Как! Ты смог, не сдавшись, видеть у твоих ног красавицу, которая в слезах призналась тебе, что она дышит только тобою, которая расточала тебе свои прелести и просила милостыни. Ты смог устоять пред столькими красотами! Ты смог безнаказанно чувствовать, как белые, словно слоновая кость, руки нежно обнимали тебя, как алебастровая грудь билась на твоей груди! Ты имел мужество смотреть сухими глазами на мучения милой, огорченной тобою женщины и сурово так расстаться с нею! "Но жестокая заставила меня проливать слезы", скажешь ты? Ну, что ж? На твоем месте я вознаградил бы себя в ее объятиях за дурные минуты, которые она мне доставила.
Если у тебя есть хоть капля крови в жилах, ты должен упрекать себя много раз за твою суровость, и если бы мне пришлось дать тебе советь, то я указал бы тебе оберегаться от глупого хвастовства пред всеми, кроме конечно Люцилы. Только одна она может тебя оправдать. Мне кажется, что я вижу, как она радуется своему триумфу. Разумеется, у ней на тебя огромный счет. Но было ли у тебя хоть намерение погасить этим хоть что-нибудь?
Вот ты, я думаю, в объятиях твоей милой. Прощай, оставляю тебя, но берегись умереть от наслаждения.
P.S. Забыл тебе сказать, сколько мне доставило удовольствие сообщение твое о беседе с незнакомцем, который ел хлеб, смоченный чистой ясной водой ручейка у подножия скалы. Клянусь, я очень хотел бы быть с вами, даже рискуя плохо пообедать, чистая находка - этот честный критик.
Я сильно не в духе относительно этих животных, русских, задавших вам такого гону. Я знаю твое доброе сердце; ты бы взял незнакомца с собою; но будь уверен, я отнял бы его у тебя: именно человека такого закала я желал бы иметь около себя.
Пинск, 9 октября 1770 г.
LXX.
Софья двоюродной сестре.
В Белу.
Я близка была к моменту, который должен был увенчать мои желание, я торжествовала. Отторгнутого от света, милой, самого себя, я видела его уже пленником, в моих сетях: я горела желанием видеть его у моих ног.
Во власти чарующего безумия я ожидала его, полная нетерпение в храме наслаждений.
Он входит, я зову его, он приближается; жду, что он устремится в мои объятия; глаза мои смыкаются от предвкушение наслаждения, но увы! Они открываются лишь для того, чтобы видеть, как он отказывается от моих объятий и смеется над пылом моей страсти.
Сколько средств было употреблено, чтобы отогреть это ледяное сердце! Сколько еще, чтобы его возбудить! Да, Розетта, все что когда-либо открыла самая утонченная требовательность в любовных делах, было пущено в ход: сладострастная живопись, тонкие вина, нежные запахи, шаловливые слова, позы, полные неги, нежные признания, страстные призывы, моление, слезы, - все, вплоть до зрелища моих прелестей, было применено.
Остается последнее средство. Я хочу его обнять, сжать в моих любовных объятиях и перелить в его грудь пламя, которым моя уже охвачена.
Он освобождается, бежит.
Вне себя от досады я предаюсь этому чувству и в порыве ярости сама открываю мою роковую тайну.
Негодующий, он уезжает, оставляя меня под тяжестью горя и стыда.
Ах, я не могу без смертельной муки подумать об этой унизительной сцене. Пока опьянение страстью помрачало мой ум, оно заботливо удаляло даже мысль о моем бесчестии. Теперь завеса пала.
Несчастная Софья! В какую, смотри, упала ты, бездну! Скоро они развернуть черную ткань твоей лживости. Они узнают, с каким остервенеем ты набрасывалась на покой их жизни. Скольких ты причиной вздохов, слез, жалоб! Как осмелиться когда-либо показаться на их глаза!
Еще если бы я восторжествовала! Но свет прощает все при успехе и ничего при поражении.
Я трепещу, что они выставят меня на общий смех и принесут мою добрую славу в жертву своей мести.
Несчастная, куда бежать, где скрыться? Ах, что я не в пустыне, чтобы оплакивать злоупотребление моими прелестями, искупить, вдали от глаз света, преступные заблуждения, которыми я запятнала мою жизнь! Что я не там, чтобы схоронить и мой стыд, и мое отчаяние!
LXXI.
Люцила Густаву.
Благодарение небу, Густав: наши семьи примирились.
Сегодня утром мой отец получил от вашего следующую записку:
"Усталый жертвовать пустым мнениям заботою о моем покое, счастьем моей жизни, я, дорогой граф, закрываю сердце для криков раздора. Забываю прошлое и горю желанием возобновить, со стаканом в руке, тридцатилетнюю дружбу!"
Отец едва закончил чтение, как, полный радости, вскричал:
- Итак, он опять со мною, дорогой друг! Идем к нему.
Мать очарована этим счастливым оборотом дела, и нужно ли вам говорить, что меня он привел в восторг.
Понедельник утром, улица Бресси.
LXXII.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Судьба мне улыбается вновь, и насколько ранее ей доставляло удовольствие меня принижать, насколько теперь ей доставляет удовольствие меня возвышать. Ее дары, однако, всегда сопровождаются некоторой долей горечи, как будто бы она боится, что я к ним слишком чувствителен.
Итак ты узнаешь, дорогой друг, что Виленский палатин, мой дядя по матери, только что скончался, прожив счастливо восемьдесят лет, и что из всех его наследников я один получаю его обширные поместья.
- Вот розы, - скажешь ты, - а где же шипы? Несколько слез, которые нужно будет пролить, или сделать вид, что проливаешь, при отпевании, и траур, который надо будет носить в продолжение некоторого времени?
Я знаю хорошо, дорогой друг, что ты не видишь здесь ничего, чтобы заставило горевать, но ты также знаешь, что мы - люди различного воспитания.
Палатин был такой любезный человек, сохранял до последних дней такое спокойное, приятное, доброжелательное настроение духа, что нет никого из знавших его, которые искренне его не пожалели бы; суди, должен ли горевать я, к которому он всегда относился с нежностью отца.
Со времени возвращение моего в Варшаву, он показывал более чем когда-либо расположения ко мне и хотел чтобы я был постоянно около него. Несчастное падение при выходе из-за стола, случившееся несколько дней назад, уложило его в постель. С тех пор, несмотря на всю помощь со стороны науки, он не мог более оправиться. Не знаю, чувствовал ли он приближение своего конца, но только казалось, он ожидал смерти, как приятного сна.
В понедельник утром он на моих руках испустил последний вздох.
Его очень престарелые годы, вот что несколько смягчает печаль о потере его. Природе угодно отсчитывать нам здесь определенное число дней, которое редко кто переходит.
Решено, что мой брак с Люцилой последуете лишь после трех месяцев, траура. "Нужно, говорит мой отец, быть в состоянии прилично, с веселым лицом, явиться на это торжество".
Это замедление меня не устраивает, и повод к нему мне кажется не подходящим. Не знаю, но мне думается, что я вполне сумел, бы найти способ не скучать с моей милой, не задевая благовидности и не оскорбляя глаз публики.
Я приму ее в качестве повелительницы, именно в оставленном мне дядей дворце. В ожидании я займусь приведением его в порядок. Нужно, чтобы все дышало тут изяществом, вкусом, приятностью, чтобы все сошлось сделать из него храм наслаждений и сладостной истомы.
И здесь-то именно, в соединении всего, что мне дорого на свете, я увижу чрез немного времени, как любовь и дружба будут поочередно торжествовать друг за друга.
Мое счастье, ты знаешь, я полагаю в том и другом, и тебе не безызвестно, какое ты занимаешь место в моем сердце.
Варшава, 3 ноября 1770 г.
LXXIII.
Густав Люциле.
Правда ли, Люцила, что ты отказываешься от горячо любимого имени супруги? Увы! Того ли я ждал?
Я считал себя близким к моменту, когда увижу, что кончились навсегда мои долгие страдания. Радостное будущее открывалось предо мною. Я тебя вновь нашел. Чего недоставало моему счастию? - получить из рук Гименея цену моей любви. Я ждал, полный надежд. Еще вчера засыпал в этой сладостной мечте - и какое ужасное пробуждение! Твоя именно жестокая рука срываете с глаз моих повязку! Она именно пронзает мое сердце!
Какою я служу игрушкою судьбы! Наслаждение ускользает из-под моей руки, как только я хочу его поймать; радость бежит меня, лишь я ее призову. Должен я так всегда гоняться за счастием, так, никогда не достигая его? Несчастный я! Под каким зловещим светилом, в какой злой час увидел я свет?
О, я вижу, коварный рок забавляется, преследуя меня неослабно; но ты, Люцила, к чему вступаешь с ним в заговор?
Какие черные мысли представляются моему уму! От какой мрачной грусти блекнет мое сердце! Какое новое отчаяние охватило мою душу! Безжалостный рок, гневный тиран, к чему налагать на меня жизнь, если ты хочешь удержать при себе счастие!
Пятница, вечер, улица Новая.
LXXIV.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Для того ли только я ее нашел, чтобы снова потерять еще более ужасным образом? Теперь она сама вырывается от меня.
Вчера я пошел к Люциле. Она была одна в помещении.
- Дорогая душа, сказал я, взяв ее руку, чтобы надеть на нее браслет с моим портретом, - судьба снова мне улыбнется, но я признателен ей за ее милости, а благодарю приношениями тебе.
Она поблагодарила меня с чувствительностью, от которой похорошела еще больше; затем мне сказала со вздохом:
- Щедрее вас нет на свете, но я не могу принимать ваши благодеяние.
- Небо, что слышу? Вскричал я вне себя. - Почему же, Люцила, ты не могла бы принимать мои приношения?
С глазами, прикованными к ее губам, я ожидал с трепетом ответа. Она казалась растроганной, но чтобы скрыть от меня свое возбуждение, тотчас же опустила свое покрывало. Мгновенно я взял ее в свои объятия и, прижимая к груди, сказал:
- Ах, Люцила, ты пронзила только что мое сердце; но кончай, не бойся открыться предо мною: ты знаешь мою нежность.
Она хранила молчание. Я тысячу раз удвоил мои настояние; наконец она мне ответила прерывающимся голосом.
- Оставьте жить и умереть в забвении девушку, несчастнее которой нет на свете!
Затем замолкла.
Огорченный этим таинственным поведением, я бросился к ее ногам, оросил ее руки слезами и умолял ее во имя самой нежной любви пожелать объясниться. В отчаянии, что не могу исторгнуть от нее ни одного слова, я удалился со смертью в сердце.
Ах, дорогой Панин, как судьба играет со мною! Уже я полагал себя достигшим завершения моих надежд.
Ожидая счастливого дня, который должен был увенчать мои желания, я считал с нетерпением минуты, и мое сердце предавалось восторгам. О, безумная радость! Мгновение видело, как она родилась, мгновение же - как она исчезла.
Едва я стал отдаваться безумию счастья, как моя душа снова погрузилась в отчаяние.
Безжалостная судьба, коварная даже в своих благодеяниях к чему с такой яростью отравлять несчастное течение моих дней?
Варшава, 7 ноября 1770 г.
LXXV.
Густав Люциле.
Я видел уже момент, когда разлука с тобой могла мне стоит жизни, жестокая, берегись подвергнуть снова этому опыту сердце, слишком слабое, чтобы его выдержать.
К чему эта своенравность, Люцила? Когда сердце отдано, скажи, разве рука свободна не следовать за ним? Итак, отдай ее мне, эту руку, такую дорогую; она моя, ты мне ее обещала и на моих именно губах скрепила клятву.
Приди, Люцила, приди, станем жить друг для друга, насладимся вместе всеми дарами, которыми осыпала меня судьба, а тебя любовь.
Суббота, утро, Новая улица.
LXXVI.
Густав графине Собеской.
По какой странной прихоти Люцила отказывается от имени супруги, чтобы сохранить имя возлюбленной?
От Люцилы только, милостивая государыня, зависит счастие моей жизни. Я вас умоляю использовать в мою пользу ваше влияние около нее. Увы! Нужно, чтобы я был вынужден прибегнуть к подобному средству, я, желающий получить ее руки, только из руки любви?
11 сего месяца, Новая улица.
LXXVІІ.
Графиня Собеская Густаву.
Вы слишком умны, дорогой Потовский, предполагать даже, что в подобном случае я прибегну к материнскому влиянию.
Брак, как любовь, вы знаете, хотят быть свободными; постараться проникнуть в основание отказа Люцилы, вот все, чем я могу вас обязать.
Улица Бресси, 12 ноября 1770 г.
LXXIII.
От той же к тому же.
Наконец, дочь уступила моим настояниям и открыла мне сердце.
Чтобы посвятить вас, дорогой Густав, в тайные основание этой таинственной перемены, я передам вам нашу беседу.
- Прежде, Люцила, ты ничего не скрывала от меня, и не знаю, чтобы ты имела случай раскаиваться в этом.
- Нет, maman.
- Почему же теперь эта упорная сдержанность по поводу Потовского? Я не буду тебе повторять, как она меня унижает: если ты когда-либо будешь матерью, ты поймешь это.
Она мгновение колебалась, потом сказала так:
- Три недели тому назад я провела день у Берзинского каштелянка. Вы знаете все, что он сделал, чтобы добиться руки своей жены. Она была довольно увлечена им, но он любил ее до безумия и женился, конечно, потому, что она была по его вкусу. После всего этого, кто не ожидал бы видеть эту чету счастливою? Но на деле ничего подобного, а я даже не видала более скверно подобранных супругов. Всегда недовольные друг другом, они ссорятся, пока вместе, и живут в мире, пока они разъединены. Муж к тому же принимает по отношению к жене совсем неподобающий тон.
Я, как нельзя больше, была смущена всем этим, тем более, что они - новобрачные.
- Ну, что же ты хочешь сказать этим, Люцила?
- Минутку, maman, я вас прошу. Вы знаете, что со стороны родовитости она ему не уступает; иное дело - состояние. Каштелян несметно богат; девица Сабоская ничего не принесла ему в приданное.
- Теперь, дочка, я тебя понимаю, как ты так несправедлива, что заранее предположила такое низкое поведение у Густава, которого прекрасную душу ты знаешь?
- Нет, нет, maman, я не боюсь с его стороны низких поступков, я знаю его благородный чувства. Но свет, который любить поболтать, говорить, что Сабоская вышла замуж за Каштеляна лишь из расчета; подобный же речи могут быть и на мой счет, что было бы не слишком лестно. Однако, пусть подождут. С недавнего времени состояние Густава значительно увеличилось, наше же рухнуло. Если он женится на мне, всем станет ясно, что только любовь побудила его просить моей руки; но где будут доказательства, что только любовь побудила меня согласиться. Он сам может сомневаться. Вот этого-то несчастия я и страшусь. И так как у меня нет ничего, чего бы я не принесла ему в жертву, то я отказываюсь от него.
- Я не хочу, дочь моя, порицать тебя за деликатность, но мне жалко, что ты подчиняешься предвзятому мнению. Оно составить несчастие всей жизни твоего возлюбленного и наверняка не составить счастья твоей.
Вот, дорогой Потовский, результат моего объяснения за вас с Люцилой. Если вы не можете без нее жить, вам, и только вам, следует победить ее щепетильность.
Улица Бресси, 19 ноября 1770.
LXXIX.
Густав Люциле
Почему нужно, что предусмотрительность твоей любви была более жестока для меня, чем даже могла бы быть предусмотрительность ненависти? Ты разрываешь сладостные узы, которые должны были нас соединить, из опасениz, что я не сумею оценить твою нежность.
Но, скажи мне, странное существо, какое во вселенной сокровище могло бы когда-либо стать ценою твоего сердца.
Нет, Люцила, я не хочу, чтобы судьба продавала мне так дорого твои милости. Пусть скорее она возьмет обратно свои печальные дары, если с ними у меня отнимается надежда тобою обладать.
С этой минуты я отрекаюсь от богатств, титулов, мог бы даже блеск короны перевесить в моем сердце несчастье тебя потерять?
С тобой шалаш будет полон для меня очарований! Занятия темной, незаметной жизни будут мне наслаждением! Я неотлучно буду с тобою, ты усладишь мои труды, я разделю твои наслаждения. Приди, Люцила, удалимся под смиренный кровь хижины.
Достаточно богатый и твоею любовью, я сумею показать свету, что вселенная ничто для меня без счастья тобою обладать.
Новая улица, 19 ноября 1770.
LXXX.
Густав Люциле.
Как, даже нет ответа?
Мое стонущее сердце молить тебя о сожалении и находить тебя глухою к его крикам!
Ты должна бы быть моим утешением, и тебе угодно обездоливать мою душу!
Ты можешь создать мое счастье, и на твоих глазах я остаюсь несчастным.
Возвращена ли ты мне только для того, чтобы снова раскрыть кровоточивые раны моего сердца и безжалостно бередить их?
Возвращена ли ты от тоски пред изображением счастья, к которому мне не позволено более стремиться!
Нужно отречься от обладания тобою и ты, жестокая, сама отдаешь приказание к совершению этой горестной жертвы!
Сладостные обманчивые мечты, столько раз вы злоупотребляли моим сердцем; исчезните навсегда! К чему подчиняться вам, если я должен в конце концов пожинать только отчаяние.
LXXXІ.
Люцила Густаву.
Перестань упорствовать дальше в преследовании того, на что я не могу согласиться. Забудь на всегда несчастную, но какова бы ни была ее судьба, ничто не изгладить из ее сердца твоего образа.
Да, до последнего моего вздоха, я буду любить тебя и любить только тебя.
Улица Бресси, 2 декабря 1770.
LXXXII.
Густав Люциле.
Ты хочешь, чтобы мы остались друзьями. Итак, твое сердце создано лишь для дружбы? Только для нее любовь соединила в тебе столько прелестей? Видеть тебя - единственное удовольствие, разрешенное все же мне вкушать. Созерцать, страдая, твою красоту, грацию, добродетели, если ты никогда не должна быть моею - к чему? Жестокая, храни при себе свою нежность!
Ах, куда завела меня горесть?
Прости, прости, Люцила. Я беру назад мои кощунственный слова. Избавь мое сердце от этой муки.
Ты не можешь видеть, как страдают - будешь ли ты безжалостна единственно к твоему возлюбленному? Смогут ли глаза твои вынести, как он на постели изнывает, гибнет от грусти? И твоя душа, любящая распространять вокруг себя радость, найдет удовольствие в том, что будет раздирать мою?
Какую услугу оказало бы тебе небо,
Если бы оно, осыпав тебя всеми дарами, не дало тебе нежного сердца?