О, Люцила! Какова бы ни была твоя щепетильность, потерпи, чтобы мое сердце восторжествовало над нею. Видишь, твой возлюбленный на коленях, простирает к тебе руки; видишь, любовь рукоплещет по поводу своей победы, и нежность просит у тебя цены своей верности.
Новая улица, 3 декабря 1770.
LXXXIII.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Когда я узнал решение Люцилы, я был поражен, почти в отчаяние. Теперь я не мог бы описать тебе ужасного состояния моей души.
Люцила напрасно пытается скрывать растравляемую постоянно рану ее сердца, ей это не удастся. Грусть ее сокрушает, здоровье падает и юность увядает, как цветки.
Но, как будто бы недостаточно для муки моей жизни видеть, как она на моих глазах постепенно угасает, быть вынужденным из боязни ухудшить ее положение, скрывать печаль, которая сокрушает меня самого, нужно еще, чтобы я, хоть бы наружно, согласился на отказ от нее. Таким образом я дважды жертва моей любви.
Три месяца прошли в этом жестоком положений вещей.
Но у меня нет более сил нести бремя моего горестного существования: стойкость моя исчерпана.
Если бы ты знал, дорогой друг, как тяжело видеть, что она проводить жизнь, сокрушаемая печалью.
Долго я молчал, затаивая мое горе, сдерживая слезы, подавляя вздохи, из опасение усилить ее горестное чувство. Я не могу более - нужно говорить.
Чего я уже не делал, чтобы победить ее неуместное сопротивление? Я сделаю однако еще одну попытку. Если она не удастся, прощай, Панин, все покончено с твоим другом!
Варшава, 29 февраля 1771 г.
LXXXIV.
Графиня Собеская супругу.
В Сандомир.
Меня, как нельзя больше, тревожит состояние Люцилы. Появилась лихорадка, упадок сил таков, что, по мнению доктора, нельзя ее более предоставлять самой себе.
Густав со своей стороны впал в черную меланхолию. Не хочет более видеть ни друзей, ни родных, ни знакомых.
Его отец, трепеща, чтоб он в приступе сильного горя не покусился на свою жизнь, не теряет его ни минуты из вида.
Сколько несчастных из-за девичьего неуместного упорства!
Приезжайте, дорогой мой, приезжайте соединить свое влияние с моим, чтобы вразумить ее.
Варшава, 17 марта 1771 г.
LXXXV.
Граф Собеский дочери.
В Варшаву.
Ах, Люцила, к чему так своенравно пугать своих родителей.
Здесь уже не душевная деликатность, а безумие так противится союзу, которого страстно желают столько лиц.
Ты отказываешь в руке Густаву из опасение, что он будет сомневаться в твоей нежности; разумеется, уже теперь он имеете основание к этому, так как ты отдаешь предпочтение доброй твоей славе пред сохранением его жизни. Прекрасно, без сомнение, уметь решиться на мучительное самопожертвование, но несправедливо делать это насчет другого.
Смотри, скольких наделала ты несчастных. Жизнь уже более не дар богов для твоего возлюбленного; твои знакомые, друзья, близкие мучаются; мать - в страшном горе, безжалостная дочь! Страшись своим упрямством принести смерть и в мое сердце!
Сандомир, 25 марта 1771 г.
LXXXVI.
Густав Люциле.
Твоя щепетильность привела меня в отчаяние; горе сокрушает все связи моей жизни; свет мне ненавистен.
Жестокая! Мне остается только принести тебе еще одну жертву; я совершу ее пред твоими глазами.
LXXXVII.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Сегодня утром я отправился к графу Собескому, чтобы придти с Люцилой к окончательному решению.
По приезде моем мне попалась на лестнице Бабушева, поспешившая мне сказать, что ее госпожа с отцом и матерью, что в ней заметно со вчерашнего вечера перемена, и что они стараются теперь ее вразумить.
- Если вам любопытно послушать их беседу, - прибавила она, - пройдите в эту комнату, и вы не потеряете ни одного слова.
Я вхожу, без шума и пошатываясь на ногах, прикладываю ухо, слышу голос Люцилы.
- Небо мне свидетель, - говорила она, - я отдала бы жизнь чтобы исполнить ваши желание; но будьте сами моими судьями.
- Жестокая! - вскричал кто-то вздыхая.
Затем минута молчания,
- Ты гибнешь, Люцила, - сказал граф, - и к моим горестям прибавляешь еще одну - видеть, как ты таешь от тоски на моих глазах, когда в твоей власти средство против этого. Ах, Люцила! Так как самые священные обязанности природы не имеют власти над твоим неподатливым сердцем, если моя жизнь тебе еще дорога, открой сердце для жалости. К чему так отравлять последние минуты уже потухающей жизни! У меня, кроме тебя, детей нет. Следует ли, чтобы ты, единственное утешение мое, не осушала моих слез, а заставляла их проливать. Продолжай, неблагодарная дочь, твой отец скоро ляжет в могилу, куда ведет его медленными шагами твое неповиновение.
Тут к супругу присоединилась и графиня.
- О, дочь, моя дорогая дочь! - вскричала она раздирающим душу тоном; зачем я вижу, как в тебе гибнет последнее мое дитя? Облегчи мое подавленное горестью сердце! Сжалься над сокрушенной матерью, с трудом могущей еще нести тягость жизни!
- Ах, я более не в силах, - говорила плача Люцила. Ну, пусть так, потому что такова ваша воля, я обязана согласиться; я буду, без жалоб, жертвою моего долга; я кончу в презрении самой себя мою...
При этих словах я вышел, не слушая остального.
- Пойдите, доложите обо мне, - сказал я Бабушевой.
Граф скоро вышел ко мне.
- Идите, Потовский, - сказал он, как только меня увидел; - вас не заставят долее томиться: Люцила рассудительна.
Вхожу: она выступает медленными шагами, протягивает мне руку и говорит мне с нежным видом.
- Я твоя, дорогой Густав, боги мне запрещают...
- Ангел неба! - вскричал я, подбегая, чтобы принять ее в объятия; она моя! Ах, Люцила! Ты возвращаешь мне жизнь.
Я прижимал ее к сердцу, она склонила голову мне к плечу; вскоре я почувствовал ее слезы; я не мог удержать и своих.
Растроганные нашими рыданиями, граф и его супруга присоединились к нам; все четверо мы хранили молчание, и долго сладостные объятия были у нас единственным языком чувства.
В то время как среди нас проливались слезы любви и нежного чувства, Люцила на моей груди потеряла сознание.
Я почувствовал, что вес ее тела увеличивается, и уже у меня начинало не хватать сил ее поддерживать, когда ее отец, отделяясь от группы, принялся говорить:
- Ну, довольно, дети, садитесь.
Графиня, собиравшаяся последовать его примеру, - вскричала вдруг:
- Ах, моя дочь?
Я поднял глаза. Небо! Что сталось со мной при виде бледной изможденной Люцилы.
Внезапная холодная дрожь овладела силами моей души, упразднила пользование чувствами и связала мои движение.
Я остался неподвижным, как Люцила, в объятиях ее матери.
Граф бросился поддерживать нас, призывая на помощь. Прибежавшие на его крики слуги поместили нас на софу.
Все засуетилось около нас.
В конце нескольких минуть моя душа вышла из этого состояния отчуждения от всего, - силы вернулись, я подошел к Люциле и принялся тереть ей виски спиртом, который держала ее горничная.
Вскоре она полуоткрыла глаза, и я уже силою своих поцелуев закончить дело ее оживления.
Немного спустя я увидел, что она смотрит на меня с нежным видом и тихо улыбается. Внезапно опасение уступили место радости, радости любви. Пламя текло в моей крови.
Мое сердце было в огне, - и в моих нежных восторгах я без устали расточал ей невинные ласки.
Сладостная истома перешла из моей души в ее; Люцила томно изнывала в моих объятиях.
Я смотрел на нее с упоением; тоже удовлетворение блистало в ее глазах. Я давал ей самые ласковые имена, по несколько раз ловил себя, что к нежным словам примешиваю нежные упреки; каждый раз я замечал, они производили на нее сильное впечатление. Из опасение причинить ей боль, я сдержал себя и ограничился излиянием души во взглядах.
Пока мы вкушали таким образом в молчании восхитительное чувство счастья, время текло с непостигаемой быстротой; нам доложили, что обед подан.
Проходя чрез гостиную, мы нашли там с графиней и графом моего отца.
Он подошел к Люциле с удовлетворенным видом, от которого я проникся чувством радости, и в немногих словах объяснил, как он польщен, что она входит в его семью. Она хотела ответить, но голос ее прервался, и только глубокий реверанс выразить, как она глубоко была тронута его ласковыми словами.
Приветствие сопровождалось поцелуем, который я нашел даже слишком сердечным, несмотря на то, что он исходил от моего отца. Надо тебе признаться, Панин, я ревнив к моей милой и не могу выносить, чтобы смотрели на нее слишком пристально, или даже хвалили с слишком большим жаром.
За столом родители были безмерно веселы, Люцила и я отдавались молча наслаждению видеть друг друга.
Так как мы ничего не ели, графиня прибегла к средству своей сестры. На этот раз оно осталось без действия.
- Если вы не едите, выпейте, по крайней мере, - сказал граф. - Ей, Карлуша, Капского.
- Прекрасно сказано, - подхватил отец, - выпьем и мы!
- Ну, дорогая графиня, - продолжал он, - когда налили вина, здоровье моей дочери и вашего сына.
Мы чокнулись все вместе.
Когда пришла очередь до Люцилы со мной, мне показалось, что ее грация оживилась и новые прелести распустились на ее лице; драгоценная краска стыдливости распространилась по ее щекам, улыбка раздвигала украдкой ее разовые губы.
Я смотрел на нее в сладостной истоме, и оба мы позабыли о наших стаканах.
- Даже не пьют! - вскричал, подшучивая, мой отец. Вижу, в чем дело: надо их разлучить. Друг, займите мое место, я займу место Густава; именно, этот молодой человек и отнимает у ней аппетит.
В то же время он притворился, что поднимается.
Люцила бросилась в мои объятия. Никогда объятия не были более нежными: я прижал губы к губам Люцилы и не мог оторваться.
- Если они будут продолжать таким образом, - прибавил граф, - их содержание нас не разорить.
Шутки продолжались бы дольше, если бы не приезд Куявского посла.
Кончили десерт. Мы ускользнули, я и Люцила.
Немного спустя за нами последовала графиня и в то время, как мужчины составили за столом трио, мы составили такое же в саду.
Я отвел Люцилу в аллею жасминов и лилий, поместил ее на маленьком дерновом троне; затем пошел собирать цветы, которыми и увенчал мою богиню.
Вскоре нужно было присоединиться к обществу. Подали кофе. Люцила и я, вместо его, выпили "Bouillon a la reine", приготовленный по приказу ее матери.
Вечер прошел очень приятно, и я удалился довольно поздно.
Приехав домой, я поспешил взять перо, чтобы уведомить тебя о счастливом обороте, который приняли мои дела, не потому, конечно, что мое несчастие сильно беспокоило тебя, но чтобы вторично упиться наслаждениями дня, передавая их на бумаге.
Я чувствую, что с души свалилась ужасная тяжесть; чувство удовольствия расходится по всем моим органам; сладостный сон собирается почить на моих веках.
Прощай, дорогой друг, чтобы и во сне увидеть мое счастие.
Варшава, 9 апреля 1771.
LXXXVIII.
Люцила Густаву.
Давно уже я не знавала сладостного сна. В последнюю ночь он снова коснулся моих глаз своим ласкающим крылом. Он привел затем не ужасающие привидение, осаждавшие столько раз меня ранее, но дорогой образ Густава в сопровождении веселой группы амуров и смехов.
Пока я отдыхала, он пролил на мои чувства восстановляющий бальзам; я начинаю чувствовать себя несколько облегченной от давившей меня тяжести.
Мать предлагает мне отправиться с нею на несколько дней за город подышать свежим воздухом. Приезжайте и вы, Густав; без вас, я не могу нигде вкушать наслаждения.
Вторник, утро, улица Брести.
LXXXIX.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
В последнюю неделю я получить от Люцилы приглашение провести с нею и ее матерью несколько дней за городом. Я полетел туда тотчас же на крыльях любви.
Ты не сможешь себе представить, как оправилась моя милая в такое короткое время.
Удовольствие и радость были единственными ее врачами, и каково их могущество! Они уже осушили ее слезы и снова водворили смех на ее уста. Уже погасили лихорадочный жар в ее жилах, возвратили гибкость ее органам и крепость всему телу. Силою их, ее цвет лица начинает оживать, глаза снова загораться прежним огнем, кожа приобретать прежнюю свежесть - сказали бы, что она помолодела.
Вскоре я увижу, как снова оживится ее грация, как расцветут ее прелести, и красота ее выйдет сияющей из облаков, которыми закутывала ее печаль.
После того как рок так жестоко посмеялся над моими надеждами, я начинаю наслаждаться несколькими спокойными минутами.
После ужасного положений, в которое меня поставил страх потерять Люцилу, я чувствую сильнее наслаждение обладать ею. Сказали бы, дорогой Панин, что бог влюбленных отмериваете им счастья по их мукам.
Но что это за таинственные узы, которые так приковывают меня к этой девушке? Что за непобедимое очарование, заставляющее беспрестанно созерцать ее и находить наслаждение только возле нее.
Я, однако, не совершенно свободен от беспокойства. Воспоминание о моих прошлых муках еще свежо во мне.
По временам борясь между надеждой и страхом, я созерцаю молча мое счастие; я спрашиваю себя, не сон ли это? Я трепещу, чтобы какие-либо непредвиденные обстоятельства не обратили еще в слезы восторги моей радости.
Нет, дорогой Панин, я буду вполне счастлив лишь тогда, когда Люцила будет соединена со мною неразрывными узами.
21 апреля 1771 г.
LXXXX.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Мы удалились в замок Минско, чтобы там закончить приготовления к свадьбе и несколько успокоиться.
Заботы бегут из этих мест, никакая мрачная мысль не дерзает к ним приблизиться; сладостный мир течет в наши сердца; ничто не может смутить моей радости.
Люцила вернула себе цветущее здоровье, юношескую свежесть, живость, веселость; вся ее грация восстановилась; она даже похорошела: в ее глазах что-то, не знаю, небесное, в голосе ангельское, в наружности что-то божественное.
Пламя ее любви по-прежнему чисто, но теперь Люцила дарует любви то, что позволяет стыдливость. Она не противится более моим нежным ласкам, с готовностью отдается моим нежным желаниям и делит мои восторги.
Если я любовно сжимаю ее в моих объятиях, я чувствую, как ее сердце трепещет от наслаждения; если жму ей нежно руку, ее теплая ручка отвечает нежно моей; если я срываю поцелуй с ее румяных губ, они возвращают мне его.
О, сладостное несопротивление двух, отдающихся друг другу сердец! Чары чувствительных душ! Сегодня только я научился вас познавать. Возле нее, дорогой Панин, самые заветные мои желание, по-видимому, исполняются; мое сердце тает от радости, дни текут, как мгновения и в восторгах моего восхищения я верю, что боги завидуют моей судьбе.
Скоро траурные одежды сменятся праздничными, скоро я соединюсь с Люцилою, чтобы уже более не расставаться; скоро я помещу ее на брачное ложе.
Мое счастье начнется, чтобы кончиться только с жизнью.
Мысль о таком сладостном союзе меня приводить в восторг: все моменты упоительной жизни и все восхищение двух влюбленных сердец представляются моей погруженной в упоение счастьем душе.
Приди, дорогой друг, приди разделить мою радость
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рукопись заканчивается на этом. Последняя страница с пятью последними строками произведения оторвана, вероятно, каким-нибудь сумасбродным собирателем автографов еще в то время, когда рукопись составляла часть библиотеки Эме Мартена. Этот недостаток, впрочем, для читателя не слишком ощутителен, так как развязка романа налицо.
Примечание французского издателя.
К О Н Е Ц
1
Музыкальный инструмент, род лютни