* * *
- Люк, - крикнула Мелани в другую комнату номера, но там стояла тишина. - Пожалуйста.
Никакого ответа от мужчины, который несколько часов назад целовал ее под дождем из лепестков роз, и клялся перед всем обществом Парижа ей в вечной любви.
Как может супружеская кровать быть такой холодной? Мелани поежилась в своем кружевном халате и почувствовала, как слезы наполняют ее глаза, когда она увидела свой букет, белые розы и пурпурные лилии, он лежал там, где невеста оставила его - на прикроватном столике. Он все еще был таким свежим, словно новый, и Мелани вспоминала, как прислонялась к цветам, вдыхая их аромат, и понимание того, что теперь она миссис Люк Перетел, накрыло ее. Слова казались волшебными, словно заклинание в сказке. Но теперь, за окном светился город, и Мелани страдала, но не по своему новому мужу, а по другому мужчине в другом городе. Ох, Брук, думала она.
Она не осмелилась произнести это вслух, из-за страха, что их унесет прочь, за пределы ее досягаемости, и найдут единственную любовь, которая была у нее.
Ух. Я посмотрела на мать, которая все еще печатала, ее брови нахмурились, губы двигались. Теперь я знала, что то, что она писала, было чистой выдумкой. В конце концов, она была женщиной, которая создавала истории о жизнях и любви богатых, в то время как мы вырезали купоны, и наш телефон постоянно отключали. И он не похож на Люка, нового холодного мужа, у которого запасы Ensures или что-то вроде того. Я надеюсь.
- О, спасибо!
Моя мать, заметив чашку свежего кофе, протянула пальцы и подняла ее, делая глоток. Ее волосы были собраны в хвост, макияжа не было, она была одета в пижаму и тапочки с принтом леопарда, которые я подарила ей на последний День рождения. Она зевнула, откинулась на спинку стула и сказала:
- Я работала всю ночь. Который сейчас час?
Я посмотрела на часы в кухне, видневшиеся через занавески, которые все еще слабо раскачивались.
- Восемь пятнадцать.
Она вздохнула, снова поднесла чашку к губам. Я взглянула на лист в машинке, стараясь понять, что случилось дальше, но все, что мне удалось увидеть, это несколько строчек диалога. Очевидно, Люку есть, что сказать.
- Итак, все идет хорошо, - сказала я, кивая на кипу напротив моего локтя.
Она сделала рукой жест "так себе".
- О, ну, в середине есть небольшие намеки, ну ты знаешь, всегда есть мутные пятна. Но прошлой ночью, когда я почти уснула, ко мне пришло вдохновение. Это надо связать с лебедями.
Я ждала. Но оказалось, что это все, что она собиралась сказать мне, так как теперь она взяла пилочку из кружки, наполненной ручками и карандашами, и начала обрабатывать мизинец, придавая ему нужную форму.
- Лебеди, - наконец говорю я.
Она бросает пилочку на стол и вытягивает руки за головой.
- Знаешь, - говорит она, намазывая локон на ухо. - Это ужасные существа, на самом деле. Красивые, когда на них смотришь, но подлые. Римляне использовали их вместо сторожевых псов.
Я киваю, попивая свой кофе. Я могу слышать урчание кошки в комнате.
- Итак, - продолжает она: - Это натолкнуло меня на мысль о цене красоты. Или же что сколько стоит? Вы продадите любовь за красоту? Или счастье за красоту? Можно ли продать великолепного человека с подлыми прожилками? И если вы совершили покупку, допустим вы купили красивого лебедя, а он не отвернулся от вас, то что бы вы сделали, если все произошло наоборот?
Это были риторические вопросы. Мне так показалось.
- Я не могу не думать об этом, - говорит она, качая головой. - И не могу спать. Мне кажется, это из-за того ужасного гобелена, который мы повесили по настоянию Дона на стене. Я не могу расслабиться, когда смотрю на детально прорисованные изображения битв и страдания людей.
- Это немного слишком, - согласилась я. Каждый раз, когда мне что-нибудь надо в ее комнате, я оказываюсь прикованной к нему. Сложно отвести глаза от картины обезглавливания Иоанна Крестителя.
- Поэтому я пришла сюда, - говорит она. - Решив, что я плохой работник, и вот уже восемь утра, а я еще не уверена, что знаю ответ. Как такое может быть?
Музыка теперь стихает, ее слышно еле-еле. Я уверена, что чувствую, как булькает моя язва, но это должно быть кофе. Моя мать всегда была очень драматичной, когда писала. По крайней мере, раз во время каждого романа, она врывалась в кухню, почти в слезах, истерила, что она потеряла весь свой талант, книга сплошное болото, бедствие, конец ее карьеры, а мы с Крисом просто сидели, тихо, пока она снова не завопит. Спустя несколько минут, или часов, или - в плохие времена - дней, она возвращалась в кабинет, задергивала шторы, печатала. И когда книга выходила несколько месяцев спустя, пахнувшая новизной и с гладким, еще не потрескавшимся корешком, она всегда забывала о срывах, которые играли свою роль при создании. Если я напоминала ей, то она говорила, что написать роман все равно, что родить ребенка: если ты действительно помнишь, как больно это было, то никогда больше не будешь этого делать.
- Ты разберешься, - говорю я. - Как всегда.
Она закусила губу и посмотрела на страницу, затем в окно. Солнечный свет проникает внутрь, и я понимаю, что она выглядит уставшей, даже грустной, такой я ее еще не видела.
- Я знаю, - говорит она, словно соглашается только чтобы сменить тему. И затем, после секунды или двух тишины, она полностью переключает передачу и спрашивает: - Как Декстер?
- Думаю нормально, - говорю я.
- Мне он очень нравится. - Она зевает, затем извиняюще улыбается мне. - Он не похож на парней, с которыми ты встречалась.
- У меня было правило - никаких музыкантов, - объясняю я.
Она вздыхает.
- И у меня.
Я смеюсь, она тоже. Затем я говорю:
- Ладно, и почему ты его нарушила?
- Ох, по той же причине, что и все, - отвечает она. - Я была влюблена.
Я слышу, как закрывается входная дверь, Крис уходит на работу, прокричав до свидания. Мы смотрим, как он идет к своей машине, Маунтин Дью - его версия кофе - в руке.
- Думаю, он купит ей кольцо, если уже не купил, - глубокомысленно произносит моя мать. - У меня такое чувство.
Крис заводит двигатель, затем выезжает, медленно разворачиваясь в глухом переулке. Когда он проезжает, то пьет Маунтин Дью.
- Ну, - говорю я: - Ты узнаешь.
Она допивает кофе, затем тянется и гладит меня рукой по щеке, обводя контур лица. Ее пальцы, как и всегда, холодны.
- Ох, моя Реми, - говорит она. - Только ты понимаешь.
Я знаю, что она имеет в виду, и все же нет. Я во многом похожа на мать, но не тем, чем я бы гордилась. Если бы мои родители остались вместе и стали старыми хиппи, поющими песни протеста, когда мыли посуду после обеда, то возможно я бы была другой. Если бы я видела, что действительно может сделать любовь, или что это, то возможно я бы верила в нее с самого начала. Но большая часть моей жизнь прошла за наблюдением, как браки совершались и распадались. Поэтому я понимала, да. Но иногда, как недавно, я хотела, чтобы такого вообще не было.
- Но она заполнена.
- Заполненная, но не полная.
Я забираю у него Тайд и откручиваю крышечку.
- Она должна быть полной.
- Я всегда кладу мыло справа, когда она стартует, - говорит он.
- Именно поэтому, - отвечаю я, наливая немного моющего средства, пока вода набирается, - Твоя одежда на самом деле не чистая. Здесь задействована химия, Декстер.
- Это стирка, - говорит он.
- Точно.
Он вздыхает.
- Знаешь, - произносит он, пока я наливаю оставшуюся часть Тайда и закрываю крышку, - У остальных парней еще хуже. Они даже не стирают, не говоря уже о разделении на цветное и светлое.
- Цветное и белое, - поправляю я. - Цветное и светлое вместе.
- Ты настолько все анализируешь?
- Ты хочешь, чтобы снова все было розовое?
Это его заткнуло. Наш короткий урок о стирке этим вечером начался с того, что он поставил новую красную футболку на режим с горячей водой, из-за чего вся его одежда приобрела розовый оттенок. С того случая с пластиковой посудой, я делаю все, что угодно, чтобы не касаться домашних дел, но я не могу игнорировать розового бойфренда. Поэтому я здесь, в прачечной желтого дома, месте, которого я всеми силами избегала из-за огромной кучи нестиранного нижнего белья, носков и различных футболок, валяющихся здесь, часто выпадающих в коридор. Что неудивительно, если учесть, что никто не покупал моющего средства. Только на прошлой неделе, Джон Миллер стирал свои джинсы Палмолив.
Как только начался цикл, я переступила через кипу грязных носков, обратно в коридор, и закрыла за собой дверь, насколько это было возможно. Затем я последовала за Декстером в кухню, где Лукас сидел на столе и ел мандарин.
- Ты стираешь? - спросил он Декстера.
- Ага.
- Снова?
Декстер кивнул.
- Я отбеливаю белое.
Лукас выглядел ошеломленным. Но тем не менее, он был одет в футболку с пятном от кетчупа на воротнике.
- Вау, - сказал он. - Это…
И затем, внезапно, стало темно. Совсем темно. Весь свет вырубило, холодильник прекратил шуметь, свист стиральной машинки затих. Единственным светлым пятном, которое мне удалось увидеть, был фонарь на крыльце соседнего дома.
- Эй! - закричал Джон Миллер из гостиной, где он прилип, как всегда в это время каждый вечер, к Колесу фортуны. - Я почти решил загадку, чувак!
- Заткнись, - сказал Лукас, он встал и пошел к выключателю, который пощелкал несколько раз, клик-клэк-клик. - Должно быть, перегорел предохранитель.
- Это во всем доме, - сказал Декстер.
- И?
- И, если бы это был только один предохранитель, то что-нибудь еще бы работало.
Декстер взял зажигалку с середины стола и щелкнул ею.
- Должно быть, отключили электроэнергию. Возможно, всю энергосистему.
- Ох.
Лукас снова сел. Из гостиной послышался шум, когда Джон Миллер попробовал идти в темноте.
Это не моя проблема. Точно не моя. Однако я не могу не заметить:
- Мм, у соседей есть свет.
Декстер откидывается на стул, смотрит в окно, чтобы убедиться.
- Есть, - говорит он. - Интересно.
Лукас начал чистить следующий мандарин, когда Джон Миллер появился в дверном проходе. Его бледная кожа выглядела еще светлее в темноте.
- Света нет, - сказал он, словно мы были слепыми, и нам необходимо было дать знать об этом.
- Спасибо, Эйнштейн, - проворчал Лукас.
- Проблема в схеме, - решил Декстер. - Может, плохая проводка.
Джон Миллер вошел в комнату и плюхнулся на кушетку. Минуту никто ничего не говорил, и мне стало ясно, что для них это не было большой проблемой. Свет, шмет.
- Ты не оплатил счет? - наконец спросила я у Декстера.
- Счет? - повторил он.
- Счет за электроэнергию.
Молчание. Затем Лукас:
- Ох, чувак. Чертов счет за энергию.
- Но мы его оплатили, - сказал Джон Миллер. - Он был здесь на стойке, я вчера видел.
Декстер смотрит на него.
- Ты его видел или мы его оплатили?
- И то, и то? - говорит Джон Миллер, и Лукас нетерпеливо вздыхает.
- Где он был? - спрашиваю я Джона Миллера и встаю. Кому-то придется что-то сделать, это точно. - На какой стойке?
- Там, - показывает он, но темно, и я ничего не вижу. - В том шкафу, где мы храним важные вещи.
Декстер берет зажигалку и зажигает свечу, затем оборачивается к шкафу и начинает рыться, сортируя то, что парни считают Важным. Очевидно, это включает в себя пакетики с соевым соусом, пластиковую игрушку гавайской девушки, и спичечные коробки из городского круглосуточного магазина и бара.
Ох, и несколько листочков бумаги, один из которых схватил Декстер и поднял вверх.
- Это?
Я забираю у него, прищуриваюсь, стараясь рассмотреть написанное.
- Нет, - медленно отвечаю я. - Это записка, что если вы не оплатите счет до - сейчас посмотрим - вчера, они выключат электроэнергию.
- Вау, - говорит Джон Миллер. - Как это прошло мимо нас?
Я поворачиваю листик: с другой стороны к нему приклеены купоны от пиццы, один уже оторван, а оставшиеся немного жирные.
- Без понятия, - говорю я.
- Вчера, - задумчиво произносит Лукас. - Вау, так они дали нам полдня сверх этого. Это довольно щедро с их стороны.
Я смотрю на него.
- Ладно, - бодро произносит Декстер: - Чьей обязанностью было платить по счетам?
Опять тишина. Затем Джон Миллер говорит:
- Теда?
- Теда, - вторит ему Лукас.
- Теда, - говорит Декстер, он тянется к телефону и снимает трубку. Он набирает номер, затем садится, барабанит пальцами по столу. - Привет, эй, Тед. Декстер. Угадай, где я?
Секунду он слушает.
- Неа. Темнота. Я в темноте. Разве не предполагалось, что ты оплатишь счет за электроэнергию?
Я могла слышать, как Тед что-то отвечает, говорит быстро.
- Я почти решил загадку! - кричит Джон Миллер. - Мне надо было "Л" или "В".
- Никому нет дела, - говорит ему Лукас.
Декстер продолжает слушать Теда, который, очевидно, еще не переводил дыхание, издает только хммм-хммм. Наконец он говорит:
- Ладно! - и вешает трубку.
- Итак? - говорит Лукас.
- Итак, - отвечает нам Декстер, - У Теда это под контролем.
- Это значит? - спрашиваю я.
- Это значит, что он страшно обозлен, потому что, очевидно, предполагалось, что я оплачу счет за электроэнергию.
Потом он улыбается.
- Итак! Кто хочет рассказать историю с приведениями?
- Декстер, ну правда, - говорю я. От такой безответственности моя язва начинает болеть, но видимо Лукас и Джон Миллер к этому привыкли. Никто из них не выглядит расстроенным или даже удивленным.
- Все в порядке, все в порядке, - говорит он. - У Теда есть деньги, он позвонит им и посмотрит, что он может сделать, чтобы все работало сегодня вечером или завтра рано утром.
- Тед молодец, - говорит Лукас. - Но что с тобой?
- Со мной? - Декстер выглядит удивленным. - Что со мной?
- Он имеет в виду, - говорю я. - Что ты должен сделать что-нибудь приятное для дома, чтобы извиниться за это.
- Точно, - говорит Лукас. - Послушай Реми.
Декстер смотрит на меня.
- Милая, ты не помогаешь.
- Мы в темноте! - говорит Джон Миллер. - И это твоя вина, Декстер.
- Ладно, ладно, - говорит Декстер. - Хорошо. Я сделаю что-нибудь для дома. Я…
- Почистишь ванную? - предлагает Лукас.
- Нет, - решительно отвечает Декстер.
- Постираешь мне?
- Нет.
Наконец Джон Миллер произносит:
- Купишь пива?
Все ждут.
- Ага, - отвечает Декстер. - Да! Я куплю пива. Вот.
Он лезет в карман и достает оттуда смятую купюру, которую теперь держит, чтобы мы все видели.
- Двадцать баксов. Из моих тяжело заработанных денег. Для вас.
Лукас быстро забирает ее со стола, словно считает, что Декстер передумает.
- Отлично. Пойдем.
- Я за рулем, - Джон Миллер вскакивает на ноги. Они с Лукасом выходят из кухни, споря о том, где ключи. Затем входная дверь закрывается, и мы остаемся одни.
Декстер дотягивается до стойки и достает еще одну свечку, затем зажигает ее и ставит на стол, а я сажусь на стул напротив него.
- Романтично, - замечаю я.
- Конечно, - говорит он. - Я все это запланировал, чтобы заполучить тебя в темном доме при свете свечей.
- Врунишка, - говорю я.
Он улыбается.
- Я попробовал.
Секунду мы сидим в тишине. Я вижу, что он смотрит на меня, через секунду отталкиваю стул и иду вдоль стола к нему, сажусь на колени.
- Если бы ты был моим сожителем и такое натворил, - говорю я, пока он убирает волосы у меня с плеча: - Я бы убила тебя.
- Ты бы научилась любить это.
- Сомневаюсь.
- Мне кажется, - говорит он: - Что на самом деле ты привязана ко всем тем чертам моего характера, которые ненавидишь.
Я смотрю на него.
- Я так не думаю.
- Тогда что это?
- Что что?
- Что это, - говорит он: - Что заставляет тебя любить меня?
- Декстер.
- Ну, правда. - Он отодвигает меня так, что моя голова напротив его, его руки сплетены замком на моей талии. Перед нами дрожат свечи, отбрасывая неровные тени на дальнюю стену. - Скажи мне.
- Нет, - говорю я и добавляю: - Это слишком странно.
- Нет. Смотри. Я скажу, что мне в тебе нравится.
Я тяжело вздыхаю.
- Ну, конечно же, ты красивая, - он это игнорирует. - И это, стоит отметить, первое, что привлекло мое внимание в агентстве в тот день. Но затем, я должен сказать, что меня поразила твоя уверенность. Знаешь, большинство девушек ненадежные, они беспокоятся о своей фигуре, о том, действительно ли они тебе нравятся, но не ты. Ты действовала так, словно тебя совсем не волнует, поговорю я с тобой или нет.
- Действовала? - спрашиваю я.
- Видишь? - я чувствую, как он ухмыляется. - Я об этом.
- Так тебя привлекает тот факт, что я сучка?
- Нет, нет. Не это.
Он сменил позу.
- Что мне нравится, так это вызов. Проходить через это, пробираться. Многих людей легко раскусить. Но у такой девушки как ты, Реми, есть слои. То, что ты видишь очень далеко от того, что ты получаешь. Ты можешь выглядеть жесткой, но глубоко внутри ты очень мягкая.
- Что? - говорю я. Честно, мне обидно. - Я не мягкая.
- Ты купила мне пластиковую посуду.
- Это была распродажа! - кричу я. - Господи!
- Ты мила с моей собакой.
Я вздыхаю.
- И, - продолжает он: - Ты не только вызвалась помочь и научить меня как правильно отделять цветное от светлого…
- Цветное от белого.
- …Но ты еще и помогла решить проблему с чеком и сгладить разногласия с парнями. Прими это, Реми. Ты милая.
- Заткнись, - огрызнулась я.
- Разве это плохо? - спрашивает он.
- Нет, - говорю я. - Просто это неправда.
И никогда так не было. Меня называли по-разному, но никогда не говорили, что я "милая".
От этого я занервничала, словно он открыл страшную тайну, о наличии которой я даже не подозревала.
- Ладно, - говорит он. - Теперь ты.
- Теперь я что?
- Теперь ты говоришь, почему я тебе нравлюсь.
- С чего это?
- Реми, - строго говорит он. - Не заставляй меня вновь называть тебя милой.
- Ладно, ладно.
Я сажусь и наклоняюсь вперед, двигая свечку к краю стола. Разговор о том, как я утратила угловатость: вот какой я стала. Правдивые признания при свете свечей.
- Ну, - наконец говорю я, понимая, что он ждет: - Ты заставляешь меня смеяться.
Он кивает.
- И?
- Ты хорошо выглядишь.
- Хорошо выгляжу? Я назвал тебя красивой.
- Ты хочешь быть красивым? - спрашиваю я.
- А ты говоришь, что нет?
Я посмотрела на потолок, покачав головой.
- Я шучу, я прекратил. Боже, расслабься, ладно? Я не прошу тебя пересказать Декларацию Независимости под дулом пистолета.
- Надеюсь, - говорю я, и он смеется, достаточно громко, чтобы задуть свечу на столе, и мы снова остаемся в полной темноте.