– Спасибо, – глядя в окно, сказал Николай. – Заманчиво, конечно. Я в принципе не против. Платят хорошо?
– В сезон до семи тысяч рублей доходит, – пояснила Надежда Клавдиевна.
– Нормально! – похвалил Николай.
Сталина Ильясовна подозрительно поглядела на Николая.
– У нас и огород свой, – похвасталась Надежда Клавдиевна. – Картошку, морковь, свеклу, лук, чеснок – все дадим. Куда нам столько, верно, Гена?
– Мама, – вскрикнула Люба. – Какой огород? Я домой не вернусь. Я в Москве уже в шоу-бизнесе начала работать. В ночном клубе выступила с большим успехом. Мы с Колей ходили на студию звукозаписи, договорились насчет моего диска. Нет, я из Москвы уехать не могу.
– Раз жена против переезда… – с сожалением сказал Николай. – Придется оставаться…
Сталина Ильясовна с еще большим подозрением поглядела на Николая.
– Значит, честным пирком да за свадебку? – потер руки Каллипигов, компанейски подмигнул Николаю, изобразил руками общий салют и ушел с довольным видом.
Вслед за ним тактично засобиралась Сталина Ильясовна.
Затем, обнявшись с тестем и тещей, удалился Николай.
– Мама, помоги мне помыть голову, – попросила Люба. – Видишь, здесь специальная раковина возле кровати.
Она взахлеб рассказывала Надежде Клавдиевне и Геннадию Павловичу про визит Путина, они дивились на цветы, охали над золотыми часами, дружно подтягивали Любе песню про младенца Христа. Когда Люба, накормленная, с вымытыми волосами, прокапанным в вену лекарством устало закрыла глаза, Зефировы тихонько удалились. Перед глазами Любы каруселью кружились желтые и оранжевые цветы, телекамеры, часы Путина, бирюзовые халаты докторов, черные точки и алые спирали. Потом появилось осеннее пожухлое поле. Трава на поле была то ржаво-коричневой, как подгоревший на костре хлеб, то тускло-седой, словно чешуя снулой рыбы, лежащей на мокром песке. И слышен был тихий стук дождя, прерывистый, как будто и не дождь идет, прыгают по крыше веранды лесные птахи, склевывают застрявшую в дранке рябину да залетевшие семена. От этих тихих звуков и вида мокрого поля Любе было сладостно, нежно щемяще на душе. Потому что она знала сквозь сладкую дремоту, что сейчас пойдет, вернее, поплывет над полем, перешагивая через мягкие кочки, склоняясь над паучком, судорожно выбирающимся из лужицы, срывая жесткие зонтики заскорузлых трав. А вдали, за полем, непременно будет осенняя река с темной тихой водой, то стальной, как окалина, то красно-бурой от преющей листвы. И Люба вдохнет ее запах, а потом присядет на корточки и опустит руки в холодную воду.
Люба опустилась на колени и взглянула в воду.
"Люба, – прошептал кто-то из воды. – Любушка". Люба вздрогнула и открыла глаза.
"Люба… – шепотом звала коляска, – неужто спишь? Все бы спала! Даром что коляска криком кричит, глаз сомкнуть не может".
"Не сердись, колясочка", – принялась подлизываться Люба.
"Вот и спасай после этого людей, – сказала коляска. – Знаешь, какую подлость я пережила? Пуля-дура в глаза врала, что знать меня не знает, никого не убивала, и вообще она холостая, и в тот день дома сидела, пистолет может подтвердить".
"Да ты что?" – поразилась Люба.
"Вот и верь после этого людям, – заключила коляска. – Я такого натерпелась, что до конца жизни не усну. Не чаяла живой из машины вырваться! Каллипигов ведь приказал всех свидетелей ликвидировать".
"Что значит: всех? – вытаращила глаза Люба. – Как – ликвидировать?"
"И тебя, и меня, и зрителей всех, и Васютку, и того, в тапочках на босу ногу".
"Не может быть, – сказала Люба. – Ты что-то напутала. Тебе это в бреду приблазнилось".
"Ничего подобного! – воскликнула коляска. – Того психического, который стрелял, уже ликвидировали, насмерть!"
"Не может этого быть, – снова твердо возразила Люба. – Должно быть какое-то следствие, суд?"
"Теперь я на очереди, – скорбно произнесла коляска и опасливо оглянулась. – Смерти я не боюсь. Смерть не страшна, с ней не раз я встречалась в боях! Но как ты без меня управляться будешь? Вот о чем мое беспокойство".
Мысль коляски о том, что ее, старую инвалидную коляску, вот-вот придут уничтожать спецслужбы, Любу насмешила, а оттого и успокоила: "Сочиняет колясочка. Кому она нужна? Каллипигова приплела… Каллипигов – честный, преданный человек, иначе разве смог бы он работать рядом с первыми лицами страны? Нет, ерунда это, коляскины фантазии".
"Что же ты молчишь, что замуж выходишь? Всем рассказала, одной мне ни словечка".
"Тоже ругаться будешь? – покорно спросила Люба. – Ругайся".
"Не знаю, Любушка, куда ты так спешишь? Николая совершенно не знаешь".
"А что мне о нем нужно знать? – горячо сказала Люба. – Размер ноги? Место прописки? Объем двигателя его джипа?"
Заслышав про джип, коляска подпрыгнула:
"А и в самом деле, Любушка! Любить так любить. Мне снилась колбаса, я шла по берегу боса! Ла-ла-ла. Сама сочинила!"
"Мне тоже сейчас опять снилось, что я иду… Ржавое поле. Возле реки стоит почерневшая от сырости избушка. По ее разворошенной крыше стучит дождь. И такая сладкая тоска на сердце… И вдруг – ты: Люба! Люба! В самый интересный момент разбудила! Все бы отдала, чтоб хоть раз пройти ногами. Узнать, что чувствует человек, который может идти, куда захочет? Пройти ногами и умереть!"
Коляска жалостливо молчала.
"Но нет, чудес не бывает… Ладно, колясочка, давай спать".
Глава 14
ЛАВАНДА, КОЛИНА ЛАВАНДА
– Все, что произойдет сейчас на сцене, случилось на самом деле. – Хорошо поставленный, проникновенный голос звучал в огромном зале фойе, гардеробах, динамики были выведены даже в туалеты и курительные комнаты.
Только сейчас, когда концертный комплекс напоминал разворошенный муравейник, безрукий Паша был обряжен в костюм ангела, на колосниках запасены горы снега, блесток и бутонов роз вперемешку с лепестками, а за кулисами объявили о четвертьчасовой готовности, только тогда Люба поняла, что она натворила!
"Колясочка, что я наделала?! – подвывала Люба. – Столько денег потрачено, столько людей мне помогало, столько зрителей пришло, чтобы послушать безголосую Любу Зефирову?! Меня обсмеют! Засвистят!" Заплакать Люба не решилась, боясь испортить грим и костюм для первой песни: белое свадебное платье с розовыми цветочками, длиной чуть ниже колена, из-под которого торчали джинсы и бело-розовые кроссовки.
Коляска стала сердито уговаривать Любу:
"А кто тебя в артистки неволил? Сидела бы сейчас в Белозерске, надомницей работала, коробки клеила, в хоре рыбзавода пела – красота!"
Безрукий Павел потерянно вслушивался в гул зала, размышляя, не дернуть ли ему грамм сто для храбрости, и судорожно шевелил плечами, отчего белоснежные крылья за его спиной подрагивали и делали попытки раскрыться.
– Не работают? – на секунду прервала стенания Люба.
– Все нормально, – неуверенно сказал Паша, одетый в белую футболку без рукавов, так что были видны загорелые культи, и отчаянно повращал плечами.
Сухо треснув, крылья взлетели за спиной, правда одно чуть ниже другого, и обронили на Любу куриное перо.
– Работают, – удивленно сказал Паша и поглядел через плечо. – Кристина, сложи-ка взад…
Кристина-даун, в вечернем платье из серебристо-голубой ткани и белых туфлях на громадном каблуке, кряхтя, на невидимых шарнирах сложила крылья.
– Как настроение? – на ходу поинтересовался у Любы режиссер шоу, Пушкин Ким. (Имя Пушкин ему дал папа, кореец Федот Ким, большой поклонник русской поэзии, правда, друзья чаще всего звали режиссера Александром Сергеевичем.)
– Мандраж, – мрачно ответил Паша и кивнул в сторону Любы.
Пушкин Федотович затормозил и вернулся к Любе.
– Давай-ка езжай срочно в буфет, выпей тридцать граммов коньяку. Но только тридцать! Не больше! Поняла? Когда выйдешь на сцену, выбери одного зрителя, кого-нибудь из близких, друзей, маму там или мужика, и пой для него. Ясно? Запомнила?
– Я для Коли буду петь, – воодушевилась Люба.
– Давай, дуй в буфет. Тридцать граммов. Коньяка, а не водки!
Люба помчала коляску в служебный буфет. Там, пользуясь близостью с восходящей звездой Любовью Зефировой, уже красовалась Лада.
– Лада, – позвала Люба. – Режиссер велел мне выпить коньяка. Какой лучше, а?
Когда пузатая рюмочка была опустошена, Лада вызвалась проводить Любу за сцену.
– Давай в фойе незаметно заглянем, – попросила Люба. – Погляжу, много ли инвалидов пришло?
– Насчет инвалидов не знаю, а Путин с супругой уже подъехали, в буфет заходила охрана: проверяли обстановку, – с горящими глазами сообщила Лада.
Они выехали на балкон и стали сверху оглядывать фойе.
У одной из колонн стоял Николай.
– Лада, смотри, Коля! – радостно сообщила Люба. – Интересно, – нарочито ревнивым голосом протянула она, – что это Николай с этой девицей любезничает? Вот я с ним разберусь! Кто она вообще такая?
– Как – кто? Жена, Оксана Аджипова. Ты разве эту идиотку никогда не видела?
– Какая жена? – растерянно спросила Люба. – У Коли никакой жены нет.
Лада замолчала и посмотрела на Любу:
– Ты не знала?!
– Нет, – сказала Люба и сама удивилась, как спокойно об этом говорит. – Лада, может, ты что-то спутала? Он же обещал… говорил при моих родителях…
– Обещать – не значит жениться, – авторитетно бросила Лада. – Ты в самом деле думала, что Коля не женат?
– Он никогда про жену не говорил…
– Дурак он, что ли, про жену рассказывать, когда ему такая баба подвернулась: певица, Путин, Кремль.
– Лада? – тихо спросила Любовь. – Ты думаешь, Николай со мной… из-за этого? Из-за Путина?
Лада поглядела на Любино свадебное платье, смешалась и, стараясь быть убедительной, произнесла:
– Нет, конечно, не только из-за этого, Коля тебя любит… наверное… Он вроде бы собирался с женой развестись.
"Выбери в зале одного зрителя, кого-то близкого, и пой для него" – вдруг всплыли слова режиссера Пушкина Кима.
Коляска всхлипнула.
"Колясочка, не плачь, – сказала Люба. – Все в жизни не случайно. Наверное, мне нужно было встретить Колю, полюбить его, а потом узнать правду именно сейчас, перед концертом. Если бы я была ослеплена счастьем, я бы не смогла спеть свои и твои песни так, чтобы зрители пережили то, что пережила я. Наши с тобой песни – про неразделенную любовь, про несостоявшиеся встречи, про непонятые чувства, а не про довольную жизнью невесту, которая уже запасла наволочки, пододеяльники и сковородку. Режиссер велел выбрать одного зрителя и петь для него. Я буду петь для Коли!"
"Неужели наш парашют не случайно свалился именно на джип?" – шепотом спросила коляска.
"Не случайно, – сказала Люба. – Судьба дальновидно устроила мне встречу с несчастной любовью, чтобы я научилась петь сердцем, петь о том, что выстрадано и пережито мною самой, а не вычитано в книжках".
"Красиво сказала, – откликнулся стул возле стены. – Роль репетируешь? Чья пьеса? Из старой жизни, наверное? Сейчас уж так не пишут".
"Да, – ответила Люба, – из старой жизни".
Прозвенел третий звонок.
– Люба! – проорало в наушниках в Любиной голове. – Ты где?! Начинаем!!
– Сейчас мы пойдем и выступим так, что вся Россия поймет: инвалиды могут все! – скомандовала Люба.
– Молодец, Любка, – сказала Лада. – Пусть Аджипов локти кусает!
И кто Любу за язык тянул Путину обещания давать? Кивала бы молча да себе за геройский подвиг льготы выторговывала. Так ведь нет, затеяла в Кремле дискуссию о положении инвалидов, министру труда нагрубила…
Приглашение в Кремль прибыло в госпиталь в день выписки Любы.
Она, довольная и принаряженная, ездила по палате, собирая вещи.
Неожиданно дверь палаты так толкнули из коридора, что она, распахнувшись, ударила по стене. Пятясь спиной, в палату задом вступила старшая медсестра. Она с трудом обхватывала огромную, как титан в ванной Зефировых, керамическую вазу с надписью "С 70-летием!".
– Уф! – сказала медсестра, освободившись от вазы. – Еле доперла.
– А ваза зачем? – поинтересовалась Люба. – Я выписываюсь.
– Знаю. На всякий случай приготовила, вдруг гонцы эти тоже с букетом прибыли?
– Какие гонцы?
– Гонцы из Кремля к вам, Любовь Геннадьевна. Какое-то приглашение привезли. Идут, – прислушавшись, доложила медсестра.
Действительно, в палату вошли двое мужчин: один – в форме, другой – в черном костюме. Офицер фельдъегерской службы справился, действительно ли Любовь Геннадьевна Зефирова яв ляется Любовью Геннадьевной Зефировой, и, получив утвердительный кивок, вручил запечатанный конверт.
Люба поглядела конверт на просвет и оторвала сбоку узенькую полоску бумаги. В конверте оказались плотное, "слоновой бумаги", как говорил Геннадий Павлович, приглашение и более тонкий вкладыш, густо заполненный текстом.
– В.В. Путин, – читала Люба вслух, – просит Любовь Геннадьевну Зефирову… меня… пожаловать на торжественный прием по случаю награждения г-жи Зефировой… меня?.. орденом Мужества и торжественный завтрак в ее честь… в мою?! в понедельник, 24 июня, в 11 часов в Большой Кремлевский дворец. Просьба подтвердить Ваше участие по телефону 244-30-28.
Фельдъегери вежливо слушали.
– А здесь что? – Люба взяла вкладыш.
– Информация о порядке проведения приема.
– Приглашенные… это я?.. на завтрак прибывают в Большой Кремлевский дворец через главный подъезд, поднимаются по парадной лестнице и через аванзал проходят в Георгиевский зал за 15 минут до означенного времени. А пандус на парадной лестнице есть?
– Пандус? – переспросил фельдъегерь и посмотрел на сотрудника в гражданском, как бы возлагая на него всю ответственность за наличие или отсутствие пандусов в Большом Кремлевском дворце.
Тот поиграл мышцами лица и достал телефон.
– По поводу приема Любови Геннадьевны Зефировой. Она на инвалидной коляске. Вот тебе и "как?". А кто должен был об этом докладывать? У вас там своего народу полна жопа огурцов! Извините, Любовь Геннадьевна.
Гость убрал телефон и вновь встал перед Любой.
– Читайте, пожалуйста, Любовь Геннадьевна, может, что-то будет непонятно, я разъясню.
– …им раздаются карточки рассадки за столом. Около 11 часов приглашенные проходят в Представительский кабинет. Число участников беседы в Представительском кабинете ограничивается восьмью человеками с каждой стороны. Я, значит, восемь человек могу пригласить?
– К сожалению, нет. По протоколу данной встречи, с каждой стороны предусмотрено по три человека. Так что вы назовите еще двоих, кому мы также доставим приглашения.
– Я прямо сейчас могу сказать: Вася и Николай Аджипов.
– Как фамилия Василия?
– Не знаю, – растерянно сказала Люба.
– Кто он?
– Ну… можно сказать, мой сын.
– Сколько лет вашему сыну? Паспорт у него есть?
– Сколько лет, точно не знаю.
Фельдъегери переглянулись.
– Шесть или семь, наверное.
Офицеры корректно молчали.
– Я после ранения, кажется, память немного потеряла, – солгала Люба, боясь, что Васютку не пропустят в Кремль.
– Свидетельство о рождении?
– Нету… Ой, у него регистрация есть, возле метро "Петровско-Разумовская".
– Вопрос сложный, но, учитывая отношение к вам Владимира Владимировича, скорее всего, будет решен положительно.
Неожиданно сотрудник в черном костюме оставил строгий тон и доверительно сказал:
– ВВП весь протокол к черту послал, велел все, что только можно, для вас организовать: и встречу, и "бокал шампанского", и экскурсию, и беседу, и завтрак. В управлении сейчас дым стоит коромыслом. Работы выше крыши.
– Зачем? – смутилась Люба. – Как неудобно… Людям столько хлопот.
– Заслужили, Любовь Геннадьевна.
– Форма одежды, – уточнил тот же сотрудник. – Мужчины – темный костюм. Женщины – строгое платье или костюм обычной длины, за исключением брючного костюма. Военнослужащие – парадная форма с орденскими колодками. Еще сообщите, пожалуйста, куда подать машину, которая отвезет вас в Кремль?
– Это в центре, рядом с метро, – принялась рассказывать Люба.
Когда фельдъегери покинули палату, а медсестра унесла прочь вазу "С 70-летием!", явился еще один гость, Каллипигов.
– Здравствуй, землячка дорогая! Фельдъегеря не от тебя отъехали? Приглашение привезли? Поздравляю!
– Ой, там столько всего. "Бокал шампанского" – это что?
– Сейчас обо всем расскажу, – заверил Каллипигов. – "Бокал шампанского" начинается в 12 часов дня и продолжается час-полтора. Во время него гостям кроме шампанского подаются вино, соки, минеральная вода, официанты закуски разнесут.
– Еще закуски? А в программе сказано, что завтрак будет.
– Завтрак – это между двенадцатью тридцатью и пятнадцатью часами, тоже полтора часа длится. Небось в Малом банкетном зале будет?
– Не знаю.
– Сколько человек с каждой стороны?
– Вроде по три.
– Значит, точно в Малом банкетном. Не тушуйся, Любовь, ничего такого особенного нет: пара холодных закусок будет, рыба или мясо на горячее, десерт. Перед завтраком подадут соки, за столом – сухое вино, в конце – шампанское, кофе, чай.
– Опять шампанское? Да я там сопьюсь!
– А ты думала, легко в Кремле службу нести? Бывало, так на этих фуршетах по долгу службы нажрешься… Водка поперек горла, а – надо! Работа! Зинаида Петровна, правда, все никак этого не понимает. Я ей втолковываю: как я могу не пить, когда тост за величие России произносят? Сволочь какая-нибудь сразу углядит и донесет, что Каллипигов за будущее России пепси-колу дул? И прощайся с государственной службой! Но Зинаиде Петровне хоть кол на голове теши по этому вопросу.
– А на фуршете как себя вести? – перебила Люба.
– На фуршете полагается есть стоя. У тебя, положим, всего две руки, а ты изволь в них держать тарелку, вилку, фужер, бокал да еще вести государственную беседу. Но я тебе по-родственному подскажу: тарелки можно ставить на рояль. Гости обычно как рояль увидят, так всем гамузом к нему и кидаются. Но рояля, насколько я помню, там нет.
– Что же делать? – расстроилась Люба.
– Камин ищи! На камин тоже можно тарелки пристраивать.
– Хорошо, – обрадовалась Люба. – А вообще-то обидно! Опять все не для инвалидов. Стоя есть. Как я могу стоя есть? Или в руках тарелки держать. Как безрукий Паша это сможет делать?
– Чего ты, Любовь, хочешь? Служба государственная такая. Там и здоровые-то не все выдерживают, падают после этих фуршетов без задних ног. А ты хочешь, чтоб инвалиды эдакое напряжение выдержали? Что тебе еще рассказать?
Люба пожала плечами.
– Ты на выписку сейчас? – спросил Каллипигов.
Оглядев в последний раз палату, Люба выехала в коридор. Каллипигов заботливо вышагивал рядом.
– А-а, Любовь Геннадьевна, – приветливо встретил Любу главврач. – Поправились? Вот ва ши документы. Что я могу сказать? Под пули в ближайшее время не бросайтесь, поберегите себя и будущего ребенка. Беременность мы вам сохранили, это была самая сложная задача. Так что рожайте на здоровье, на крестины зовите: с удовольствием придем всем коллективом! А пока отдыхайте, больше проводите времени на свежем воздухе, особенно около воды, питайтесь полноценно. Да что я вам рассказываю, вы женщина грамотная, сами знаете, что нужно вашему ребенку.