- Это самое вкусное. Есть люди, которые самое вкусное оставляют на потом, а сперва съедают что похуже. Я всегда поступаю наоборот. Сначала и немедленно ем самое вкусное, а потом будь что будет. А то, глядишь, и не доживешь до сладкого куска… Или в последний момент отнимут. Когда я был молодой и особенно нетерпеливый, так я в борще со сметаной в первую очередь съедал сметану. Ребята из команды всегда смеялись… - Он задумчиво посмотрел на меня. - Слушай, ты случайно не знаешь, почему меня на воспоминания потянуло? Это, наверное, от старости…
- От чьей старости? - уточнила я.
- От твоей, конечно, - улыбнулся он. - Ну, ладно, продолжим нашу учебу… Когда ты скушаешь корочку, сними верхние и нижние плавнички вместе с мелкими косточками.
Он ловко подцепил плавнички, похожие из-за частых коротких косточек на гребешки, и положил на край тарелки.
- Если бы эта рыба была поменьше, то я обязательно обсосал бы эти косточки, а так нужно экономить силы, чтобы с нею справиться. Потом вилочкой, аккуратно, от хребта вниз снимаем это нежное мясо с ребрышек. Тут кроме ребер других костей нет, потому едим смело. Жевать не обязательно, это мясо само тает на языке. Но не забывай запивать вином. Конечно, положено под форель пить "Цинандали" или "Эрети", но молоденькие барышни любят шипучее и сладкое…
- Он подлил мне шампанского. - А я люблю коньяк, украшающий нежную форель как острая ароматная аджика.
Он поднял свой бокал и задумался. Потом легко кивнул своим мыслям и заговорил:
- Человек может обходиться без воздуха две-три минуты, без воды пять суток, без пищи месяц, а без любви ни мгновения. Как только он появляется на свет, он начинает любить свою мать, потом он подрастает, и у него появляются друзья, которых он любит, потом возлюбленная или возлюбленный, если речь идет о девушке. Потом человек начинает любить своих детей и внуков. Но есть еще одно чувство, которое человек получает вместе с молоком матери. Это любовь к своей Родине. Это чувство прекрасно. Оно движет каждым советским человеком. Так выпьем за то, чтобы все эти чувства мирно уживались в человеке. Чтобы любовь к близким не мешала нам любить нашу великую Родину и, наоборот, чтобы наша беззаветная любовь к Родине не запрещала нам любить наших близких, отринутых ею как чуждый или даже враждебный элемент. Выпьем за любовь без трагических противоречий и последствий!
Он произносил эти слова, неотрывно глядя мне в глаза. У меня от его взгляда мурашки побежали по коже.
Мы выпили.
- Продолжим нашу учебу, - как ни в чем не бывало, сказал Нарком. - Когда мы закончили с ребрышками, приступаем к спинке. Тут нужно быть предельно осторожным. В спинке находятся вилочковые кости, очень тонкие и очень острые. Правда, в форели их не так много, но они есть. Для того чтобы избежать неприятностей, мы будем снимать вилкой мясо вдоль хребта небольшими кусочками. Вот смотри. - Он подцепил кусочек не больше сантиметра длиной и снял его со скелета. Из кусочка торчали две косточки. Нарком пальцами осторожно вынул их, положил на край тарелки, а кусочек на вилке поднес к моим губам. Я послушно открыла рот, и он осторожно положил туда кусочек. - Теперь так до самого хвоста. Поняла?
Я кивнула.
- Сама Справишься?
Я снова кивнула.
- Ты способная ученица. Это безобразие, что тебе хотят дать серебряную медаль. Наверное, кое-кто из учителей к тебе несправедлив… А может, неравнодушен? - Он изучающе посмотрел на меня. - У вас много мужчин-учителей?
"Господи, неужели он и это знает?" - похолодела я. У меня действительно был незатихающий конфликт с учителем физики, неопрятным холостяком лет сорока с безобразными испорченными зубами. У него всегда так дурно пахло изо рта, что я невольно отодвигалась, когда он подходил к моей парте и пытался что-то объяснить, тыча грязным пальцем в мою тетрадку. Это было совершенно бесполезно, потому что от этого запаха я переставала соображать вообще. Каждый раз, чтобы получить четвертную четверку, мне приходилось ходить к нему на дополнительные занятия и терпеть невыносимые муки, так как он сажал меня за свой стол и постоянно касался моей ноги своим костлявым коленом.
- Хватает, - сокрушенно вздохнув, ответила я.
- Мы посмотрим, может, действительно кто-то пристрастно к тебе относится. Кушай, пожалуйста, делай, как я говорю, и не думай ни о чем грустном.
Я стала делать, как он меня научил, и действительно, дело пошло быстро и безопасно. Все косточки были видны, и я их легко вынимала.
Когда мы очистили одну сторону, то перевернули рыбину и с другой стороны начали все сначала.
К концу обеда у меня уже было ощущение, что никакой это не грозный Нарком, перед чьим именем трепещет вся страна, а веселый, озорной дядечка, который знает и умеет в этой жизни очень много всего веселого и забавного и готов меня всему этому научить. И я была уже не против, чтобы меня учили…
- Ты знаешь, что все грузины поэты и романтики? - спросил он и вдруг снял пенсне. Глаза его сразу сделались беспомощными и очень симпатичными. - Хочешь, я прочту тебе свои стихи?
- Конечно! - бесшабашно воскликнула я, салютуя ему хрустальным бокалом с нежно-золотым шампанским. - Какой же праздник без стихов?!
- Молодец, девочка! - довольно крякнул он. - Удача идет к веселым людям. Я прочту самое любимое стихотворение.
Он отпил глоток коньяка, поставил свой бокал на стол и, слегка откинувшись на стуле, закрыл глаза. Я приготовилась слушать.
Первые же гортанные звуки незнакомой речи поразили меня. Он читал по-грузински. Стихотворение было коротким, очень грустным и, очевидно, назидательным. Оно кончалось каким-то вопросом. Задав его, Нарком открыл глаза и вопросительно посмотрел на меня, словно я могла понять смысл этого вопроса.
Разумеется, ничего я понять не могла, но музыка этих стихов понравилась мне и нашла какой-то отзвук в сердце. Я снова захлопала в ладоши, как и тогда, когда он с таким мастерством обрабатывал мяч, и воскликнула совершенно искренне:
- Очень, очень красиво!
- Это не совсем мои… - скромно потупился он, - это стихи Омара Хайяма. Я их только перевел. Слышала о таком?
К моему огромному стыду, я о таком поэте тогда еще не слышала. Но врать я не стала.
- Нет, - со стыдом призналась я.
- В твоем возрасте я тоже о нем не слышал, - успокоил меня Нарком. - Он жил тысячу лет назад и был еще математиком и астрономом. Писал он на персидском языке, а на грузинском я его стихов еще не встречал. По-русски это стихотворение звучит так:
На кровлю шахского дворца сел ворон,
Череп шаха-гордеца держа в когтях,
И спрашивал: Где ж трубы?
Трубите славу шаху без конца!
Замолчав, он посмотрел на часы.
- Ты сыта? - спросил он так, как спросила бы об этом моя бабушка.
- Да, конечно! - воскликнула я, недоумевая, как можно спрашивать об этом после всего, что мы съели.
- Ну и хорошо! А мне сегодня предстоит обедать до самого утра…
Меня поразила эта фраза, но я не стала выяснять, что же он имеет в виду.
Между тем он нажал на какую-то кнопку, в столовую тут же вошла тетя Шура и безмолвно застыла в дверях в ожидании дальнейших распоряжений.
- Ты Левона покормила?
Тетя Шура молча наклонила голову.
- Тогда позови, и побыстрее, - сказал Нарком и еще раз взглянул на часы.
Через минуту в столовую вошел маленький согбенный человечек, лицом схожий с химерой собора Парижской Богоматери.
- Давай, только быстро, - деловито сказал Нарком и повернулся ко мне. - Ничего не бойся, это портной, он только тебя измерит.
Левон достал из кармана обычный портновский метр, приблизился ко мне и, не решаясь приступать к делу, вопросительно взглянул на Наркома.
- Не тяни, - с раздражением сказал тот. - А ты встань, - бросил он мне и, подозвав к себе тетю Шуру, стал что-то тихо ей говорить. Она только послушно кивала ему в ответ.
Я поднялась со стула, и Левон начал профессионально, по-портновски обмеривать меня, а данные записывать в засаленный отрывной блокнотик.
Нарком тем временем прощально махнул мне рукой и деловой походкой вышел из столовой. Как я поняла, вышел окончательно, чтобы уже не вернуться в тот день.
Я почувствовала себя жестоко обманутой. О папе не было сказано ни слова. Слезы непроизвольно покатились из моих глаз. Портной, участливо заглянув в мои глаза, спросил:
- Я сделал тебе неприятно, дочка?
Я отрицательно помотала головой. Слезы еще сильнее потекли по щекам. Тетя Шура, составлявшая бутылки на сервировочный столик, с неодобрением покосилась в нашу сторону.
Наконец портной закончил и, не сообщив мне, что же он собирается шить, удалился, а я гак и осталась, как дура, стоять посреди столовой. Я не знала, нужно ли мне снова садиться или уже можно уйти.
Тетя Шура, сметая со скатерти крошки специальной щеточкой в красивый серебряный совок, как бы себе под нос проворчала:
- Хозяин вызвал его. Нельзя. Не ослушаешься. Велел тебе фрукты брать с собой. Какие захочешь. Вон виноград, груши, конфеты бери.
- Как же я их домой принесу? - всхлипнув, сказала я.
- А я тебе бумажный пакетик дам, с ручками, - деловито пояснила тетя Шура.
- А что я дома-то скажу? - Я уже заревела в голос. - Откуда у меня в мае виноград и груши?
- А ты по дороге съешь, - невозмутимо предложила тетя Шура, - не пропадать же добру. А насчет отца своего не плачь. Он говорит, сурьезное очень это дело. Хозяин о нем помнит. Тут, не загадывамши, нужно сперва о послаблении хлопотать, а там видно будет. Может, и забудется… А сплеча рубить тут нельзя. Но он похлопочет, похлопочет…
Я, не веря своим ушам, подбежала к крошечной тете Шуре с такими бурными объятиями и поцелуями, что чуть не свалила бедняжку.
- Будет, будет лизаться-то! - заворчала тетя Шура. - Я, что ли, хлопотать буду. Кто дело сделает, того и целуй…
Ничего я, конечно, в тот день с собой не взяла, кроме горсти конфет "Трюфели", которые мне насильно засунула в карман школьного передника тетя Шура. Она же и проводила меня на улицу.
Машины, на которой я приехала с Николаем Николаевичем, во дворе не было. Тетя Шура хотела меня усадить в другую, поменьше, но я отказалась и пошла домой пешком. Кстати, и идти-то там было не более пятнадцати минут. Мы с Наркомом жили по соседству.
8
Я так подробно вспоминаю все, что произошло со мной в первую нашу встречу, потому что она по сей день вся, во всех подробностях стоит у меня перед глазами и по-прежнему занимает в моей жизни место гораздо большее, чем я хотела бы. Наверное, это оттого, что я никому никогда не рассказывала об этом, не делилась ни с кем своими переживаниями, оттого они, нерастраченные, и хранятся во мне. Может быть, таким способом мне удастся облегчить душу, и эти воспоминания перестанут являться мне непрошеными в самый неподходящий момент.
Из зеленых сплошных ворот его особняка я вышла около десяти часов. Домой я не спешила, так как сказала бабушке, что сразу после школы иду к Илье в мастерскую. Я не рассказала ей о нашем расставании. Не хотела ее волновать. Она очень любила Илью, считала его воспитанным молодым человеком и талантом. Поэтому она отпускала меня с ним куда угодно и на сколько угодно.
На улицы мягко опускались сиреневатые майские сумерки. Девочки-третьеклассницы, расчертив утоптанную во дворах землю осколками стекол или старыми гвоздиками, играли в классики. В ту пору еще большинство дворов были не заасфальтированы.
Девчонки постарше крутили прыгалки, а еще постарше стайками бродили по улицам. В некотором отдалении от них двигались ватаги пацанов, которые изо всех сил делали вид, что они к девчонкам не имеют никакого отношения. Впрочем, и те и другие разговаривали и смеялись громче, чем обычно…
Господи, как все это было далеко QT меня, хотя я сама ходила так по весне всего три года назад… Теперь же я шла, и все тело у меня гудело, как трансформатор, от невероятного нервного напряжения, которое я только что пережила.
Теперь, с вершины своего сегодняшнего опыта, я могу сравнить общение с Наркомом с приемом контрастного душа. Вот только что он согревал тебя вниманием, открытой веселостью, искрометными тостами и комплиментами, как тут же без всякого перехода от него вдруг веяло ледяным, могильным ужасом. Он был человеком крайностей. Наверное, он стал таким из-за своего незаурядного кавказского темперамента и глубокого душевного надлома, который скрывал от всех.
Однажды, когда он был особенно мрачен, я спросила у него, отчего он такой невеселый? Он задумчиво посмотрел на меня:
- Послушай, если б тебя без твоего согласия выдали замуж за Синюю Бороду, который свою первую жену задушил, вторую зарезал, третью отравил, а четвертую утопил в пруду. Зная об этом, ты бы очень веселилась? Да, он тебе говорил бы, что больше всех любит тебя, ценит твою красоту и верность, но была бы ты спокойна и счастлива?
Я, дуреха, тогда не сообразила, о чем он говорит, и попыталась перевести его слова в шутку. Он даже не улыбнулся. Мне и в голову не могло прийти, что под женой он имеет в виду себя.
9
Николай Николаевич позвонил через два дня рано утром. Была суббота, и у нас было всего четыре урока. Мы назначили нашу встречу на час дня на старом месте.
Он попросил меня прийти в белом праздничном фартуке и с белым бантом в косе. И еще он предупредил, чтобы я не пользовалась духами.
Когда в трубке раздались длинные гудки, я украдкой покосилась на бабушку, которая с нескрываемым любопытством поглядывала в мою сторону, и добавила:
- Ладно, Татьяна, обо всем договоримся в школе. Сама- то не опаздывай…
Да, я забыла сказать, что в то время носила косу, и довольно толстую. Она и сейчас хранится у меня в специальной коробке. Но бантами я ее никогда не украшала, даже на праздники. Ленты, разумеется, у меня еще с начальных классов были.
Меня удивила такая просьба Николая Николаевича, но я почему-то подумала, что Нарком ждет какую-то делегацию и мне будет поручено ее приветствовать. Какая делегация? Почему ее нужно приветствовать? Глупость все это, конечно, неимоверная, но тогда ничего другого мне не пришло в голову.
После уроков я забежала домой, наврала бабушке с три короба, подвязала косу бантом на затылке, одела белый передник и помчалась к памятнику Пушкину.
Машина нас ждала за углом на Большой Бронной. Николай Николаевич сел опять рядом со мной, всю дорогу молчал, а когда мы уже остановились во дворе особняка, похлопал по плечу, улыбнулся, обнажив по-лошадиному длинные желтоватые зубы, и сказал:
- А ты молодец! Никому ни слова не сказала, буквально! Молодец!
Пока мы шли по коридорам, я с ужасом думала, откуда же он знает, что я действительно никому ни слова, буквально. Впрочем, я сейчас думаю, что он таким образом меня проверял и запугивал одновременно. Но тогда я выдержала проверку, потому что совесть моя была чиста.
Нарком встретил меня в столовой как старую знакомую, обнял, громко расцеловал в губы и в щеки. Я почувствовала, что от него сильно пахнет коньяком. Похлопывая меня по спине, повел за стол.
- Надеюсь, ты еще не обедала? А то тетя Шура обидится.
Тетя Шура тут же хлопотала у стола и на реплику Наркома что-то проворчала под нос.
В углу за резным буфетом я заметила огромную круглую шляпную коробку. Она была такая большая, что в нее могла бы спокойно поместиться крышка нашего круглого стола из гостиной. "Ничего себе шляпка", подумала я. В ней я бы выглядела как пляжный зонтик.
Перехватив мой взгляд, Нарком таинственно улыбнулся.
- Это для тебя.
- А что это такое?
- Об этом ты узнаешь позже. А тебе идет белый передник и бант. Ты в этом наряде как настоящая гимназистка.
10
Обед начался так же, как и в прошлый раз. Нарком говорил замысловатые тосты, много пил сам и заставлял пить меня. Еда на этот раз была не грузинская, а просто дорогая, ресторанная. Было много икры, которой он кормил меня прямо с серебряной ложечки, были куриные шницели по-министерски, которые я спустя несколько лет так полюбила в угловом кафе гостиницы "Националь", был жульен из грибов, только вместо хлеба опять был горячий лаваш и много грузинской зелени. Я даже одну травку со смешным названием "цицматы" запомнила и полюбила навсегда.
Нарком в этот раз как-то особенно быстро развеселился. Посреди" обеда он открыл крышку роскошного музыкального комбайна, стоявшего в углу, поставил "Вальс цветов" из балета "Спящая красавица" и пригласил меня танцевать. Оказалось, что он прекрасно танцует. Легко, красиво и уверенно.
Я ему сказала об этом. Он улыбнулся с довольным видом и прошептал, щекоча губами мое ухо:
- Я все делаю легко, красиво и уверенно…
Тут как бы прозвенел первый звоночек. Я почувствовала, как что-то горячее возникло у меня под сердцем в районе солнечного сплетения и мягко опустилось в низ живота.
Дело в том, что этими ночами, ворочаясь в тревожном полусне почти до самого утра, я видела такие зловещие и вместе с тем возбуждающие сцены с участием Наркома, что теперь никак не могла дождаться; когда же они станут явью. Мне было и страшно и любопытно одновременно. Я понимала, что не просто же так, чтобы покормить обедом, меня вот уже второй раз привозят к нему.
А между тем Нарком выпустил меня из объятий, жестом приказал покрутиться в одиночку, а сам опустился в кресло и с улыбкой, кивая головой в такт музыке, смотрел на меня. Больше на мои ноги…
Потом мы снова пировали и танцевали. У него было много пластинок. В нижней части комбайна для них было специальное отделение. Нарком разошелся, поставил знаменитый канкан из оперетты Оффенбаха "Прекрасная Елена", и мы начали с лихим гиканьем и уханьем танцевать, что есть силы задирая ноги.
Когда мы, обессиленные, упали на диван, он обнял меня за плечи и, лукаво улыбнувшись, спросил:
- А не пора ли позвонить нашей бабушке?
- Не пора! - мотнула я головой.
- А ты не боишься, что она тебя заругает, если ты придешь поздно?
- Нет, не боюсь! - засмеялась я, и он засмеялся со мной.
- Какая ты смелая! Ничего не боишься?
- Ничего не боюсь, - сказала я, приблизив свои широко открытые глаза к стеклышкам его пенсне. Мне вздумалось, что мой зажигательный взгляд не проходит сквозь стекла, и я с замирающим от страха и любопытства сердцем медленно подняла руку к его лицу, осторожно взялась двумя пальцами за металлические рычажки, надавив на них, медленно сняла пенсне с грозного Наркома и, приблизившись к нему еще ближе, повторила: - Ничего не боюсь!