По мере того как Алка рассуждала, у меня крепла уверенность в ее правоте. Мне даже начинало казаться, что она взрослее меня, умнее и знает гораздо больше. В том была правда: Алка не читала столько книг, сколько я, зато обладала собственным бесценным жизненным опытом. Я была теоретиком, она практиком. И потому мне отчаянно захотелось поверить в ее правоту и находчивость, зарядиться ее дерзостью, стать такой же независимой, умудренной реальным, не книжным опытом, даже если он достанется битой попой.
– Где объявление-то вешать? – спросила решительно.
– Да где угодно. На продуктовом магазине повесь. Там народу много ходит. На музыкалке своей…
– На музыкалке бабушка увидит, – сказала я. – Лучше подальше от дома.
– Ты напиши грамотно, а я пойду к метро повешу, – сообразила Алка. – Там полно народу каждый день, наверняка кому-то пианино нужно.
Я снова мысленно восхитилась Алкиной самостоятельностью. До метро надо было ехать две остановки транспортом или идти пешком минут пятнадцать. Меня так далеко не отпускали, а Алку – пожалуйста.
– Хочешь – вместе пойдем, – словно прочитав мои мысли, предложила подружка.
Я думала отказаться, потому что в глубине души предвосхищала предстоящую порку за один серьезный проступок, а тут получится сразу два: самовольное избавление от музыкального монстра плюс несанкционированное путешествие к метро. Уже открыла рот, чтобы отказаться, но неожиданно для себя сказала:
– А пойдем.
Сказано – сделано. Как бы невзначай спросила, сколько стоит пианино, мол, Алке родители хотят купить, интересуются. Потом старательно, чтобы бук вы были ровными и красивыми, написала несколько объявлений: "Продается пианино марки "Родина"", заголовок вывела красным фломастером. После чего мы с Алкой наплели учителю физкультуры о заболевших животах, получили добро на отправку домой и благополучно пошли к метро, по дороге расклеив объявы на заборах, столбах и двери булочной.
Первый звонок долго ждать не заставил. Высокий женский голос с немного визгливыми нотками интересовался инструментом. Мне повезло: я была дома одна, подробно рассказала про пианино, расхвалила его, как могла, а на вопрос, почему продаете, мои способности к вранью иссякли, и я ответила честно, что не хочу играть. Как ни странно, мое объяснение даму удовлетворило, она спросила адрес для просмотра. Адрес я продиктовала, обозначив время, когда все взрослые будут на работе. Когда повесила трубку, мое сердечко бешено колотилось, я испытывала страх и восторг одновременно. Никогда не чувствовала ничего подобного прежде в моей спокойной, уравновешенной, правильной жизни. Это чувство было волшебным, хотя, несомненно, преступным. Оно щекотало, будоражило, заставляло беспричинно глупо улыбаться и холодеть от ужаса перед собственной дерзостью.
Вечером за ужином бабушка неожиданно сказала, что соседка тетя Тоня видела меня около метро с какой-то толстой девочкой, наверное с Аллой Хорловой. Все воззрились на меня как на правонарушительницу, я поерзала на стуле и, преодолевая холодок в груди, тонким голосом выпалила:
– Да, я ходила с Алкой, ей в магазин надо было, ну и что? А твоя тетя Тоня пусть за своей внучкой смотрит, она курит за школой, между прочим!
За столом установилась пауза. Потом папа сказал:
– В самом деле, Саня уже большая девочка, ничего страшного не случится, если она сделает два шага от дома.
Мама с бабушкой обрушились на него. Они говорили, что другие дети растут в непонятных семьях, где родителей не волнует их судьба, а с ребенком может случиться все, что угодно! Даже украсть могут! Алла Хорлова – известная хулиганка, и дружба с ней до добра не доведет.
– Да хватит глупости болтать! – неожиданно встрял дед, обыкновенно не влезавший в женские дебаты. – Вас много крали? Дуся, ты вспомни, когда Таня маленькой была, везде одна бегала.
– Тогда время было другое! – воскликнула бабушка.
– Ха, – сказал дед, – вот именно, тогда-то похуже было. В бараках жили среди шпаны, и никто никого не украл. Вы что, до свадьбы Саньку собираетесь за ручку водить? Восемь лет – большая девочка, в ее возрасте другие уже суп варят на всю семью, а вы за хлебом боитесь отпустить.
– Через дорогу?! – крикнули хором мама с бабушкой.
– По светофору же! – примирительно сказал папа.
– Видишь, что ты наделала? – недовольно заявила бабушка. – Из-за тебя все поссорились.
– А вы помиритесь, – посоветовала я, вставая из-за стола.
– Сядь немедленно, – скомандовала мама. – Ты не доела. И вообще, тебе никто не разрешал уходить.
– Я больше не хочу есть, – заявила я. – А уйти я сама себе разрешила. У нас не крепостное право.
И отправилась в комнату, которая до половины была моей. Вторую половину занимали бабушка и дед.
– Ужасный характер! – услышала вслед недовольный бабушкин голос. – И откуда в ней столько протеста?
Через какое-то время вошла мама. Я сидела за столом и делала уроки. Придраться было не к чему.
– Пойми, Саня, – тихим голосом заговорила мама, – мы все желаем тебе добра…
– А получается зло, – заявила я.
– Ну что ты такое говоришь? – укоризненно вздохнула мама. – Как тебе не стыдно?
– А как тебе не стыдно?! – выпалила я. – Почему тебя никто не заставляет делать то, что ты не любишь?! А ты учишь меня играть на дурацком пианино, хотя я это ненавижу! Почему я постоянно должна равняться на Веру, Олю или Наташу, чем они лучше меня? Почему все знакомые и соседки хвалят своих внуков, даже если те двоечники и дураки, да еще курят и пьют пиво, а про меня все только твердят, что у меня ужасный характер?!
Почему вы постоянно указываете, с кем дружить, а с кем нет, а сами дружите с кем хотите, хоть мне ваши гости тоже не нравятся! И почему ты всегда во всем согласна с бабушкой, вечно в рот ей смотришь? Почему?!
– Перестань кричать! – попыталась остановить меня мама, но я кричала и ничего не могла с этим поделать. Мне было наплевать, что хорошие девочки из интеллигентных семей так себя не ведут. Мне ужасно надоело быть хорошей девочкой.
Когда я иссякла и умолкла, мама тихо спросила:
– Ты вправду так не любишь играть на пианино?
– Ненавижу, – твердо объявила я. – И врать тоже не люблю, но приходится, потому что правдой с вами ничего не добьешься.
– Как это понимать? – нахмурилась мама. – Каким враньем и чего ты собираешься добиться?
Тут я взяла и на одном дыхании рассказала про сговор с Алкой, про объявление и про то, что завтра должна приехать покупательница. А еще добавила, что, если меня не избавят от пианино, сама от него избавлюсь. Топором разобью.
Мама слушала очень внимательно и смотрела так, будто видела меня впервые.
– Но ведь у тебя хорошо получается играть, – вздохнула она.
– У тебя готовить тоже хорошо получается, – возразила я. – Но ты же не работаешь поваром.
Мама устало потерла виски:
– Хорошо. Будь по-твоему. Мы продадим пианино. Только не ври мне больше. Ложь оскорбляет и унижает не только того, кому лжешь, но в первую очередь тебя.
– Я не хотела врать, – призналась я. – Но пришлось. Потому что правду вы не желали слышать. Люди часто слышат только то, что хотят.
Это было истиной, которую я постигла не вполне осознанно, потому что была мала для разумного понимания подобных вещей, но инстинктивно, чутьем, как неразумный зверек постигает азы существования в этом мире, иначе ему не выжить. Алка постигла эту истину прежде меня, потому что раньше шагнула из картонных стен кукольного домика детства в космос взрослой реальности.
Мама снова потерла виски и посмотрела в окно. Она выглядела растерянной и чуть виноватой. Мне даже показалось, что она избегает моего взгляда, и мне стало совестно и немного печально, оттого что поставила ее в неловкое положение.
– Обещаю впредь внимательно слушать тебя, – сказала мама. – Но и ты пообещай, что не станешь мне врать, договорились?
Я согласилась. Мама кивнула и вышла из комнаты.
Тотчас я услышала возмущенные причитания бабушки и подумала, что мама сдастся и все останется по-прежнему. Но мама сдержала слово. На следующий день пожаловала покупательница – высокая сухая дама с вытравленными краской пегими прилизанными волосами и тонкими недовольными губами. С ней пришла девочка лет шести в воздушном розовом платьице с тонкими темными косицами, увенчанными большими красными бантами. Дама облазила инструмент, постучала по всему, по чему можно было постучать, побренчала по клавишам, недоверчиво спросила:
– Почему продаете?
– Дочка не хочет играть, – объяснила мама. – Не нравится.
Дама смерила меня уничижительным взглядом:
– Еще их спрашивать. Много чести, – и железным тоном объявила безмолвной девочке с тонкими косицами: – Будешь играть.
Девочка покорно опустила пушистые черные ресницы и еле слышно вздохнула. Я смотрела на нее с нескрываемым сочувствием.
Сон
Иногда я видела кошмарный сон. Огромный страшный человек гонялся за мной по комнате. Я видела его отчетливо. Все, кроме лица. На моем преследователе были грязная тельняшка, треники с пузырями на коленях, руки с крючковатыми волосатыми пальцами держали нож… Кухонный нож с деревянной ручкой и длинным лезвием… Я знала, что мне надо спрятаться под кровать, тогда он меня не достанет. Я бежала из последних сил, но ноги переставали слушаться, а он приближался… Я кричала, кричала изо всех сил и просыпалась от собственного крика в холодном поту, с трясущимися руками и ногами.
Родители водили меня по врачам. Мне мерили давление, надевали на голову черный шлем, записывали показатели работы мозга. Мозг оказался вполне нормальным. Врачи никак не могли понять, откуда у тихой девочки из интеллигентной семьи безобразные видения.
– Ты знаешь этого человека? – участливо спрашивала сухонькая пожилая докторша.
Я мотала головой.
– Возможно, ты видела его где-нибудь? – продолжала допытываться она.
– Я не помню. Я не вижу его лица.
– Ты куда-нибудь прячешься от этого страшного человека?
– Под кровать. То есть я стараюсь до нее добежать и просыпаюсь.
– М-да… – покачала головой докторша и предложила гипноз.
Возможно, предположила она, девочка стала свидетельницей травмирующей ситуации, которая чем-то завершилась. Но именно это завершение мозг блокирует, и видение повторяется и будет повторяться до тех пор, пока ситуация не разрешатся. Под гипнозом возможно окончательное завершение ситуации, после чего она останется в прошлом и перестанет преследовать ребенка.
Мама от гипноза категорически отказалась.
– Не было никаких травмирующих ситуаций, – твердо сказала она. – У нас нормальная семья.
– Психологическая травма не обязательно связана с семьей, – возразила докторша. – Возможно, девочку испугали буйные соседи, подсмотренный страшный фильм. Психика взрослого человека закалена, ребенок уязвим и беззащитен, мир кажется ему огромным и подчас враждебным. Допустим, вы стали свидетелем уличной драки или пьяного дебоша и через пять минут забыли о случившемся, но ребенок, который прежде не наблюдал ничего подобного, непременно зафиксирует это в подсознании. И в дальнейшем его мозг может сыграть злую шутку, выдавая пугающие сновидения. Обычно с возрастом, когда в копилку мозга откладываются иные, более сильные и разнообразные впечатления, то, что называется жизненным опытом, детские страхи отходят на второй план и исчезают.
Доктор выписала таблетки. После таблеток я стала сонной и заторможенной, но кошмар повторялся все реже и реже.
Я стала его забывать, как однажды душной июльской ночью не помню, что мне привиделось, но я проснулась оттого, что мама трясла меня и гладила по взмокшему лбу.
– Саша, Сашенька, очнись! Ты снова увидела тот сон?
Мама обняла меня и заплакала.
Мне стало ее ужасно жаль. В отличие от бабушки, у которой всегда слезы были наготове, мама держалась и любые неприятности старалась встретить мужественно. Папа называл ее стойким оловянным солдатиком. Если уж мама плакала, значит, ей действительно было очень плохо. Она страдала из-за меня, моих дурацких кошмаров, и от этого мне было вдвойне тягостно.
Папа протягивал стакан с водой, руки его дрожали и гладили меня по голове. Бабушка немым укором громоздилась в дверях.
– Все книжки проклятые, – пробормотала она. – Столько читать – ум за разум зайдет. Докатится до психушки…
– Да замолчи ты! – крикнул дед. – Раскаркалась!
А я подумала, что, даже если маньяк вернется, больше я об этом никому не скажу, потому что не хочу, чтобы мама плакала, у папы дрожали руки, а бабушка считала меня сумасшедшей. Это мой кошмар, и я буду бороться с ним сама.
Гибель Виталика
Стоял знойный субботний августовский полдень. Папу еще утром вызвали на работу по причине какой-то аварии. Мама готовила обед, я валялась с книгой на диване, наслаждаясь последними днями каникул. Неожиданно, нарушив сонное спокойствие тихого московского двора, вспугнув заполошных собак и растревожив бабушек на лавках, внеслась новенькая белая "Волга", лихо выписала разворотный крендель, округа огласилась громкой музыкой из динамиков и оглушительным ржанием. Виталик возник на пороге веселый, возбужденный, карие глаза взволнованно блестели. Он протянул мне рыжего плюшевого тигренка с голубыми глазами и симпатичной мордочкой.
– Танюха, поздравь, женюсь! – выпалил он. – Всех приглашаю на свадьбу!
– Поздравляю, – искренне обрадовалась мама, чмокнула кузена в щеку, а он сгреб ее в охапку и покружил по крохотному коридору, едва не сшибив вешалку. – И кто она? – спрашивала мама. – Как зовут? Я ее знаю?
– Замечательная девчонка, – Виталик заговорщицки подмигнул, – папа дипломат, между прочим.
– Понятно, – кивнула мама.
– Не в этом дело, – отмахнулся Виталик, – она действительно потрясающая. Зовут Ира. Мы недавно познакомились на одной вечеринке. И знаешь, как бывает, что-то внутри екнуло. Впервые. Она тебе понравится. Совсем не похожа на моих прежних девчонок. Такая милая, домашняя, вроде тебя. – Он снова радостно засмеялся. – А сегодня у нас мальчишник, поедем в Ильинское, загудим напоследок! Паша-то дома?
– Нет его, – развела руками мама. – На работу вызвали.
– Ни фига себе! – изумился Виталик. – Суббота же!
– Что делать, партия сказала "надо" – сам понимаешь. Да у вас и так комплект. – Мама выглянула в окно: вокруг "Волги" курили и потягивали пивко Федечка и трое парней. Федя приветственно помахал маме рукой.
– Ничего, в тесноте, да не в обиде. Как тебе моя новая красавица? – Это уже адресовалось машине. – Заодно обмоем.
– Надеюсь, ты не станешь пить за рулем? – нахмурилась мама.
– Обижаешь, сестренка! Как-нибудь до дачи потерплю! Жаль, что Пашки не будет.
– Мы к вам еще приедем, – пообещала мама.
– И не один раз! Ну, пока. – Виталик чмокнул маму, ущипнул меня за щеку, сказал: – Пока, Санек!
Из окна мама посмотрела, как веселая гопкомпания загружается в белую "Волгу", покачала головой и вернулась к кастрюле.
Когда папа вернулся с работы, мама сообщила ему новость.
– Давно пора остепениться, – улыбнулся папа. – Сколько ему? Тридцать?
– Тридцать один. Вот не поехал на мальчишник – много потерял.
– Думаю, не так уж много. У меня здоровья не хватит столько пить. – Папа выразительно посмотрел на палец. – Лучше с Санькой в парке погуляем.
– Конечно, лучше, – подтвердила я.
Мы уже собирались выходить, когда раздался телефонный звонок.
Федечкин голос срывался на истеричные рыдания.
– Что случилось? – переспросила мама. – Что?! – Она побелела как снег, спросила осипшим голосом: – Где вы?
Я поняла: произошло что-то очень серьезное и страшное. Никогда не видела маму такой потерянной и несчастной. Губы у нее запрыгали, из глаз, размывая черную тушь, хлынули слезы. Руки тряслись, когда она вешала трубку на рычажки.
– Поедем к тете Маше, – тихо обратилась к деду. – Надо ей сказать… Виталик разбился на машине. Насмерть.
Только много лет спустя, когда выросла, я узнала, как все произошло. На даче в Ильинском веселая компания накачалась спиртным, Виталик предложил поехать купаться, все с удовольствием согласились. Залезли в машину. Нетрезвый водитель не справился с управлением, "Волга" вылетела на встречную полосу и столкнулась с грузовиком… Мария Ивановна сперва не хотела верить в страшную весть, потом стала дико кричать и биться головой о стену. Федечка, рыдая, рассказывал, что сам не мог вытащить брата из покореженной машины, просил его потерпеть, а тот глухо стонал в ответ. Когда спасатели разрезали автомобиль специальными ножницами, было уже поздно… Отец, узнав о гибели старшего сына, попал с инфарктом в больницу, откуда вышел поседевшим стариком и долго на этом свете не задержался… Обезумевшая мать винила уцелевшего сына за то, что не отговорил брата от поездки, повторяла:
– Ты должен был его остановить. Почему ты его не остановил?!
Федечка не отвечал, только плакал и пил.
Я была маленькой, и, конечно, подробности от меня утаили. Но в тот вечер поняла, что случилось нечто ужасное, непоправимое, с чем я прежде никогда не сталкивалась и с чем, по моему внезапному озарению, мне еще не раз придется столкнуться. Я знала, что больше никогда не увижу веселого и доброго дядю Виталика, и от осознания этого мне было тоскливо и страшно.
С того злополучного дня у Балашовых началась черная полоса. Невзгоды посыпались на семью как из рога изобилия, будто кто-то свыше спохватился, что отсыпал слишком много благополучия, и поспешил исправить ошибку.
Едва выйдя из больницы, Балашов-старший, невзирая на строжайшие врачебные запреты на перегрузки, буквально дневал и ночевал на работе. Должно быть, таким образом пытался хоть на несколько часов забыться и не вспоминать о страшной трагедии. Дома все напоминало о Виталике, и он старался уйти как можно раньше, а вернуться как можно позднее. Лето выдалось жарким, как-то Федор Сергеевич прямо с работы уехал ночевать в Ильинское, а утром не явился на службу. Это было совсем на него не похоже. Позвонили Марии Ивановне, она тотчас выехала на дачу и нашла мужа мертвым. Федор Сергеевич скончался от сердечного приступа.