто их слышал. Это Охранка, как вор, приходила по ночам и вытаскивала из постелей предположительных врагов государства, и больше о них никто ничего не знал. Это Охранка арестовывала невинного человека, чтобы потом доставить его обратно и бросить у порога собственного дома избитым до такой степени, что он терял рассудок. Конкретные доказательства преступлений не требовались: подозрение, слежка и даже просто ни на чем не основанный слух – этого было вполне достаточно. Само слово "Охранка" стало еще одним синонимом слова "гнет", синонимом грехов и преступлений царского режима. Это слово всегда произносили шепотом, оглядываясь, желая убедиться, что никто не подслушивает. Казалось, если произнести его вслух, оно станет еще могущественнее, а может быть, даже вызовет и появление страшной тайной полиции.
В одну из мрачных тюрем Охранного отделения посланец князя и привез Сенду на свидание со Шмарией.
Редкие экипажи и прохожие воровато двигались вдоль мрачных стен, как если бы все знали о творящихся за ними страшных делах и хотели как можно быстрее миновать это зловещее место. Ходили слухи, что даже птицы боялись садиться на крепостные крыши и стены с бойницами.
Внутри крепости царили еще большая темнота, сырость и холод, чем можно было предположить, глядя на нее снаружи. Голые лампочки, забранные металлическими сетками, отбрасывали причудливые тени на сочившиеся сыростью стены подвалов, коридоров и пыточных камер. Это место было воплощением зла, зеленым адом, и страдания его временных жильцов повсюду оставили свои следы: засохшие ржавые пятна крови на полу и стенах, глубокие царапины на камнях от ногтей обезумевших от боли пленников. В воздухе, казалось, повис вечный крик ужаса. Шепчущие и вздыхающие призраки. Истошные вопли. Глухой лязг, раздающийся по углам и отражающийся от стен. Пронзительные визги, от которых кровь стыла в жилах, щелканье хлыстов и удары дубинок, звуки выстрелов.
Сенда была уверена, что, если ей придется задержаться в этой преисподней дольше нескольких минут, она, несомненно, сойдет с ума. Невыносимо было думать о том, что Шмарию держат здесь пленником. Мысленно она все время представляла его бегущим по полю. Он всегда так любил волю, свежий воздух, огромную бескрайнюю чашу неба. Ему, должно быть, трудно примириться с заключением. И трудно держать язык за зубами. В нем было слишком много от свободолюбивого бунтаря. Он наверняка уже настроил против себя своих тюремщиков. Возможно, даже насмехался над ними. Дразнил их.
Надзиратель, сопровождавший ее в камеру Шмарии, казалось, был весь пропитан духом Охранного отделения, так же как и караульный начальник с тяжелым взглядом, и другие тюремщики, и доктора. Они не носили форменной одежды – ее заменяло одинаковое выражение непроницаемых лиц с холодными, ничего не выражающими глазами тупых исполнителей; нашивками и знаками отличия служила их спокойная, не знающая жалости уверенность.
Сенда спускалась все ниже и ниже по грубо вырубленным ступенькам винтовой лестницы в самые недра крепости. Ей приходилось идти с величайшей осторожностью. Покрытые слизью ступени за несколько столетий своего существования стерлись. Она почувствовала приступ охватившей ее клаустрофобии; ей стало трудно дышать. Откуда-то снизу, подобно колокольному звону, доносился звук разбивающихся о камень капель воды. У ее ног с омерзительным писком проносились крысы, и чем глубже вниз уходила лестница, тем сильнее чувствовался холод. Ужасная смесь зловонных запахов кала, мочи и рвоты вызывала у нее тошноту; она недоумевала, почему тюремщики не потрудились вымыть ступеньки. Наверное, их это больше не волновало: возможно, они к этому привыкли. А может, это было задумано как еще один способ воздействия на заключенных?
Ступеньки, которые вначале были зелеными и липкими, теперь оказались покрытыми скользким и вонючим коричневым слоем льда. Что-то мокрое капнуло ей на лоб. Сенда подняла вверх глаза и вздрогнула. Со сводчатого каменного потолка над ее головой свисали сталактиты из фекального льда. Она принялась яростно вытирать рукавом лицо.
Наконец они дошли до самого конца сводчатого лабиринта. Тюремщик остановился у последней массивной железной двери. Скобы тяжелого засова крепились толстыми заклепками к ее поверхности. Сенда заметила, что в этой двери не было окошка.
– Здесь, – произнес тюремщик, до этого момента не проронивший ни слова.
Она молча смотрела, как он выбрал из связки огромный ключ и отпер дверь, затем отодвинул засов и медленно толкнул дверь внутрь. От скрипа ржавых петель и скрежета металла по камню у нее в жилах застыла кровь; эти звуки вызвали в ее воображении самые мрачные предчувствия.
– Мне придется запереть вас, – сказал тюремщик. – Я вернусь через десять минут.
Сквозь зубы Сенда спросила:
– Это все время, которое есть в моем распоряжении?
– Думаю, вам и десяти минут будет много. – Он усмехнулся, обнажив ряд крупных, пожелтевших от табака зубов. – Мы называем эту камеру "раем". Еще никто из тех, кто попал в нее, не выходил отсюда живым.
Сенда резко повернулась к нему лицом, ее глаза сверкали ледяной ненавистью.
– Я знаю двоих, кому это удастся! – Не желая показать тюремщику свой страх, она прошла мимо него в тесную каменную темницу, которая, подобно дымовой трубе, уходила вверх метров на десять. Сенда не могла припомнить более гнетущего зрелища. Будь ее воля, она не поместила бы в эту камеру даже бешеного зверя, не говоря уже о том, чтобы бросить сюда человеческое существо.
А смрад! От него желчь поднималась у нее к горлу. Вдруг ее каблучки наступили на какую-то кашицу, и ей с трудом удалось удержаться на ногах. Испражнения. Неужели в этих камерах не было самых элементарных удобств?
Позади заскрипела железная дверь и загремел засов. В камере было темно, если не считать узкого лучика света, падающего из тусклой лампочки высоко на потолке.
– Ш-Шмария? – неуверенно прошептала Сенда, пока глаза ее привыкали к полумраку. – Шмария?
У ее ног послышался какой-то шорох. Это была крыса размером с кошку. Сенда пронзительно вскрикнула и прижалась к двери. Железо было холодным как лед.
Затем она услышала стон, доносящийся слева, медленно повернула на звук голову и затаила дыхание.
"Это какая-то ошибка! – уговаривала она себя. – Человек, свернувшийся в углу, не Шмария. Не может им быть. Шмария высокий, светловолосый и крепкий. Он совсем не похож на это грязное, сломленное, всклокоченное подобие человека, съежившееся в углу".
Вся дрожа, Сенда подошла ближе и со все возрастающим ужасом посмотрела на закутанное в одеяло существо. Она судорожно глотнула воздух. В висках застучало. Комната закружилась перед глазами, и ей пришлось ухватиться за стену, чтобы не упасть.
Это был Шмария.
Забыв про грязный обледенелый пол, она бросилась на колени рядом с ним, обхватила руками его лицо и нежно повернула к себе. Его глаза были отсутствующими, тусклыми, помутившимися от боли.
– Н-не надо б-больше… – пробормотал он распухшими губами.
Где-то глубоко внутри нее вспыхнуло и загудело пламя. Он не узнавал ее! Что они с ним сделали! Что за чудовища обитали в этом месте?
Сенда попыталась успокоить его, пригладить грязные, покрытые кровью волосы и наклонилась поближе. Это был не тот Шмария, которого она знала и любила. Вместо знакомого, молодого и здорового мужчины на нее непонимающим взглядом смотрело лицо старика, безжизненное, распухшее и изуродованное. Его обычно чисто выбритые щеки покрывала колючая щетина, а упрямый подбородок с ямочкой казался перекошенным от боли.
Не в силах больше выносить это страшное зрелище, Сенда в ужасе закрыла глаза.
– Шмария, Шмария, – плача, шептала она. – Что они с тобой сделали?
Но он по-прежнему смотрел на нее невидящим взглядом.
Взяв себя в руки, Сенда вытерла слезы. Еще ниже наклонившись к нему, она осторожно обняла его, чтобы в то же время не причинить ему боли, желая утешить, дать понять, что она по-прежнему любит его. Тошнотворный, гнилостный запах, исходящий от тела Шмарии, заставил ее поморщиться.
– Я постараюсь, насколько смогу, привести тебя в порядок, – тихо начала шептать она, чтобы отвлечься от мучительных мыслей и одновременно успокоить его, если только он ее слышит. Она быстро приподняла платье, не колеблясь, оторвала большой кусок от нижней юбки и стала проворно промокать ему лицо, пытаясь выдавить из себя храбрую улыбку. – И я уже начала заниматься твоим освобождением. А пока посмотрю, нельзя ли мне принести тебе еды и одеяла, может быть, мне даже удастся перевести тебя…
Сенда подняла тонкие, изъеденные молью лохмотья, служившие ему одеялом, собираясь получше укрыть его, и вдруг выронила их из рук.
– Боже! – закричала она, зажмурив глаза, чтобы не видеть то, что открылось ее взору. – Боже, сделай так, чтобы это не было правдой! – Она глубоко вдохнула в себя отвратительный воздух и начала бормотать как безумная: – Нет, нет, это невозможно. Это обман зрения. Да, так и есть. Здесь слишком темно… Неудивительно, что мне что-то показалось.
Дрожа всем телом, Сенда опустилась на колени рядом со Шмарией, не смея снова заглянуть под одеяло, чтобы проверить, может, глаза обманули ее. Затем, спустя какое-то время, она собралась с силами, заставив себя осторожно приподнять тряпку над его ногой и более тщательно осмотреть рану. Но, когда она, присев на корточки, взглянула на его левую ногу, ей захотелось кричать не останавливаясь. Она знала теперь, что то, что увидела, не было обманом зрения или галлюцинацией. Это был самый настоящий кошмар наяву.
Его нога! Его левой ноги больше не было! От нее осталось бедро, колено и небольшой кусок икры, оканчивающийся обернутой в ужасающе грязные лохмотья культей. Именно отсюда исходил гнилостный, сладковатый запах разложения.
Сенда вспомнила его походку, такую гордую, такую стремительную, его большие шаги. Вспомнила тот страшный день погрома, когда он бежал в сторону деревни, чтобы предупредить всех о надвигавшейся бойне. Шмария всегда так ценил свою свободу и свое здоровье! И вот теперь судьба задумала лишить его и того и другого. Если он не умрет, то на всю жизнь останется калекой.
"Я должна помочь ему, – думала она, собираясь с мыслями. – Я не должна позволить ему умереть".
Сенда осторожно начала разматывать тряпки на его ноге, затаив дыхание от страшного зловония, исходящего от раны, потом быстро отвернула в сторону голову, и ее вырвало. Рана кишела личинками, ее даже не потрудились как следует обработать и прижечь мясо и кость. Она была зелено-черной и, даже на неискушенный взгляд Сенды, несомненно, опасной. Кто бы ни был тот человек, который наложил жгут на ногу, он поступил бы милосерднее, если бы просто позволил Шмарии истечь кровью.
Слезы беззвучно полились из ее глаз. Шмария был почти без сознания, в нем едва теплилась жизнь. Дрожащими руками она любовно гладила его по голове и шептала нежные слова утешения. На его лбу выступили капли пота, от инфекции у него был жар, несмотря на то что в камере можно было окоченеть от холода. Если так будет продолжаться, он долго не протянет. Неожиданно у Сенды перехватило дыхание; Шмария перестал бредить и умолк.
Затем с огромным облегчением она расслышала его дыхание и увидела, как грудь несчастного слабо приподнялась и опустилась. Он еще не умер – просто потерял сознание.
Ее глаза теперь привыкли к темноте, и она оглянулась вокруг в отчаянной попытке найти что-нибудь, что бы помогло ей ус роить его поудобнее, но в камере было пусто: ни деревяшки, ни лишней тряпки, ни охапки соломы. Стоящая на полу миска с едой была перевернута, а ее содержимое, скорее всего, сожрали крысы. Вода в жестяном кувшине давным-давно превратилась в кусок твердого льда. Даже накрыть его было нечем, кроме этого тоненького рваного одеяла. Повинуясь внутреннему порыву, Сенда быстро стянула с себя пальто и накрыла им своего любимого. В ту же секунду ледяная сырость пронизала ее насквозь – но сейчас Шмарии пальто было нужнее, чем ей. Она знала, что прежде всего ему необходима немедленная медицинская помощь. А этого она была не в силах ему дать.
Сенда чувствовала себя беспомощной, бесполезной.
И тут совсем близко она услышала какое-то тихое шевеление. Не меняя положения, она слегка повернула голову. Рядом с ней сидела та наглая крыса, которая встретила ее при входе. Сенда с ужасом увидела, как та начала грызть жгут, которым была обмотана рана Шмарии.
Она ела его мясо.
Дрожь пробежала по телу Сенды. На мгновение она окаменела, затем закричала и бросилась на крысу. Мерзкая тварь ускользнула от нее и, щелкая зубами, отбежала на несколько шагов, не спуская с нее своих сверкающих глаз.
Сенда сделала глубокий судорожный вдох. Где же этот проклятый надзиратель? Сколько вообще времени пробыла она в этом Богом забытом ледяном и смрадном аду? Ей надо как можно скорее выйти отсюда, сделать так, чтобы Вацлав Данилов немедленно помог перевести Шмарию в госпиталь. Ярость и тревога заставили ее действовать. Она вскочила и со всех ног бросилась к железной двери, колотя по ней с такой силой, что из ее сжатых кулаков брызнула кровь.
Куда же подевался надзиратель?
Почему он не дожидается за дверью ее сигнала?
И тут она вспомнила: "Я же сама сказала ему, что хочу побыть со Шмарией больше десяти минут. Теперь каждая лишняя минута, которую он дает мне, оборачивается против Шмарии".
Наконец раздались далекие шаги. С новыми силами она принялась громко колотить по двери. Когда в конце концов дверь отворилась, Сенда проскочила мимо надзирателя и побежала вверх по ступенькам, не обращая внимания на скользкий лед под ногами и пронизывающий ее теперь, когда она была без теплого пальто, холод. Нависшая над Шмарией смерть подгоняла ее, ужас придавал силы.
Следующие несколько дней стали настоящей пыткой. Даже после того как князь каким-то чудом устроил перевод Шмарии в госпиталь, для Сенды это было всего лишь началом бессонного изнурительного дежурства. Лишь находясь неотлучно рядом со Шмарией, она могла не сходить с ума и не истязать себя.
В том, что с ним случилось, Сенда винила лишь себя одну. "Если бы я сделала так, как он хотел, – размышляла она, – и поддержала его затею ставить социальные пьесы, у меня была бы возможность присматривать за ним. Следить, чтобы он не водил знакомство с тем, с кем не следует, и не причинил себе вреда. Он не остался бы без ноги. А Тамара без отца".
И вот она была здесь, в этой холодной больничной комнате, ни на что не годная – ни физически, ни морально. Шмарии ампутировали ногу гораздо выше места, пораженного гангреной, по самую середину бедра. Она пропускала занятия, репетиции и спектакли. Но какое все это имело значение?
Шмария больше никогда не будет ходить как раньше.
При виде приближающейся к ней сестры милосердия Сенда вскочила со скамейки в комнате ожидания.
– Как он? – с тревогой спросила она.
– Почему бы вам самой не взглянуть на него? Сейчас вы можете его повидать. – Голос сестры звучал холодно и строго, но ее серые глаза светились теплом. – Даю вам пять минут и ни секунды больше.
Сенда не могла сдержать охватившего ее возбуждения.
– Спасибо! – так горячо выпалила она, что сестра нахмурилась и строго произнесла: "Шшшш!", предостерегающе приложив к губам палец.
Но ничто не могло охладить охвативший Сенду пыл. Ей неожиданно захотелось смеяться и петь. Она так быстро бежала к больничной палате, что, казалось, ее ноги совсем не касаются пола.
Шмария был вне опасности! Он поправится!
Чудеса и в самом деле случаются.
Подбежав к палате, она подавила возбуждение, медленно приоткрыла дверь, заглянула внутрь, и сердце у нее упало. Она не сразу разглядела его из-за целого моря эмалированных железных кроватей, так тесно прижавшихся друг к другу, как только позволяли тумбочки. По пятьдесят у каждой стены, всего сто, с иконой над каждым изголовьем. Напуганная стонами, причитаниями и изредка издаваемыми криками, Сенда пробежала глазами по многочисленным лицам. Все кровати были заняты, и она почти физически ощутила густое облако боли, нависшее над палатой. Больные выглядели такими жалкими, такими беспомощно уязвимыми, похожими не на взрослых мужчин, а на испуганных детей.
Сенда мягко закрыла за собой дверь и, нахмурившись, медленно пошла вдоль коек, переводя взгляд слева направо, в поисках Шмарии. К некоторым кроватям ей приходилось подходить совсем близко, чтобы разглядеть черты кажущегося спящим человека. Многие больные бодрствовали и радостно приветствовали ее приближение; затем, поняв, что она пришла не к ним, вновь откидывали голову на подушку. Сенда улыбалась им, говорила одно-два добрых слова и поспешно шла дальше.
И вот ее сердце вздрогнуло от радости.
Шмария был тут, голова его покоилась на хрустящей белой подушке, глаза были закрыты, рот слегка приоткрыт. Он мирно спал.
Ей казалось, что она целую вечность стоит и молча смотрит на него. Внутри нее разливалось тепло. Кожа его была желтовато-бледной от потери крови, лицо исхудалым и изможденным, но она видела, что он был чисто вымыт, а его волосы отливали золотом. Кто-то даже не поленился причесать его.