"Вроде катили меня, – задумчиво сказала коляска. – Мне сон снился, просыпаться не хотелось. Снилось, что джип меня катает".
"Я все поняла! – вдруг осенило Любу. – Все! Я заснула, Коля не хотел меня будить и попросил Ладу отвезти нас к тому месту, где мы должны его ждать".
"А почему мы в том месте ждать не могли?"
"Мало ли какие причины? Может, там стоянка колясок запрещена. Откуда я знаю, какие в Москве порядки? Главное, что мы именно здесь должны ждать Колю. И он наверняка появится с минуты на минуту".
"На джипе?" – делано равнодушным голосом спросила коляска.
"Ну не на велосипеде же!"
"Тогда я готова ждать, пока не заржавею, – самозабвенно поклялась коляска. – Послушай, Любушка, а может, мы сейчас совсем недалеко от того места, на которое утром приехали, находимся?"
"Я об этом не подумала. Ой, конечно, это где-то рядом! Подожди, спрошу".
Люба поглядела на тонар, пахнущий хлебом.
Продавец поймал взгляд девушки и заулыбался:
– Подходи, красавица!
– Здесь кусты где-нибудь поблизости есть? – подрулив к окошку, спросила Люба. – Деревья густые?
Продавец расцвел:
– Слушай, зачем кусты-мусты? В кустах грязно-мазно, люди мимо ходят. Заходи сюда! Лаваш-маваш горячий угощу.
– Ладно, давайте, раз вы такой добрый. Ух, руки прямо обжигает. Спасибо!
– Кушай на здоровье. Стой, ты куда?
Продавец перегнулся через окошко на улицу, пошарил глазами возле подземного перехода и позвал:
– Мамка! Эй, слушай, мамка!
– Чего тебе? – Дородная цыганка средних лет с обесцвеченными, поднятыми в пышную прическу волосами, в развевающейся цветастой юбке, подошла к тонару.
– Ай, мамка, не бережешь своих девочек! Все утро на коляске здесь просидела девочка. Никто ни рубля не подал. Я только лаваш угостил. Так решила в кустах клиентов искать. Я ей зову: иди сюда, в тонар. Нет, говорит, только в кустах могу. А там бомжи-момжи.
– Вот дура! Учу-учу: езди там, где люди приличные, с деньгами ходят. Бомж тебе что подаст? Вернется, так подскажи мне, я ей, сучке, устрою!
– Подскажу, обязательно подскажу. Красивая девочка! В джинсы-минсы.
– Это кто же у меня? – задумалась цыганка. – Новеньких кучу только что привезли. Я уж запуталась.
– Откуда привезли, слушай?
– А я почем знаю? Из Костромы вроде, с Узбекистана, с Молдовы. Чего они там в домах инвалидов видели? А здесь – Москва, деньги знай зарабатывай. Мамке немного дай – за квартиру заплатить, одежду им купить, еду повкуснее, а остальное клади себе в карман! Худо ли?
Люба доехала до рынка, разномастными фургончиками напоминающего задворки цирка, который однажды приезжал в Любин городок. Первая же торговка, возле ящиков которой остановилась Люба, протянула ей спелый помидор.
– Что вы, зачем? – смутилась Люба.
– Бери, бери, – отвела Любину руку торговка. – Думаешь, не знаю, как у мамки-то тебе живется?
– Что вы, моя мама очень хорошая. Она меня очень любит.
– Ну-ну, рассказывай больше.
– Честное слово!
– Ладно тебе, не бойся, ничего никому не скажу.
– О чем?
– Про мамку твою.
Люба недоуменно переглянулась с коляской. Потом приблизилась к продавщице и шепотом спросила:
– Здесь туалет где-нибудь есть?
– Да зачем ты деньги будешь платить за этот туалет? Езжай вон в кусты. Там все и сделаешь забесплатно.
– Кусты? – переспросила Люба. – А деревья и клумба там есть?
– Вытоптали всю клумбу.
– За одну ночь? – удивилась Люба.
– Кто его знает? Может, и за одну.
– И где она была, клумба? – спросила Люба.
– За рынком. Вот здесь объезжай, за палаткой с рыбой дорожка есть, прямо в кусты и приведет.
– Спасибо вам огромное! Вы такая чудесная! – с жаром воскликнула Люба.
– Да ладно тебе, – смущенно махнула рукой торговка, засмеялась и до самого обеда никого не обвешивала.
Кусты за рынком действительно обнаружились. Но деревья толпились здесь совсем не так. Утром это был угол бульвара, плавно заворачивающего к эстакаде. И тюльпаны алели в сумерках именно на травяном изгибе. А здесь, за рынком, вообще ничего не алело.
"Наверное, здесь где-то еще кусты есть, другие", – упавшим голосом сказала Люба.
"Сомневаюсь", – сумрачно ответила коляска.
Они помолчали. Люба заерзала.
"Не могу я в кустах… Неприлично это. Придется опять у людей спрашивать".
Они наугад двинули через проспект. Водители машин – кто возмущенно, кто сочувственно – тормозили при виде отчаянно передвигавшейся коляски. Из открытого окна Любе на колени вылетела металлическая монета в десять рублей.
– Вы деньги потеряли! – крикнула Люба, но машина уже умчалась.
"Какое – потерял! – вскричала коляска, когда бурный поток проспекта был преодолен и показался парк. – Это он тебе милостыньку бросил".
Люба вспыхнула.
"Ты что – серьезно?"
"Шутки шучу!"
Люба подержала монету в руках.
"Какие все-таки люди в Москве добрые. Десять рублей незнакомой девушке бросил. Без всякой корысти отдал, просто потому, что хороший человек".
"Хороший! – заворчала коляска. – Ага! Депутат это от полюбовницы своей ехал. Грешил всю ночь. А потом десять рублей калеке бросил, вот и совесть чиста: вроде он уж не изменщик, а голубь сизокрылый!"
"Почему ты во всем видишь только плохое?" – возмутилась Люба.
"Кто-то из нас двоих должен его видеть? Ты у нас кругом только хорошее замечаешь. А мне что остается?"
– Девушка, гражданка москвичка, где здесь туалет? – окликнула Люба молодую женщину с метлой.
– Ближайший – в "Макдоналдсе", на проспекте, – польщенно ответила дворничиха, которая только месяц назад приехала в столицу из Узбекистана.
– Здесь рядом "Макдоналдс"? – воскликнула Люба.
– Совсем близко, – махнула метлой женщина, – через две мусорницы.
"Колясочка, Коля точно нас там ждет!"
В кафе, которое действительно оказалось совсем рядом, на горластом проспекте, было прохладно. И жидкое мыло пахло сиренью, и электрополотенце само высушило Любины руки. Люба выехала из туалетной комнаты в зал и закрыла глаза.
"Колясочка, сейчас я открою глаза, а за столиком у окна сидит Николай!"
Коляска замерла.
Люба глубоко вздохнула, распахнула глаза и повернула голову к столику возле окна-витрины. За столиком сидела элегантная женщина в возрасте золотой осени. Брови женщины были тщательно выщипаны, а на их месте находились другие, искусно нарисованные перламутрово-коричневым карандашом и тенями. Шею и руки дамы унизывали камни цвета хурмы и сливы. Дама элегантно ела пирожок.
– Здесь не занято? – спросила Люба.
– Пожалуйста, присаживайтесь, – ответила дама.
– У вас необыкновенные украшения, – похвалила Люба, подкатив к столику с подносом. – Просто как… не знаю… как современная бразильская бахиана Лобоса!
Дама с неподдельным удивлением посмотрела на Любу.
– Вы любите музыку? – спросила она.
– Кто ж ее не любит? – ответила Люба. – Вы тоже, наверное, любите?
– Угадали, люблю, – отложив в сторону пирожок, ответила дама. – Я певица. Правда, сейчас я на пенсии, занимаюсь преподавательской деятельностью в частном порядке. Извините, как вас зовут? – улыбаясь, спросила дама.
– Любовь Зефирова. А вас?
– Чудесное имя – Любовь. А меня – Сталиной Ильясовной. Для друзей – Лина. Чем вы занимаетесь, Любочка? – с заинтересованностью в голосе спросила Сталина Ильясовна.
– Пою.
– Да что вы? И где же?
– Пока дома пела. И в нашей музыкальной школе: я там на полставки работала, с детьми-инвалидами занималась.
– У вас дома есть студия?
– Нет, я на кухне чаще всего пою и изредка в зале: мама там телевизор смотрит.
– Понятно. И какие у вас, Любочка, творческие планы?
– Я насчет планов и приехала.
– Так вы в Москве недавно?
– Утром сегодня прибыла. Там клумба была с тюльпанами… Вы здесь клумбу поблизости не видели?
– С тюльпанами – нет. Только с нарциссами. Вы где-то учились петь?
– В детстве ко мне домой учительница из музыкальной школы ходила.
– Какой у вас репертуар? Что вам ближе всего?
– Песни я пишу сама. А аккомпанирует мне папа.
– На фортепьяно? Или на гитаре?
– Нет, на балалайке, на баяне, на гармони.
– Значит, ваша стезя – фольклор?
– Я не знаю, какая у меня стезя. Вот послушайте, может, вы определите?
Люба на секунду замолчала, глаза ее затуманились, а рот горестно искривился:
Ты представляешь, я ведь ждала!
Я так низко еще не летала, Но шею затянуло мертвой петлей.
И облака изорвало-о-о… (Здесь на балалайке проигрыш…)
Несколько капель за упокой обронит скупой дождь…
– Любочка, вы довольно талантливы, – сказала дама.
– Правда?!
– Уж поверь мне. – Сталина Ильясовна перешла на "ты". – Но тебе надо много учиться. Ты обладаешь прирожденным, но пока недостаточно развитым вокальным дарованием. Сразу скажу: в оперу тебе, к сожалению, путь закрыт…
– Откуда вы знаете? – удивилась Люба.
– Во-первых, твоя осанка… Собственно говоря, осанки нет. Не хочу тебя обидеть, но ты ведь частично парализована?
– Ноги только.
– Все равно. Ты все время сидишь, поэтому легкие у тебя не развернуты, объем маловат.
Столб голоса недостаточно вытянут. Для вокалиста очень важна физическая форма.
– А я сильная, – заверила Люба. – Могу отжаться на руках пятьдесят раз, танцевать на коляске, а если пристегнусь, то вместе с коляской делаю акробатические прыжки.
– Отлично! – согласилась Сталина Ильясовна. – Но все-таки…
– Ладно, – перебила Люба, – я по опере, честно говоря, и не тоскую.
– А эстрада вполне тебе по силам. Тем более на эстрадных подмостках сейчас пользуются успехом певцы с голосом в две октавы, совершенно необъемным. Я, конечно, не имею в виду тебя…
Люба слушала открыв рот.
– Возможности нынешней акустической техники могут усилить самый слабенький голос, – продолжала Сталина Ильясовна. – В то же время хорошие преподаватели вокала довольно редки, и услуги их стоят дорого. Поэтому эстрадные певцы не стремятся совершенствовать голос. Ладно, не буду ворчать. В конце концов, история певческого искусства знает множество исполнителей, обладавших голосами такой яркой индивидуальности, что недостаток глубоких вокальных данных, в классическом понимании, почти не замечался публикой. Вертинский, Утесов, Бернес… Дай-ка, кстати, я посмотрю твое нёбо, чтоб зря не обнадеживать. Открой рот пошире. Так, так. К окну повернись… Что ж, нёбо неплохое, высокое. Голосовые связки… Плохо видно. Но вроде бы развитые. Думаю, петь профессионально ты сможешь. Хотя надо бы сходить к врачу-фониатру для профессиональной консультации.
Люба просияла.
– Нёбо… Надо же, я и не знала, – возбужденно тараторила она. – Пою себе и пою. И ведь хоть бы кто сказал, что оно должно быть высокое?
– Не все это знают. Тут нужен специалист.
– А где я могу учиться, как вы думаете? – с надеждой спросила Люба. – Только чтоб без лестниц.
– Ох-хо-хо, – вздохнула Сталина Ильясовна. – Без лестниц… Насколько я знаю, для молодых людей с ограниченными возможностями есть университет культуры под патронажем ЮНИСЕФ. Или ЮНЕСКО? Ладно, не суть. Там есть музыкальное отделение.
Люба радостно вскрикнула.
– Но лестницы… Знаешь что, позвони мне через пару дней, я выясню насчет лестниц.
И дама подала Любе визитную карточку.
– Здесь указаны мои телефоны, домашний, мобильный…
Люба долго сидела за столиком и рассматривала кусочек картона.
"Сталина Ильясовна Черниченко. Вокал. Эффективные уроки. Имеется аккомпанемент (рояль, арфа). Дорого".
"Дорого. Интересно, это сколько, колясочка?"
"Уж рублей тридцать отдай и не греши! – авторитетно заявила коляска. – А то и все пятьдесят".
"Ничего, – Люба приподняла согнутые руки, устрашая Москву бицепсами, – заработаем".
Коляска с сомнением засопела.
"Поехали на проспект, – скомандовала Люба, – прямо сейчас работать начнем".
Определив подходящее, по мнению коляски, место – возле троллейбусной остановки, Люба стала набираться смелости.
"Чего не поешь-то? – недовольно сказала коляска. – Третий троллейбус уж подходил послушать, да так и отошел".
"Ладно, – Люба закрыла глаза, – только ты мне помогай. Будешь подстраховывать меня во время прыжков и танцев", – пояснила она коляске.
"А я деньги буду собирать", – обрадовался рюкзачок.
"Верно", – похвалила Люба.
Внезапно, без предупреждения, Люба громко заголосила:
В сточной канаве найдена часть…
Прохожие, стоявшие возле прозрачного навеса остановки, шарахнулись в сторону.
Люба прибавила громкости:
Участь порой неизвестна.
Но если уж пропадать, так пропадать -
В черную бездну!
Чтоб не искали в сточной канаве
И не рылись на свалке,
Ища твои сломанные часы
И темный локон русалки!!
Люба резко развернула коляску, так что малые колеса встали поперек, и совершила стремительное фуэте. Затем рывком поставила коляску на правое колесо и описала полукруг на нем одном.
Когда она очнулась от виражей, вокруг стояли прохожие.
Люба подняла вспотевшее лицо и испуганно обвела взглядом лица зрителей.
Зрители зааплодировали.
Подошел троллейбус, и люди, словно извиняясь за то, что уходят раньше времени, стали протягивать Любе деньги, в основном монеты. Но были среди них и несколько бумажных десяток.
Люба и коляска пели и плясали до самого вечера.
Наконец Люба перевела дух.
"Помру сейчас, – предупредила коляска. – Нашла девочку! Я ведь уже зрелого возраста".
"Ладно, хватит для первого раза", – согласилась Люба.
Они встали в тени кленов и пересчитали деньги, часть из которых рюкзак все норовил прикарманить.
"Вытряхивай его, Любушка, – требовала коляска. И шумела рюкзаку: – А ты не жульничай".
Денег оказалось триста семнадцать рублей!
"Не может быть, – шепотом засомневалась коляска. И испуганно огляделась. – Любушка, пересчитай еще разок. Может, тридцать рублей семнадцать копеек, ты имела в виду? Это что же, мы за полдня… Триста семнадцать?"
"Это ж Москва! – авторитетно заявила Люба. И самодовольно добавила: – На пять-шесть уроков вокала уже заработали".
"А питаться на что? – напомнила коляска. – Тебе питаться надо полноценно".
"У нас же лаваш есть, – вспомнила Люба, – и еще помидор. И рублей сто из дома".
"А теперь куда?" – задумчиво спросила коляска.
"К ларьку с хлебом на той стороне проспекта, – бодро обозначила маршрут Люба. – Что возле ступенек в подземный переход, куда Лада ушла".
Во время штурма проспекта Любе, несмотря на ее протесты, бросили на колени еще пять рублей.
"Я тебе говорила? – ликующе выкрикивала Люба коляске. – В Москве все стремятся помочь инвалидам".
"Лучший город-инвалид на земле", – согласилась коляска.
Едва Люба поравнялась с тонаром, из окошка высунулся улыбающийся продавец.
– Где долго была, красавица? Мамка тебя, наверное, обыскалась уже? Ругать будет! – покачал головой торговец. – Сучка, скажет, где шлялась?!
– Что вы. – Люба засмеялась. – Она так никогда не скажет. Она вообще таких слов при мне не говорит.
– А при мне говорила. Ну ладно, – успокоился продавец. И подмигнул: – Кусты-мусты нашла?
– Не нашла. Без толку в таком огромном городе кусты искать.
– Верно, красавица, зачем кусты? – обрадовался продавец. – Держи еще лаваш. А завтра приходи сюда, в тонар.
– Спасибо, может, и приду, – пообещала Люба.
– Иди скорее, автобус ваш уже стоит за переходом.
– Какой – наш автобус? – не поняла Люба.
– На котором всех ваших инвалидов домой спать везут. Ты что, на улице спать будешь?
Люба развернула коляску к переходу и недоуменно повела глазами.
– Действительно автобус…
На асфальтовой площадке, усеянной отходами дневной торговли, стоял небольшой автобус.
"А я что говорила? – горделиво напомнила коляска. – В Москве все для инвалида, все – во имя инвалида".
Они подъехали к откинутой вниз задней площадке. Молодой парень подозрительного вида споро закатывал внутрь коляску с женщиной-инвалидом.
– Новенькая, что ли? – посмотрел он на Любу.
– Ага, – сказала Люба. – Первый день сегодня.
– Давай скорей загружайся. Уезжаем.
Внутренность автобуса напоминала желудок акулы: костыли, коляски детские и инвалидные, безрукие "забытые всеми ветераны региональных конфликтов", мамаши-молдаванки с белокурыми младенцами – колченогими, косоглазыми, которым "срочно требуется дорогая операция", безногие "воины-афганцы" с гитарами, глухонемые девочки-подростки, мычащие девушки с ДЦП, веселый цыганенок со сросшимися пальцами на руках…
Люба оторопела.
"Какие-то инвалиды странные, – поделилась она с коляской. – Все какие-то тоскливые. И разномастные уж очень. Глухонемые девушки, например, зачем им в этом автобусе ехать? Они же не на колясках, сами могут по городу передвигаться. Тебе не кажется, непонятно как-то?"
"Может, автобус бесплатный, вот люди и пользуются?" – предположила коляска.
"Верно! – воспрянула духом Люба. – Все-таки Москва гостей радушно встречает: только приехали, и – добро пожаловать в гостиницу. А может, в общежитие. Располагайтесь, дорогие инвалиды, устраивайтесь и живите на здоровье".
Минут через двадцать автобус въехал во двор, окруженный люмпен-пятиэтажками.
– Выгружайся, – скомандовал Любе все тот же подозрительного вида парень, похожий на немытый чернослив.
Глухонемые и хромые привычно затащили колясочников на третий этаж. Девушки и женщины вошли в квартиру возле лестницы, а мужчины – в соседнюю, угловую. В квартире пахло бытовым преступлением: казалось, несколько собутыльников пьянствовали здесь не один день, и встреча эта окончилась насильственной смертью одного из них. Вонь стояла такая, что даже утка заворочалась в пакете.
Люба была огорошена не меньше утки, но решила не привередничать: все-таки это бесплатное жилье, хорошо, хоть такое неместным инвалидам предоставляют.
"А вы что хотели? – не очень уверенно спросила она коляску и утку. – Номер на двоих?"
"Ну уж такого номера я тоже не ожидала", – осторожно продвигаясь по коридору, скривилась коляска.
Собственно, и продвигаться особо было некуда: в четырех комнатках впритык стояли разномастные железные кровати, заваленные тряпьем. Квартирантки сразу разошлись по своим углам, лишь возле уборной тихо переговаривались две девочки-подростка со скрюченными руками и серыми костлявыми коленками, торчащими как жерди из забора.
Люба остановилась возле двустворчатой дверцы в стенную кладовку, напротив которой располагалась кухня. На кухне она увидела цыганку в цветастой юбке, которая стояла около стола с крышкой эмалированного бака в руках.
– Опять вермишель кончается! – громко возмутилась она, заглядывая внутрь. – Куда в вас лезет?!