– Сколько времени уйдет на то, чтобы выправить мои документы?
– Несколько дней, – холодно ответила Сенда. – Возможно, неделя.
Казалось, он обдумывает ее слова.
– Хорошо, – в конце концов кивнул он.
– Шмария…
– Думаю, ты была права, – тихо сказал он. По его лицу катились слезы. – Мне следует уехать как можно скорее.
Она не шевелилась, чувствуя, что не в состоянии ни двинуться с места, ни оторвать ладонь от холодной дверной ручки.
– Куда ты отправишься?
Он пожал плечами.
– Кто знает? Скорее всего, в Палестину.
Сенда кивнула, в ее глазах застыла безмерная жалость, душу переполняла невыразимая скорбь. И, лишь прикрыв за собой дверь, она дала волю своим чувствам. С трудом передвигая ноги, она брела по коридору, оплакивая потерю своей первой и единственной любви.
Пять дней спустя Сенда медленно подошла к стеклянной входной двери больницы и выглянула наружу. Держась одной рукой за железные поручни, Шмария тяжело спускался по ступеням, при каждом шаге выбрасывая вперед деревянную ногу и описывая ею в воздухе дугу.
Ей было невыносимо больно смотреть на его искаженный волнистым стеклом образ, видя, как близится к концу еще одна глава ее жизни.
По крайней мере, он согласился уехать из России. По крайней мере, жизнь его будет теперь вне опасности.
Но какой ценой!
Она тяжело вздохнула, глядя, как ему помогают усесться в сани, которые умчат его в гавань, к парому, держащему курс на Хельсинки, откуда он отправится дальше… куда? Затем извозчик занял свое место, щелкнул вожжами, и сани скрылись в серо-стальной утренней дымке.
Сенда взглянула на конверт, который держала в руке. Шмария отказался от денег, которые она пыталась вручить ему на дорогу от Хельсинки. С каменным выражением на лице он принял проездные документы, билет через пролив в одну сторону и позволил нанять извозчика до гавани. От всего остального отказался.
Прошел почти час после его отъезда, а она по-прежнему стояла на том же месте не в силах шевельнуться, затем опустилась на жесткую скамью в приемном покое. Всю свою жизнь она верила, что их любовь сможет осилить все, что они пройдут по жизни вместе и не расстанутся даже после смерти. И вот чем закончилась эта любовь.
Они расстались как чужие.
Ослепительно сияло жаркое крымское солнце, окрашивая изумрудные воды Черного моря миллионами серебряных точек. Сенда сидела на открытой террасе в широкополой шелковой шляпе цвета слоновой кости и свободной вышитой тунике, надетой поверх длинной тоже шелковой юбки орехового цвета. Она смотрела, как Инга с Тамарой спускаются по крутым, выбитым в скале ступенькам, ведущим на расположенный внизу небольшой частный пляж.
– Осторожно! – окликнула их Сенда. Инга махнула рукой, показывая, что слышит.
– Вы уверены, что не хотите пойти с нами? – крикнула она.
– Нет, я не могу уходить далеко. – Сенда откинулась в кресле, скрестила за головой руки и устремила удовлетворенный взгляд за парапет.
Ветер усилился, играя с мягкими кончиками ее волос, закручивая кайму юбки и тунику, приподнимая поля ее шляпы.
"Настоящий рай", – подумала она.
Да, о таком сказочном месте можно было только мечтать. Она влюбилась в Ливадию в ту же секунду, когда приехала сюда семь дней назад. Инга с Тамарой выехали на две недели раньше, и Сенда с нетерпением ожидала встречи с ними. Само собой разумеется, то, что они были вместе, делало отдых еще приятнее, но даже если бы она была одна, все равно Ливадия бы ее очаровала. Природа здесь была изумительная: скалистые утесы, эффектно обрывающиеся в теплое море, прячущиеся в горах роскошные, утопающие в цветах дворцы, усеянные земляникой склоны, где даже слепому не составило бы никакого труда набрать полные пригоршни ароматных ягод: достаточно наклониться и протянуть наугад руку.
Сейчас, нежась на солнце, она была счастлива оттого, что приехала сюда. Последние шесть месяцев оказались изнурительными, у нее не было ни минуты отдыха, и теперь, когда она наконец могла отдохнуть, Сенда понимала, как отчаянно нуждалась в передышке. Конечно, ее десять спектаклей по дороге из Москвы – пять в Киеве и пять в Одессе – прошли с оглушительным успехом. Оба театра из кожи вон лезли ради гастролирующей звезды первой величины, и ей было радостно сознавать, что слава бежит впереди нее.
От приятных раздумий ее оторвал резкий телефонный звонок, донесшийся из особняка. Обернувшись, она с минуту смотрела на дом, раздумывая, стоит ли отвечать на него. В любой момент она ждала, что из-за мыса, отделявшего виллу от Даниловского дворца, появится быстроходная моторная яхта Вацлава и ей надо будет поспешить ему навстречу, пока он будет причаливать к каменистому молу.
Она встала и бросила взгляд на море. Яхты пока не было.
Телефон продолжал настойчиво звонить. Сенда побежала в дом.
– Алло?
Это был Вацлав.
– Я задерживаюсь, – сразу перешел он к делу. – Кое-что произошло. Мне лучше остаться здесь и продолжать попытки связаться с царем. Я уже какое-то время пытаюсь это сделать, но он сейчас на "Штандарте". Высочайшее семейство совершает свой очередной двухнедельный круиз вдоль финского побережья, поэтому, возможно, пройдет несколько часов, прежде чем я переговорю с ним. Не жди меня, делай что хочешь.
Значит, сегодня она его не увидит. Это даже к лучшему, подумала она. Можно провести остаток дня с Тамарой. Но ее мучило любопытство. Интересно, что случилось? Должно быть, что-то очень важное, если Вацлав решился побеспокоить на отдыхе Его Императорское Величество.
– Что-то серьезное? – спросила она с оттенком беспокойства, закравшимся в ее голос.
– Возможно, – осторожно ответил князь. – Люди, с которыми я говорил, отмахиваются от этого, но я не уверен, что они поступают правильно. Поэтому-то мне и надо связаться с царем. Кто-то должен предупредить его о серьезных последствиях, которые может повлечь за собой этот инцидент.
– Вацлав, что произошло?
Помолчав, он тихо сказал:
– Эрцгерцог Фердинанд.
– Принц Габсбургский?
– Да. Наследник трона… или, вернее, был таковым.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Он и его жена убиты в Сараеве.
– О, нет. – Сенда была поражена. Несмотря на спокойный тон, которым оно было произнесено, от этого известия по ее спине пробежал холодок. У нее вдруг появилось какое-то предчувствие хаоса и смерти. – Что… что это значит? – шепотом спросила она.
– Об этом-то я и должен поговорить с царем. Думаю, это означает войну. Другие так не думают, и я боюсь, что советники царя постараются и его убедить в этом.
– Но ты не уверен.
– Да, не уверен.
– Молю Бога, чтобы ты оказался не прав, Вацлав.
– Поверь мне, я тоже. А пока не жди меня. Я перезвоню тебе через несколько часов. Думаю, едва ли мы сегодня увидимся.
Она медленно опустила наушник и с минуту просто стояла, глядя сквозь стеклянную дверь на искрящееся, обманчиво спокойное море. Было 28 июня, повсюду в Европе ярко светило солнце, но за голубым горизонтом невидимо собирались штормовые облака.
Началось долгое лето 1914 года.
Немногие, как в Европе, так и в России, полагали, что убийство эрцгерцога станет поводом для развязывания войны.
В Париже солидная газета "Фигаро" уверенно сообщала: "Нет никаких причин для беспокойства"
Немецкий кайзер Вильгельм II был потрясен этим известием и шумно негодовал по поводу того, что считал самым кощунственным из преступлений: цареубийства. Он не верил, однако, что оно может послужить поводом к войне.
Не верил в это и английский король Георг V. С истинно британской склонностью к недооценке событий он доверительно записал в своем дневнике: "Страшный удар для старого доброго Императора".
На борту принадлежащей русскому царю яхты "Штандарт" всех гораздо больше занимала другая трагедия, опередившая события в Европе. За день до этого императрица получила известие о том, что старец, Распутин, ранен в живот, и докторский вердикт гласил, что он обречен: нож повредил внутренние органы. Императрица Александра, которая долгое время верила, что Распутин был единственной надеждой ее страдающего гемофилией сына, была вне себя от беспокойства. И пока все на яхте втайне надеялись на то, что безумный старец умрет, императрица проводила часы в молитвах о его выздоровлении и ожидании телеграмм, ежедневно извещавших ее о состоянии здоровья Распутина.
30 июня днем в Ливадии Сенда и Вацлав тихо лежали в кровати, переводя дыхание после бурной любви. С момента убийства эрцгерцога прошло два дня. Ставни заслоняли от них яркое полуденное солнце, громоздкая мебель отбрасывала по углам комнаты мрачные кровавые тени. Залетевший между рам шершень сердито жужжал, стараясь высвободиться из стеклянной ловушки.
Вацлав молча лежал и курил, его задумчивый взгляд был устремлен в потолок. Сенда протянула руку к стоящему на столике бокалу с шампанским и отпила глоток. На лице ее появилась гримаса. Шампанское было налито в бокал около часа назад и потеряло вкус. Она как раз ставила бокал на место, когда Вацлав небрежно объявил:
– Утром я еду в Санкт-Петербург.
– Что?! – Сенда села на кровати и уставилась на него, не замечая, что упавшая простыня обнажила ее грудь. – Вацлав, мы же только что приехали!
Он как-то странно посмотрел на нее.
– Летний отдых – это, конечно, прекрасно, – отрывисто и по-деловому произнес он, – но мои интересы и, уж конечно, благополучие России превыше всего.
– Разумеется. – Она спокойно смотрела на него, не зная, что еще сказать.
– У меня нет выбора. Я полагаю, если царь так же слеп, как и его бестолковые министры, мне придется самому попытаться убедить его.
– Значит, он возвратился в Санкт-Петербург? – спросила она.
Князь презрительно рассмеялся, выпустив из ноздрей струйки сизого дыма.
– Нет, наш достопочтенный "Отец всех россиян" с семьей все еще наслаждаются круизом. – Голос его звучал едко, чего прежде она никогда от него не слышала. – По всей вероятности, события в Европе недостаточно важны, чтобы из-за них прервать свой отдых.
Сенда была потрясена.
– Но это ведь царь! Если бы все было так серьезно, как ты думаешь, он, будучи главой государства, конечно же…
– Царь слаб, упрям, некомпетентен и плохо информирован, – насмешливо прервал ее Вацлав. – А его министры – бесполезные, самодовольные индюки.
Сенда ошеломленно смотрела на него. Для нее все это было поразительной новостью. Обычно она не разговаривала на такие темы и уж тем более впервые слышала, чтобы представитель аристократии столь неодобрительно отзывался о своем государе. Все это вселяло в нее неуверенность и беспокойство.
– Теперь ты понимаешь, – сказал он, гася сигарету в хрустальной пепельнице, – почему у нас нет другого выбора, кроме как вернуться в Санкт-Петербург.
Сенда в это время думала: "Мы. Почему это мы должны возвращаться? Почему не ты один? Какое все это имеет отношение ко мне? Если грянет война, она, конечно же, не достанет до Ливадии".
В глубине души, однако, Сенда понимала, что все это имеет к ней самое непосредственное отношение. Ей следовало бы догадаться о его намерениях, как только он решил прервать летний отдых и вернуться в Санкт-Петербург. Куда бы ни отправлялся Вацлав, она обязана была следовать за ним. Об этом никогда не говорилось прямо, но именно этого он ждал от нее.
Она, Тамара и Инга должны бросить все свои дела и начинать паковать вещи.
Сенда легко свыклась с жизнью в залитой солнцем вилле у моря так же, как быстро привыкла к обожающей ее толпе, всевозможной роскоши и тому образу жизни, который немногие в этом мире могли себе позволить. И вот теперь удивительное лето было безнадежно испорчено.
Она в ярости думала про себя: "Я не его игрушка. И не его собственность. Он не может приказывать мне, как будто я одна из его слуг".
Но она знала, что он может, и именно это вызвало в ней гневный протест и чувство отвращения к самой себе. Во многих отношениях у нее было даже меньше свободы, чем у его слуг.
Они вернулись в Санкт-Петербург друг за другом с интервалом в один день: Вацлав с княгиней на принадлежащем Даниловым частном поезде, а Сенда, Инга и Тамара в купе первого класса скорого поезда.
Впервые за то время, что длилась их связь, Сенда чувствовала себя по-настоящему несчастной. Она знала, что это проявление эгоизма, но ничего не могла поделать. Неужели он не понимает, что ее первейшая обязанность – быть с Тамарой? Она обещала провести с дочкой отпуск, отправила ее в Ливадию, а из-за него – этого она не могла объяснить маленькой девочке – они были вынуждены прервать летний отдых. Он слишком занят собой, слишком высокомерен, чтобы думать о чьих-либо интересах, кроме своих собственных. Он и в постели был таким же.
Весь мир должен был вертеться вокруг Вацлава Данилова.
Императорская яхта вошла в родной порт только девятнадцатого июля. И даже тогда царь не желал прислушаться к предостережениям князя. Высочайшее семейство пребывало в спокойствии: молитвы императрицы были услышаны, и Распутин, который, как она верила, был наделен магическим даром целительства, доказал своим бесчисленным врагам, что это и на самом деле было так. Несмотря на серьезность ранения, он почувствовал себя лучше и начал поправляться, и императрица теперь пребывала в полной уверенности, что святость его сильна, как никогда.
Десять дней спустя австро-венгерская артиллерия произвела первые орудийные залпы через Дунай, не обращая внимания на белые флаги, развевающиеся на крышах сербской столицы.
Обстрел начался.
А вместе с ним и война.
Как только Сенда ступила на балкон, чтобы присоединиться к Инге и Тамаре, ее обдало жаром, как от доменной печи. Там, внутри, тяжелые задернутые портьеры и очень высокие потолки хранили прохладу, но снаружи город изнемогал от зноя. Было 2 августа, и набережная Невы представляла собой сплошное людское море. Сенда видела десятки тысяч горожан, толпящихся на Дворцовом мосту. Все размахивали знаменами, кричали и ликовали. Незнакомые люди целовали друг друга. Многие пускались в пляс с партнерами, которых видели первый раз в жизни. Привлеченные толпой торговцы продавали холодный лимонад и фруктовые напитки. Возбуждение достигло высшей точки.
С Невы доносились гудки и свистки. Река кишела пароходами, яхтами, лодками, гребными шлюпками, словно на воду было спущено все, что может держаться на плаву. Все суда были опасно переполнены зрителями, и на каждом развевался по крайней мере один имперский флаг.
Казалось, здесь проходит какой-то импровизированный фестиваль и весь Санкт-Петербург присоединился к этому празднику.
Неожиданно по толпе пробежала волна возбуждения; знамена заколыхались с новой силой. Непроизвольный гул здравиц прокатился по зрителям и подхваченный эхом унесся высоко в раскаленное летнее небо.
Инга взяла на руки Тамару, чтобы перила не мешали ей смотреть. Сенда шагнула поближе.
– Очевидно, это царь и царица вышли к народу, – сказала она, вглядываясь прищуренными глазами вдаль.
– Видишь, детка? – сказала Тамаре Инга. – Вон там отец всей вашей страны. Видишь, как его любит народ?
Тамара на руках у Инги повернулась лицом к матери.
– Как здорово, мама! Сейчас опять Пасха! Значит, мы снова будем красить яйца?
Сенда не смогла удержаться от смеха.
– Нет, золотко, это не Пасха. – Она взъерошила волосы на голове дочки. В ее глазах и голосе появилась безмерная грусть. – Думаю, это – война.
– Сейчас еще веселее, чем на Пасху! – восторженно проговорила Тамара, качая головой. Ее глаза сияли.
Толпа начала скандировать:
– Отец наш! Отец наш! Веди нас к победе, отец наш!
– Как жаль, что мы так далеко, – нахмурилась Тамара. – Мне почти ничего не видно.
– Посмотри повнимательнее на мост, золотко, – показала Сенда. – Вон та женщина в белом платье и большой нарядной шляпе – это царица, а человек в мундире, стоящий рядом с ней, – это царь. А позади них стоят четыре великие княгини.
Многотысячная толпа дружно, словно повинуясь знаку невидимого дирижера, принялась вдруг исполнять императорский гимн, слова которого были положены на бурный финал "Торжественной увертюры "1812 год"" Чайковского: "Боже, царя храни, сильный, державный, царствуй на славу, на славу нам…"
– О-о-ох, мамочка! Как красиво! Ты знаешь слова? Ты можешь тоже петь?
И пока расчувствовавшаяся толпа с рыданиями пела последние три строфы, Сенда, не веря своим глазам, качала головой. Ее бледные губы были плотно сжаты, тело напряжено, как если бы она увидела нечто ужасное.
– Упаси Господь их души, – прошептала Сенда. Инга пристально посмотрела на нее, но ничего не сказала.
Сенда в последний раз окинула взглядом взволнованную толпу. Это уже было слишком. Молиться о смерти и разрушении и призывать Бога в помощь. Было от чего прийти в уныние. Если они хотят молиться о мире – это одно дело. Но о войне? Нет никакого смысла в том, чтобы смотреть, как эти глупцы просят о собственном уничтожении.
Она вернулась в дом, но крики с улицы преследовали ее. Некуда было деться от громогласных восхвалений царя, Господа и Святой Руси.
Она вдруг разрыдалась, но вовсе не от патриотических чувств. Сенда оплакивала человеческую глупость.
В ту ночь, когда знамя Российской Империи развевалось рядом с французским триколором и государственным флагом Соединенного Королевства, яростная толпа осадила немецкое посольство в Санкт-Петербурге. Неожиданно все немецкое стало вызывать в России подозрение и ненависть. Услышав об этом, Сенда присела рядом с Ингой и тихо спросила:
– Ты ведь немка, Инга. Что думаешь обо всем происходящем?
В ее васильковых глазах вспыхнул огонь.
– Они ведут себя, как неразумные дети.
Сенда кивнула.
– Я согласна с тобой. Но… если ты чувствуешь, что тебе лучше уехать обратно в Германию… – Она замолчала.
– Почему я должна этого хотеть? – удивленно спросила Инга.
Сенда пожала плечами.
– Германия – твоя родина. А русские сейчас вдруг стали такими ярыми антитевтонцами. Возможно, у тебя есть семья или друзья… Я просто подумала…
– У меня нет другой семьи, кроме вас, и мое место здесь, рядом с вами, – преданно ответила Инга. – Мне все равно, кто вы: русские, шведы или японцы. Если, конечно… – Она замялась и отвела взгляд. – Если вы не возражаете против того, что я немка.
Сенда с чувством сжала руки девушки.
– Я возражаю? Господи, конечно нет! Инга, почему я должна возражать? Ты… ну, для меня ты просто Инга!
И с этого момента они были неразлучны.
Тридцать первое августа ознаменовало собой еще одно проявление ненависти русских по отношению ко всему немецкому: столица была официально переименована из немецкого "Санкт-Петербург" в славянское "Петроград".
В течение последующих нескольких дней Инга ходила тихая и молчаливая. Во время прогулок с Тамарой по парку или набережной она избегала заговаривать с кем бы то ни было, включая и других нянь, опасаясь, что они заметят ее немецкий акцент.