- Подожди здесь, - сказал мой сопровождающий и кивнул на диван. Потом он подошел к одной из стенных панелей и нажал на ручку, которую я сперва не заметила. Это была дверь. Он приоткрыл ее и сказал, дернув ртом в некоем подобии улыбки:
- Здесь туалет, если что.
После этого он подошел к другой панели между роялем и столиком с телефоном. Она тоже оказалась дверью, за которой он и скрылся.
Туалет оказался как нельзя кстати, так как в школе я ничего не успела сделать.
Я вошла туда и обомлела. Это была ослепительно светлая комната метров двадцати, отделанная с полу до потолка белоснежным кафелем. Над широкой сверкающей раковиной было прямо в стене овальное зеркало без единого пятнышка на безукоризненной поверхности. По бокам зеркала выступали прямо из стены круглые шары светильников.
Просторная ванна с двумя отдельными смесителями и закругленными краями была наполовину утоплена в пол. Все сверкало никелем, а рукоятки кранов блестели, как золотые. Это я тогда так подумала, а теперь я понимаю, что они и были золотые. Или по меньшей мере позолоченные.
Другое широченное зеркало, во весь рост, было расположено напротив ванной и еще некоего сооружения, о котором позже. Зеркало было вделано в стену и крепилось к ней громадными золотыми винтами по углам. Оно увеличивало и без того просторное помещение в два раза.
Больше всего меня поразило то, что там же стояла медицинская кушетка, только пошире и укрытая не желтой клеенкой, как обычно в поликлиниках, а махровой простыней. В те годы махровых полотенец в обиходе еще не было. Одно такое откуда-то привез в наш дом Лев Григорьевич. О махровых простынях или халатах я уже не говорю.
Тут же стояла круглая вешалка, точно такая же, как у нас дома, только наша была деревянная, а эта металлическая.
Теперь о том сооружении рядом с ванной, которое я тогда не могла назвать унитазом - язык не поворачивался. Это теперь мы привыкли к любым конструкциям в этом роде, а тогда ничего, кроме чугунного сливного бачка над головой, который постоянно потеет и плачет тебе на спину холодными слезами, мы не знали. Я даже и приближалась-то к нему с почтением. Прямо над унитазом, составляя с ним одно целое, возвышался сверкающий никелированной ручкой фаянсовый бачок. Сам же унитаз был закрыт тяжелой, то ли пластмассовой, то ли фаянсовой, крышкой. Под ней помещался такого же материала кружок изысканной формы. Все это сияло безукоризненной чистотой, разумеется.
Усевшись на это сооружение, я вдруг увидела себя с ног до головы в зеркале. Ощущение было настолько необычное, что я даже забыла, зачем села. Мне стоило больших трудов сосредоточиться и начать то, что до этого я так сильно хотела сделать. И то для этого мне пришлось отвернуться. Зато потом я не удержалась и полюбовалась на себя в зеркало во всяких видах, сзади и спереди, и растерла ноги в тех местах, где они были перетянуты резинками и на коже отпечатался рубчик простых хлопчатобумажных чулок - в других чулках нам в школу ходить было запрещено.
Потом, вспомнив, где нахожусь, я быстро оделась, подтянула чулки, причесалась - расческа всегда была со мной в кармане передника - и вышла из этой чудесной комнаты, подумав при этом, что если б такая была у меня, то я бы в ней жила. Жалко, еще подумала я, что никогда в жизни мне не удастся принять там ванну и узнать, зачем там целых два смесителя с двумя золотыми рукоятками на каждом.
Как показала жизнь, я тогда глубоко ошибалась.
4
В гостиной - я буду так называть эту комнату - я опустилась на диван, который указал мне человек в шляпе, и приготовилась ко всему.
Меньше всего я ожидала каких-нибудь домогательств. Очень уж не похоже было, что мой спутник интересуется чем-нибудь этаким. Я была убеждена, что таким хитрым способом меня заманили в какое-то очень высокое правительственное учреждение (вот только зачем здесь такая ванная, я не совсем понимала), чтоб выпытать у меня подробности отношений между Львом Григорьевичем и мамой.
Я уже кусала локти, что пусть хоть кивком, но подтвердила то, что Лев Григорьевич мой отец. В крайнем случае, решила я, от всего можно будет отказаться, сказать, что я не так поняла этого в шляпе. Или он меня не так понял. Сказать, что да, он приходил изредка к нам в гости. Потому я и кивнула.
В тот день мне пришлось ждать долго. Тогда я и смогла рассмотреть все подробности обстановки, подробный отчет о которых дала вам выше. Не буду скрывать - обстановка эта меня поразила настолько, что до сих пор все стоит перед глазами, словно я только что оттуда вышла. Будто и не было этих сорока с лишним лет.
Было совершенно тихо, как ночью на даче.
Я уже начала томиться, предполагая, что про меня забыли. Даже подумала, не пойти ли туда, куда скрылся мой сопровождающий, и напомнить о себе, но вовремя опомнилась…
Минут через сорок пять дверь открылась и оттуда появился человек, который меня привез, но уже без шляпы и пыльника, в сером облегающем двубортном костюме. Волосы его были гладко зачесаны назад. Я невольно удивилась ширине его плеч, которую скрывал реглан "макинтоша".
Он молча сел рядом со мной на диван, посмотрел куда-то мимо моего уха и сказал:
- В общем, сейчас домой… - Он наморщил лоб и болезненно скривил рот. Было похоже, что слова ему давались нелегко. - Не сегодня. Потом. Я позвоню! Меня зовут Николай Николаевич. Тебе помогут… Папе, - пояснил он. - Жди. Ни одного слова, буквально. Никому. Погубишь папу и маму… - Особенно трудно ему дались эти неказенные слова - "папа" и "мама". Он даже вспотел, залез в карман широких брюк, вытащил никогда не бывавший в деле платок и вытер свой цокатый лоб. Потом он встал и, бросив мне: "Пошли", вышел из гостиной.
Мы прошли той же дорогой. В гардеробной я оделась. Мимо уже другого солдатика мы вышли на улицу. Он подвел меня к машине, на которой мы приехали, открыл заднюю дверцу, я села на то же самое место и снова поставила портфель на коленки.
Некоторое время я сидела в машине одна, потом услышала, как он сел на свое водительское место, и машина почти бесшумно тронулась.
Буквально через пять минут я была уже около своего дома.
Когда он открыл мою дверцу, то оказалось, что он опять в своей серой шляпе и пыльнике.
- Я позвоню, - сказал он вместо прощания.
- А телефон? - пискнула я.
- Какой телефон? - поднял свои тяжелые брови он.
- Мой. Вы не записали мой телефон.
- Он у меня есть, - нахмурился Николай Николаевич и захлопнул за мной дверцу.
Поднималась по лестнице я как во сне. Я понимала, что в моей жизни произошли перемены, но не знала, к добру ли они.
Первым моим порывом было набрать Танькин телефон и все ей выложить. Но я отдернула руку как от горячего утюга. "Ни одного слова. Буквально", - вспомнила я. И только тут до меня дошло, что я осталась один на один со своими проблемами.
На другой день позвонил Илья…
Я и об этом никому не рассказала. Меня словно замкнуло на моей боли. Что-то поднялось во мне такое, о чем я и сама не знала. Я ведь действительно ни разу ему не позвонила с тех пор. Даже для того, чтобы помолчать в трубку и послушать его голос. Ни разу не прошла по Собиновскому переулку.
Когда Танька допекла меня своими вопросами, я сказала, что мы с Ильей расстались, и если она спросит об этом еще, то и с ней мы расстанемся навсегда. И представьте себе, она мне поверила и не спрашивала несколько дней. Потом все- таки спросила, и я ей спокойно все рассказала, передав его телефонную отповедь слово в слово.
- Вот сука! - сказала Танька. - Сегодня же позвоню Дубу и пошлю его к черту. Все они суки, эти художники!
5
Через месяц, когда я уже перестала ждать, позвонил Николай Николаевич.
Мы встретились в начале Тверского бульвара у памятника Пушкину. Я опять была в школьной форме и с портфелем, так как пришла на свидание прямо из школы.
Машина ждала нас на Большой Бронной за углом. На этот раз Николай Николаевич сел со мной на заднее сиденье. За рулем был человек в кепке, лица которого я не запомнила.
- Значит, так, - сказал Николай Николаевич, захлопнув дверцу. - Ты взрослая. Я буду говорить напрямую. Отец твой осужден по серьезной статье. Помочь трудно. Пересмотреть нельзя. Можно изменить режим. Это хорошо. Это жизнь. Или помилование. Но это должен подписать Сам! - Он указал пальцем на небо. - Дело у него на контроле. Хлопотать может только нарком. Понравишься ему - вытащишь отца. И мать вернется. Поняла?
Я молча кивнула в ответ. Кровь ударила мне в лицо и тут же отлила, вспотели от страха ладони. Только тогда я вспомнила разговоры в мастерской у Ильи о бесследно исчезающих девушках. Но в этих рассказах их хватали на улицах и затаскивали в машину. За мной же приехали в школу… И потом, я же не исчезла в первый раз… Может, и теперь пронесет, с надеждой подумала я.
- Сама ничего не говори. Он скажет. Все поняла? - Николай Николаевич тронул меня за локоть, так как я слишком углубилась в свои мысли. Я кивнула ему в ответ и снова погрузилась в размышления.
Что значит "понравишься"? В каком смысле? А если не понравлюсь?.. Какие же из девушек пропадали - те, которые нравились, или наоборот? А если понравлюсь, то что дальше?
Живьем я видела его только один раз - недавно, Первого мая на мавзолее Ленина, и то с большого расстояния - наша школа шла в пятой от Мавзолея колонне. Он стоял по левую руку от товарища Сталина в низко надвинутой на лоб шляпе, из-под которой поблескивали стеклышки знаменитого пенсне. До этого я видела его только на портретах.
И что же - этот человек подойдет ко мне, возьмет меня за руку и… Что будет дальше, я даже представить себе не могла.
6
На этот раз мне не пришлось его ждать. Мы с Николаем Николаевичем прошли через гостиную в следующую дверь, за которой оказалась столовая, поразившая меня своими размерами.
Посередине стоял огромный прямоугольный стол, который, как я потом узнала, в собранном виде был рассчитан на двадцать четыре человека, а в разобранном - на сорок. Но больше всего меня поразил сам Нарком. Я буду его так называть. Так мне почему-то проще, чем по имени-отчеству.
Нарком шагнул мне навстречу с протянутыми для приветствия руками, улыбаясь, как старой знакомой, с которой давно не виделся. А я-то, дура, почему-то рассчитывала увидеть его в шляпе, как на мавзолее…
Он был в светло-коричневом однобортном костюме спортивного покроя, с накладными карманами, и в белой рубашке- апаш. Мягкий ее воротничок был выпущен на воротник пиджака. Две верхние пуговицы рубашки были расстегнуты, и в разрезе виднелась грудь, густо поросшая черными волосами.
Он оказался более лысым, чем я думала, но голова у него была красивой формы, и лысина его не портила. Грозное лицо с тяжелым подбородком и глубокими горькими носо-губными складками улыбалось и казалось немного по-детски удивленным.
- Гамарджоба, генацвале! - вскричал он, пожимая двумя руками мою ладонь. Руки у него были волосатые, небольшие, но очень крепкие. - Здравствуй, дорогая, как дела, как успехи, как учеба?
- Спасибо, все хорошо, надеюсь на серебряную медаль, - машинально пролепетала я. Нарком посмотрел на меня с удивлением, словно он вовсе не ожидал от меня ответа на свой вопрос.
- Молодец, - сказал он. - Сейчас будем обедать, ты руки мыла?
Я покачала головой.
- Пойдем, я тебе покажу где. Слушай, положи куда-нибудь свой портфель, здесь не украдут… - Он так заразительно засмеялся, что я, позабыв о всех своих страхах, не удержалась от улыбки.
Он открыл какую-то дверь и пропустил меня вперед. Это была просторная спальня со стенами и мебелью светлого дерева, с огромной кроватью, двумя платяными зеркальными шкафами напротив кровати и трельяжем. На большом круглом столе стояла ваза с разнообразными фруктами. Мне запомнились желтые изысканно удлиненные груши.
Еще одна дверь из спальни вела в ванную комнату, похожую на ту, в которую я заходила из гостиной. Только стены здесь были не белоснежные, а малахитовые.
Я быстро вымыла руки, вытерла их о темно-зеленое махровое полотенце и вернулась в столовую, где маленькая, сухонькая, но очень шустрая старушка накрывала стол на две персоны. Нарком называл ее тетей Шурой.
Николая Николаевича в столовой уже не было.
Пока тетя Шура хлопотала, я, поощряемая доброй улыбкой Наркома, подошла к дивной красоты серванту из карельской березы. На серванте стояла массивная хрустальная ваза, оправленная в почерневшее от времени серебро. В вазе лежал футбольный мяч, который и привлек мое внимание. Он был весь расписан химическим карандашом как складская накладная. Рассмотрев надписи, я поняла, что это автографы известных футболистов из московского "Динамо", к которому Нарком всю жизнь был неравнодушен.
Я спросила разрешения и взяла мяч в руки. Как сейчас помню, он был очень твердый, тяжелый и почему-то теплый.
- Как же они играют таким твердым и тяжелым? - простодушно воскликнула я. - Ведь если этим мячом куда-нибудь попасть…
- Бывает и такое… - усмехнулся Нарком, очевидно, довольный моим сочувственным отношением к футболистам.
- Но ведь и в другое место, наверное, больно? - осмелела я.
- В другое место ничего, - снова улыбнулся Нарком и стал похож на хулиганистого, хитрющего мальчишку. - Дай-ка сюда мячик.
Я протянула ему мяч. Он принял его одной рукой и вдруг уронил… Я ойкнула от неожиданности. Но мяч не упал. Почти коснувшись зеркального паркета, он волшебным образом взлетел к хрустальной люстре. Я только потом поняла, что Нарком успел поддеть его носком начищенного ботинка. Опустился мяч почему-то на поднятую голову Наркома. Он, сверкнув стеклышками пенсне, боднул его своим гладким лбом, и мяч снова взлетел к самому потолку. На этот раз мяч упал почти до пола, но снова был поддет ботинком.
Ударяя мяч то ногой, то головой, Нарком сделал полный круг вокруг стола, чуть не сбив тетю Шуру, которая выкатила откуда-то маленький деревянный столик на больших резных деревянных же колесах. Столик был уставлен целой батареей самых разнообразных бутылок. Тетя Шура испуганно пискнула и тайком перекрестилась. А Нарком пошел на второй круг, усложнив свои упражнения. Теперь он поддевал мяч ногой, принимал головой, сбрасывал на грудь и только с груди на ногу. Я не выдержала и зааплодировала.
Таким манером он сделал еще один полный круг и закончил тем, что внезапно отпаснул мяч мне. Я машинально выбросила вперед руки и поймала его неожиданно для себя.
- Молодец! - весело, чуть запыхавшимся голосом сказал Нарком. - Отличная реакция. Если я буду собирать команду, пойдешь ко мне вратарем.
- Я боюсь, у меня не получится… - виновато улыбнулась я.
- И правильно! Не ходи! Там все время нужно падать. А падать такой нежной девушке нужно только на что-то очень мягкое… Правильно я говорю? - Он вопросительно взглянул на меня.
Я не знала, что ответить, и опустила глаза.
- Положи мячик на место - и обедать, - деловым голосом сказал он.
7
Обед был в чисто грузинском стиле. Вместо хлеба был горячий лаваш. Много зелени. На закуски подавали лобио, сациви, какую-то соленую кудрявую травку, грузинский белый сыр, помидоры, огурцы, редиску. Потом было огненное харчо, а на второе запеченная целиком крупная форель, которую я не только никогда не ела, но и видела-то впервые.
- Может, тебе что-то не нравится? - спросил он в самом начале. - Мы тогда попросим принести тебе что-нибудь другое.
- Нет-нет, - поспешила я его успокоить, - все очень нравится. Совершенно другие запахи… Я все это впервые пробую.
- Так пахнет моя родина. Человек до самой смерти помнит запах своей земли, еды и первой любви… Когда человек отказывается от родной еды и от своей любви, он перестает быть человеком и от него можно ждать чего угодно…
Он произнес это с глубокой горечью и раздражением. Было понятно, что он имеет в виду какого-то конкретного человека, но кого именно, мне тогда и в голову прийти не могло.
Чтобы загладить это тягостное впечатление, он вдруг подмигнул мне и спросил:
- А чем пахла твоя первая любовь?
Вопрос был такой неожиданный, что я даже вздрогнула как от выстрела. Ведь ответ на этот вопрос мог потянуть за собой и другие вопросы, и тогда мне пришлось бы рассказывать все. И об Илье, и о Макарове. Но врать, делать вид, что я еще девочка, и мне рано говорить о любви, было бессмысленно. Поди знай, как все обернется… И как я тогда буду выглядеть со своим враньем? Все это промелькнуло в моей голове за долю секунды, и я сказала:
- Снегом и мандаринами… И еще чуть-чуть сапожной ваксой…
- Он был военный? - быстро спросил Нарком. И, наверное заметив тень беспокойства в моих глазах, добавил: -
Потом как-нибудь расскажешь, если захочешь, конечно… Попробуй лобио.
Я попробовала.
- Ну, что скажешь? - спросил он с таким видом, словно это он готовил.
- Восхитительно!
- Молодец! - с веселым удивлением воскликнул он. - Так теперь никто не говорит. Наверное, подружки твоей бабушки в Институте благородных девиц так разговаривали? - с невинным видом предположил он.
Могильным холодом повеяло на меня от этого вопроса. Он означал, что я здесь не просто так, не случайно, что он или его люди, Николай Николаевич например, очень серьезно занимались не только мною, но и всей моей семьей. Да, наверное, и не только семьей, но и всеми моими знакомыми… И что же из этого следует?
- Есть такая примета, - через небольшую паузу, словно удовлетворившись моей плохо скрытой реакцией, продолжал Нарком, - когда первый раз что-то пробуешь, надо загадывать желание. Загадай желание, - он неожиданно подмигнул мне, - и я его исполню…
После этого мы отдали дань изумительной еде и говорили только о каких-то пустяках.
Он все время подливал мне удивительно вкусное шампанское, а сам пил коньяк.
Когда принесли форель, я посмотрела на нее с ужасом, не зная, как подступиться к этой большущей рыбине, еще скворчащей в масле, с аппетитнейшей розово-золотистой корочкой. Он, заметив мое смятение, весело начал меня учить:
- Не смущайся, эту рыбу умеют есть только настоящие грузины… - Он сделал паузу, довольно сверкнул стеклышками пенсне и продолжил: - А они едят ее так, - он поднял над форелью руки с жадно скрюченными пальцами, - хватают двумя руками и жрут, с головы до хвоста. Кости они сплевывают на пол. Жир течет по их небритым подбородкам, а руки они вытирают о белую скатерть и запивают форель огромным количеством цинандали из залапанных липкими руками стаканов.
Мои глаза округлились от веселого ужаса. Он же, довольный произведенным эффектом, развел руками и с сожалением сказал:
- Но мы будем ее есть по-европейски, вилками. Сразу двумя. Видишь эти маленькие вилки? Бери сразу обе и начинай с корочки.
Он ловко, одним движением снял кожу с половины рыбины, скатав ее в трубочку, нанизал на вилку и со смачным хрустом откусил.