- Что за сельский менуэт? - осведомилась она и тут же пустилась в рассказ о своих злоключениях с утюгом, в котором нужно было разжигать угли - чем бы вы думали? - лучинкой!
Баянист заиграл, может быть, танго, а может, медленный фокстрот, и Юрка вдруг сорвался с места, и вот он уже на площадке с Тоней, и о чем он, интересно,
"заливает", какой из двенадцати стульев подкидывает ей, какой фразой Бендера блещет?
- Ого, - говорит снисходительно Жанна, - Юрочка времени зря не теряет.
Но тут срываюсь с места я и нагло перехватываю даму у Юрки. Моя решимость перехватить ее так внезапна и так велика, что попробуй кто-нибудь из них возражать, я, кажется, сделал бы это насильно.
- Наш-то флегма! - слышу я сзади удивленный Юркин возглас и - презрительный - Жанны:
- Это что, серьезно?
- Ну что ты!
Тоня успевает вовремя убирать из-под моих ног свои, а я успеваю выпалить целую тираду насчет того, что кадриль - это здорово, в самом деле здорово, нет, честное слово! (хотя Тоня не выражает никакого сомнения или удивления), и я рад, что попал сюда (и опять "честное слово"), рад, что встретил ее, и хотел бы, если она не против, проводить ее до дому.
- Проводить? - повторяет она и тут же скороговоркой: - Нет, не надо, еще смеяться будут! А вы вот что, лучше дожидайте меня у дома… А не хитро найти. Ворота у деревни видели? Так крайний домок на взгорке, скамейка у сирени.
- Господи! - восторгаюсь я. - Так я же там сегодня мечтал посидеть!
- Ну вот и посидишь! - вдруг переходит она на "ты". - Только уходи, пока еще "сковородка" не кончилась.
- Ну, ясно, ясно, - тороплюсь я и хочу еще что-нибудь прибавить, но возле нас вырастает этот самый Петя - "от горшка два вершка", хотя вершки, надо признаться, длинноваты.
- Прошу прощения! - кидает он мне, а Тоне: - Мадам, желаете один тур? - И сам же отвечает жеманно за воображаемую мадам: - Ах, ах, как я могу отказать!
- Чертов юнец! - говорит вслед им Юрка. - Насмотрелся кино и корчит донжуана.
Жанна не говорит ничего - она то насмешливо смотрит на Тоню и Петю, то останавливает "изничтожающий" взор на мне. Но эти штучки меня не трогают.
Протанцевав для отвода глаз с какою-то робкой девушкой, которая сильно вздрагивала каждый раз, как она или я сбивались с ноги, я небрежно сказал Юрке, что, пожалуй, уже пресыщен впечатлениями и пойду прогуляюсь один под луной.
Юрка приподнял брови.
- Смотри, чтобы тебе деревенские мальчики ноги не переломали!
- Не боись.
Медленно обогнув площадку, чтобы Тоня видела, что все идет, как условлено, я отправился к ее дому.
До дома я добрался чуть не бегом, но не сразу решился подняться к скамеечке и сесть, а усевшись, чувствовал себя некоторое время не в своей тарелке. "А что как подвох? - думалось мне. - Что как поставят меня сейчас в какое-нибудь дурацкое положение, выльют на голову помойное ведро или еще похлеще отмочат номер…" Однако все было тихо. От деревни дорога уходила вниз, к речке. И поля, и речка виделись обманчиво четко в лунном свете - целиком, но без подробностей.
И было так хорошо все это: и тишина, которой не мешал ни лай собак, ни отдаленный звук баяна, и воздух, и большое спокойное небо, - что я совсем забыл, где я сижу и почему. Представлялись мне какие-то менуэты, кадрили на больших площадках под луной, какой-то обряд приглашения на танец - цветок, молчаливо протягиваемый девушке. Потом мне чудилось, что я живу в этом доме вместе с Тоней, мы уже давно женаты и, как всегда, я вышел ее встречать. Я воображал деревню зимой, накатанный спуск к реке, по которому мчимся мы на санках - щека к щеке - с Тоней.
Отдаленный звук баяна умолк. Несколько раз на улице появлялись люди. Я вжимался в скамеечку, но они до меня не доходили - дом стоял на отшибе, последний в ряду. Люди хлопали калитками, снова становилось тихо, а Тоня все не появлялась.
Наконец я увидел ее. Она быстро шла по улице и, кажется, удивилась, увидев меня, даже что-то пробормотала, вроде: "И этот еще".
Кто там ее рассердил, не знаю, но почему-то я совершенно не смутился этим - луна и воздух совсем меня одурманили.
- Иди-ка сюда, - сказал я просто, как положено мужу, а Тоня ответила с насмешкой, как раздраженная, строптивая жена:
- В самом деле?
- Ну, иди же! - повторил я нетерпеливо.
- Ох, тошнехонько! - сказала Тоня, но в голосе ее уже чувствовались любопытство и смех.
Не глядя на нее, я ткнул на скамейку рядом.
- Садись.
- Ну, села. Что дальше?
- У вас всегда так? - спросил я.
- Как - так?
- Ну, вот это… луна, избы, речка…
Тоня смотрела не на речку, а на меня.
- Ты чего сюда пришел? - спросила она со смехом.
- Так ты же меня позвала.
- Ну, положим, ты напросился.
- Ну, может, и напросился.
- А чего луну обследуешь? Чего мне ее показывать?
- Так ведь хорошо же!
- Ты что же, луны не видел?
- Не знаю… Не глядел, что ли, - честно отвечал я. - А может, у вас луна другая.
- У нас хорошо-о, - протянула она серьезно. - У нас вот как хорошо! Ты соловьев еще не слышал?
- Поведешь послушать?
Она недоверчиво взглянула на меня, сказала резко:
- Недосуг мне - встаю чуть свет.
- Я просто так, - оправдался я. - Ты иди спать, девочка. Я еще посижу.
- Так и будешь сидеть? - спросила она с любопытством. - А как собаку спущу?
- Зачем же?
- Не бойся - у нас и собаки нет. Ты что, блаженный?
- Блаженный? - переспросил я. - А может быть.
Она рассмеялась:
- А товарищ у тебя не такой!
- Юрка-то? Он другой. Все люди другие.
- Ну, сиди, - милостиво разрешила Топя.
- Можно, я и завтра приду сюда?
- Завтра будет завтрева, - уклончиво ответила она.
- И соловьев послушаем?
- Может, послушаем, может, послушаешь - что четыре уха, что два - соловей один поет.
3
С того и пошло. Чуть вечер, мы уже сидели с Юркой на бревнышке под окнами правления.
Я, кажется, понял, почему эту площадку называли "сковородкой". Люди на ней были - как семечки, и в середине, на самом горячем месте, подскакивали. Очень мне самому понравился этот образ сковородки с подпрыгивающими в середине семечками.
Тоня с нами не садилась. Зато почти всегда рядом оказывалась веселая женщина в тюбетейке. Она расспрашивала о нашей практике, о городе, об институте, а когда кто-нибудь из нас шел приглашать Тоню, заводила протяжную насмешливую частушку:
У нас цыгане… ночевали, пи-ли и обедали…
Только эти две строчки она и пела всегда, так что меня разбирало любопытство: что же стало с этими самыми цыганами? Прямо почему-то не хотелось спрашивать, и я обычно интересовался:
- Хорошо пообедали?
- Хорошо, хорошо! - говорила многозначительно Прасковья Михайловна (в деревне ее звали просто Прасковья).
Нашу Жанну она невзлюбила. Ни разу не прошла Жанна мимо, чтобы Прасковья не заметила:
- Красива у курицы хода, оттого что кривая нога!
Или:
- Господи боже мой! До чего же корове шлея не идет!
Это было, конечно, несправедливо. Жанна не была кривонога или толста, и одеться она умела. Но ни Юрка, ни я не вступались за нее. В конце концов, человек, который вечно насмешничает, заслуживает насмешки над собой.
Вскоре Жанна отказалась от посещений "сковородки", и, честно говоря, мы обрадовались. Жанна требовала к себе внимания: то с ней потанцуй, то проводи ее домой. А нам было не до нее.
После работы я норовил выскочить из дому пораньше. Но иногда не успевал, приходила Жанна и начинала жаловаться на потерянное лето, на визг гармошки, на комаров, на хозяйку.
- Неужели вас тянет на эту кастрюлю-половник-сковородку? - неизменно заканчивала она свои сетования.
- А что делать? - притворно вздыхал Юрка. - Комаров кормить?
- Ну уж лучше прогуляться за деревню.
- У нас вон Леня по части прогулок, - коварно кивал на меня Юрка.
- Я кустарь-одиночка, - поспешно возражал я. - Я поэт. Я вечерами натихую стихи пишу.
Эту мою реплику Юрка никак не обыгрывал. Некоторые вещи мы с ним обходили молчанием. Возвращаясь со своих посиделок у Тониного дома, я заставал его неспящим, но он и тут ни о чем не спрашивал - гасил сигарету и поворачивался на другой бок.
Иногда мне казалось, что вот я приду на скамейку, а там уже сидит Юрка.
- Которые тут временные, слазь! - непринужденно пошутит он и объявит, что предварительная часть игры кончена, я - третий лишний и пора мне сматывать удочки.
В самом деле, я ведь занимал скамейку явочным порядком. Даже если я танцевал в начале вечера с Тоней, почему-то не хотелось договариваться, что я буду ее ждать. Ближе к концу танцев я просто смывался, делал круг по деревне и шел к знакомой скамейке.
Однажды, подходя, я увидел, что скамейка занята - в темноте белела рубаха.
"Так и есть - Юрка!" - подумал я. Я даже не сразу сообразил, что Юрка белых рубашек не носит. Медленно я дошел до деревянных ворот, поставленных как попало на дороге. Можно было погулять в поле, можно было вернуться к себе.
"Что за черт, - подумал я, - боюсь, что ли?" Нащупав в кармане пачку, вынул сигарету, помял ее и, перескочив канавку, поднялся к белевшей в темноте рубахе.
- Прикурить найдется? - небрежно спросил я и только тут понял, что на скамейке сидит Петр.
"Ну, уж с этим переростком я в случае чего справлюсь!" - обрадовался я.
Молча Петр вынул зажигалку ("Ишь ты, франт!"), раза два чиркнул, хмуро глядя на меня.
- Вечерок, да? - бодро сказал я, присаживаясь рядом.
Петька ничего не ответил, пригасил свою сигарету, встал и ушел.
Отойдя шагов на семь, он вдруг затянул:
У нас-ас цыгане… ночевали, пи-или и-и обедали…
"И этот тоже! - подумал я. - Что у них, сия частушка на все случаи жизни?" Тоню, которая появилась вскоре, я встретил вопросом:
- Ты знаешь некую частушку насчет цыган? Ну, которые ночевали, обедали и пили? Может, ты мне скажешь, что было дальше?
Тоня рассмеялась:
- А почему ты спрашиваешь?
- Да тут полчаса назад один молодой человек пропел мне ее.
- Здесь?
- На этом самом месте.
- Кто? Петька, что ли?
- Он самый.
- Ну и что он говорил?
- А ничего. Спел частушку и пошел.
Тоня опять рассмеялась, но так и не рассказала мне, что было дальше с цыганами.
Больше, однако, Петька не поджидал меня у Тониного дома.
Наша "знающая жизнь" Жанна, конечно, считала, что мы, "как все мужики", предпочитаем "легко доступных малограмотных девиц" ей - интеллектуалке, сложной женщине. По утрам, когда наша троица отправлялась на практику, Жанна неизменно осведомлялась:
- Ну, как дела, юноши? Немного устали, "притомились", как говорят здесь?
Я неприязненно молчал, Юрка бодро отшучивался:
Даже если юность мы проведем без промаха, Все равно, любимая, отцветет черемуха.
- Ну-ну! - говорила иронически Жанна. - Смотрите, бодрячки, не переутомитесь.
Оборвать Жанну было как-то неловко, слушать - неприятно.
- Да пусть себе треплется, - говорил, когда мы оставались вдвоем, Юрка. - Ее тоже надо понять: она всем сердцем к тебе, а ты от нее, как черт от ладана.
Представлять, что Тоню поцелует Юрка, было нестерпимо. И оттого, что все так по-дурацки началось, и самому было как-то стыдно и нехорошо. Это все время стояло между мной и Антоном. Антоном… Я ведь действительно частенько звал ее Антоном, а не Тоней. В ней было что-то мальчишеское, и мне приятно было это подчеркивать.
Не знаю, что думал Юрка о моих посиделках с Тоней, не знаю, как он сам ухаживал за ней, но если бы Жанна послушала наши с Тоней разговоры, она была бы немало озадачена.
- А вот знаешь, - говорила Тоня, - как надо у кукушки о жизни спрашивать?
Кукушечка, кукушечка, милая птушечка, прокукуй мне года!
Я повторял:
Кукушечка, кукушечка, милая птушечка, сколько мне жить?
- Не так! Не так! Какой ты непамятливый! Кукушечка, кукушечка, милая птушечка…
- Ты сама-то птушечка! Прокукуй мне года!
- Да живи подольше! - серьезно говорила она. - Жить-то, правда, хорошо?
- Когда как.
- А, видишь ты какой, - вдруг сердито замечала Тоня. - Чуть чего - и в кусты, да? Любишь масло слизывать, а хлеб под ноги бросаешь?
Логика ее была недоступна мне. Почему случайное, ничего не значащее замечание сердило ее? Почему, когда я болтал что на ум взбредет, выдумывал какие-то сказки, она слушала с радостной серьезностью, а когда я говорил дельные вещи - зачастую скучала? Объяснение одно: она была ребенком, мальчишкой, Антошкой.
Ее шутки, ее выражения казались мне поначалу странными. Задумается о чем-нибудь.
- Ты что, Антон? - спрошу я.
- А вот… докажи, что Земля на одной ножке вертится!
Я смеюсь неуверенно, а она:
- А вот… что такое вот такое?
Как-то я не выдержал, спросил:
- Юрка-то наш - парень что надо, правда?
- Юрка-то? Красавица!
- Не красавица, а красавец.
- Это у нас так говорят о ребятах - красавицы.
- Почему?
- Не знаю.
- А что, ведь и правда красивый?
- Красивый, - нахмурясь, согласилась Тоня, и я уже ревновал к этой хмурости.
Ревновал я и еще кое к чему. Со мной она была на "ты", а с Юркой - на "вы".
Он ее - на "ты", правда, вежливо и - "Тонечка", а она - на "вы" и делается не такая, как со мной.
Кстати, и со мной она иногда становилась вдруг на "вы", в минуты какой-то замкнутости. Подойдет после гулянки ко мне, улыбающемуся ей навстречу.
- Сидите? - скажет, пристально рассматривая меня.
- Почему же "сидите"? Я один сижу.
- Я и вижу, что не вдвоем. Скучаете?
- Что это ты сегодня со мной на "вы"? Вчера вроде на "ты" разговаривала.
- Вчера был - ты, сегодня - вы.
- Почему же это?
Она только плечом поведет.
- А завтра?
- А завтра будет завтрева.
И все это без тени улыбки: не то шутит, не то всерьез.
- Может быть, присядете? - подлаживаюсь я к ее тону.
- Некогда нам с вами сидеть.
- А вчера вроде время было.
- Вчера - было, сегодня - нету. До свиданьица! - И в этом "до свиданьица" промелькнет вдруг и насмешливость, и даже неприязнь, что ли.
А на следующий вечер я уж больше по привычке, чем с уверенностью бреду к Тониному дому. Уже придумываю, как скажу: "Слушай, Антон, если тебе неприятно, что я под твоими окнами отираюсь, так ты скажи - я человек вежливый, могу и на другой скамейке курить по вечерам…" Или нет, так, пожалуй, она решит, что я говорю не просто о другой скамейке, но и о другой девушке… Лучше, пожалуй… Как назло, фразы получились какие-то дурацкие, и, как специально, чтобы помешать продумать их, докучливо звенели и жалили комары.
Однако Тоня прибегала веселая, словно и не было размолвки:
- Комары не заели?
- Поют, собаки!
- Ничего: попы поют над мертвыми, комары - над живыми.
- Как-как?
- Что - как?
- О комарах.
- А что, интересуешься? Ну, слушай: поет, поет, на колени припадет, вскочит, заточит, опять запоет.
- Откуда ты это все знаешь?
- Или вот: крылья орловые, хобота слоновые, груди кониные, ноги львиные, голос медный, нос железный - мы их бить, а они нашу кровь лить!
- Это я знаю! - радовался я как-то уж слишком бурно, наверное, больше тому, что мы снова на "ты", снова по-доброму. - Это я знаю! Кто его убьет, тот свою кровь прольет!
И ведь всегда-то вот так и болтали - никаких молчанок, объятий, поцелуев.
Бывали, правда, у нас трудные минуты, когда я, случайно задев ее, терял нить разговора. Смущалась, казалось, и она. Но я тут же брал себя в руки, начинал подшучивать - что она вовсе и не девушка, а мальчишка, что она "супротивница": если ей что сказать, так сразу наоборот и сделает.
- Сделаю! - соглашалась она удивленно.
- Вот-вот, я же и говорю: супротивница. Вот скажи я сейчас: сядь и сиди, и ни-ни! Что ты сделаешь?
- Уйду.
- Ну, а вот: Антон, сейчас же марш домой!
- Еще чего: домой, - полушутя-полувсерьез возмущалась она. - Чего это ради?
Моя скамейка, моя воля - хочу сижу, хочу иду!
- А я сказал: марш! Чтобы через десять минут тебя здесь не было!
- А вот и буду!
- А вот и нет!
- А вот и да!
- Ага, что я говорил? Супротивница!
- У меня такой закон, - говорила она до наивного серьезно, - захотел - сделай. Это во мне егоровская порода.
Я радовался своим открытиям в Тонином характере так, словно открывал новые земли. Но помимо ее характера, были еще ее быт, ее родственники, обстоятельства жизни. И о том, что я ничего о них не знаю, мне изредка напоминал Юрка:
- Неплохая девка. Только если не выскочит замуж за какого-нибудь приезжего, так и останется век дояркой, в деревне.
- Почему? Она девочка с характером.
- Характер характером, а куда денешься, когда ни матери, ни отца. Дядька да бабка. Дядька выпить не дурак.
- Откуда ты знаешь?
- Откуда я знаю… Разведка, мой друг, разведка… А что дядя ее, Трофим Батькович, тяжел на руку, это, я надеюсь, тебе известно?
- Нет, - даже пугался я.
- А что тебе вообще известно?
Получалось, что ничего. Я знал, что она своевольная, переменчивая, фантазерка, насмешливая, наивная, обидчивая, упрямая, ребенок, взрослая. И с этим, честно говоря, не очень вязался образ жертвы обстоятельств, который вставал из редких замечаний Юрки. Видел я однажды и дядьку ее. Мужик как мужик. Вышел, посмотрел.
- Что, Трошенька? - весело спросила Тоня.
- Спать тебе пора.
- Ничего, зимой отосплюсь.
Я заторопился:
- Пойду, пожалуй.
- Сиди, сиди, - остановила Тоня.
"Трошенька" вздохнул и исчез за калиткой. Что ж, думал я, может, трезвый он тих, а пьяный буянит. Имею или не имею право спросить ее, размышлял я. Кто я, собственно, такой, чтобы допытываться? Каких я сам хотел бы с ней отношений?
Не ясно. Иногда я воображал, что женюсь на ней, но тут же мне представлялось веселое оживление в институте:
- Ленечка-то, слышали, женился?
- Только вылетел из-под мамочкиного крыла, и - все, готово!
- Кто же супруга?
- Какая-то деревенская смазливая девчонка, без образования даже.
- Вот так с порядочными мальчиками всегда и выходит.
- На какие же тети-мети он думает содержать семью?
- А мама на что?
Представлял тихое отчаяние мамы, ее строгий голос:
- Разве обязательно было так спешить?
Нет, думал я, лучше действительно не спешить, убедить Антона уехать в город, помочь с работой, определить в вечернюю школу и как-нибудь, когда она уже поосвоится, сохранив, однако, всю свою живость и своеобразие, удивить наших снобов, приведя ее в компанию… Ну, и любовь, любовь, конечно! Но этого снобам не понять.