Кадриль - Наталья Суханова 2 стр.


- Что за сельский менуэт? - осведомилась она и тут же пустилась в рассказ о своих злоключениях с утюгом, в котором нужно было разжигать угли - чем бы вы думали? - лучинкой!

Баянист заиграл, может быть, танго, а может, медленный фокстрот, и Юрка вдруг сорвался с места, и вот он уже на площадке с Тоней, и о чем он, интересно,

"заливает", какой из двенадцати стульев подкидывает ей, какой фразой Бендера блещет?

- Ого, - говорит снисходительно Жанна, - Юрочка времени зря не теряет.

Но тут срываюсь с места я и нагло перехватываю даму у Юрки. Моя решимость перехватить ее так внезапна и так велика, что попробуй кто-нибудь из них возражать, я, кажется, сделал бы это насильно.

- Наш-то флегма! - слышу я сзади удивленный Юркин возглас и - презрительный - Жанны:

- Это что, серьезно?

- Ну что ты!

Тоня успевает вовремя убирать из-под моих ног свои, а я успеваю выпалить целую тираду насчет того, что кадриль - это здорово, в самом деле здорово, нет, честное слово! (хотя Тоня не выражает никакого сомнения или удивления), и я рад, что попал сюда (и опять "честное слово"), рад, что встретил ее, и хотел бы, если она не против, проводить ее до дому.

- Проводить? - повторяет она и тут же скороговоркой: - Нет, не надо, еще смеяться будут! А вы вот что, лучше дожидайте меня у дома… А не хитро найти. Ворота у деревни видели? Так крайний домок на взгорке, скамейка у сирени.

- Господи! - восторгаюсь я. - Так я же там сегодня мечтал посидеть!

- Ну вот и посидишь! - вдруг переходит она на "ты". - Только уходи, пока еще "сковородка" не кончилась.

- Ну, ясно, ясно, - тороплюсь я и хочу еще что-нибудь прибавить, но возле нас вырастает этот самый Петя - "от горшка два вершка", хотя вершки, надо признаться, длинноваты.

- Прошу прощения! - кидает он мне, а Тоне: - Мадам, желаете один тур? - И сам же отвечает жеманно за воображаемую мадам: - Ах, ах, как я могу отказать!

- Чертов юнец! - говорит вслед им Юрка. - Насмотрелся кино и корчит донжуана.

Жанна не говорит ничего - она то насмешливо смотрит на Тоню и Петю, то останавливает "изничтожающий" взор на мне. Но эти штучки меня не трогают.

Протанцевав для отвода глаз с какою-то робкой девушкой, которая сильно вздрагивала каждый раз, как она или я сбивались с ноги, я небрежно сказал Юрке, что, пожалуй, уже пресыщен впечатлениями и пойду прогуляюсь один под луной.

Юрка приподнял брови.

- Смотри, чтобы тебе деревенские мальчики ноги не переломали!

- Не боись.

Медленно обогнув площадку, чтобы Тоня видела, что все идет, как условлено, я отправился к ее дому.

До дома я добрался чуть не бегом, но не сразу решился подняться к скамеечке и сесть, а усевшись, чувствовал себя некоторое время не в своей тарелке. "А что как подвох? - думалось мне. - Что как поставят меня сейчас в какое-нибудь дурацкое положение, выльют на голову помойное ведро или еще похлеще отмочат номер…" Однако все было тихо. От деревни дорога уходила вниз, к речке. И поля, и речка виделись обманчиво четко в лунном свете - целиком, но без подробностей.

И было так хорошо все это: и тишина, которой не мешал ни лай собак, ни отдаленный звук баяна, и воздух, и большое спокойное небо, - что я совсем забыл, где я сижу и почему. Представлялись мне какие-то менуэты, кадрили на больших площадках под луной, какой-то обряд приглашения на танец - цветок, молчаливо протягиваемый девушке. Потом мне чудилось, что я живу в этом доме вместе с Тоней, мы уже давно женаты и, как всегда, я вышел ее встречать. Я воображал деревню зимой, накатанный спуск к реке, по которому мчимся мы на санках - щека к щеке - с Тоней.

Отдаленный звук баяна умолк. Несколько раз на улице появлялись люди. Я вжимался в скамеечку, но они до меня не доходили - дом стоял на отшибе, последний в ряду. Люди хлопали калитками, снова становилось тихо, а Тоня все не появлялась.

Наконец я увидел ее. Она быстро шла по улице и, кажется, удивилась, увидев меня, даже что-то пробормотала, вроде: "И этот еще".

Кто там ее рассердил, не знаю, но почему-то я совершенно не смутился этим - луна и воздух совсем меня одурманили.

- Иди-ка сюда, - сказал я просто, как положено мужу, а Тоня ответила с насмешкой, как раздраженная, строптивая жена:

- В самом деле?

- Ну, иди же! - повторил я нетерпеливо.

- Ох, тошнехонько! - сказала Тоня, но в голосе ее уже чувствовались любопытство и смех.

Не глядя на нее, я ткнул на скамейку рядом.

- Садись.

- Ну, села. Что дальше?

- У вас всегда так? - спросил я.

- Как - так?

- Ну, вот это… луна, избы, речка…

Тоня смотрела не на речку, а на меня.

- Ты чего сюда пришел? - спросила она со смехом.

- Так ты же меня позвала.

- Ну, положим, ты напросился.

- Ну, может, и напросился.

- А чего луну обследуешь? Чего мне ее показывать?

- Так ведь хорошо же!

- Ты что же, луны не видел?

- Не знаю… Не глядел, что ли, - честно отвечал я. - А может, у вас луна другая.

- У нас хорошо-о, - протянула она серьезно. - У нас вот как хорошо! Ты соловьев еще не слышал?

- Поведешь послушать?

Она недоверчиво взглянула на меня, сказала резко:

- Недосуг мне - встаю чуть свет.

- Я просто так, - оправдался я. - Ты иди спать, девочка. Я еще посижу.

- Так и будешь сидеть? - спросила она с любопытством. - А как собаку спущу?

- Зачем же?

- Не бойся - у нас и собаки нет. Ты что, блаженный?

- Блаженный? - переспросил я. - А может быть.

Она рассмеялась:

- А товарищ у тебя не такой!

- Юрка-то? Он другой. Все люди другие.

- Ну, сиди, - милостиво разрешила Топя.

- Можно, я и завтра приду сюда?

- Завтра будет завтрева, - уклончиво ответила она.

- И соловьев послушаем?

- Может, послушаем, может, послушаешь - что четыре уха, что два - соловей один поет.

3

С того и пошло. Чуть вечер, мы уже сидели с Юркой на бревнышке под окнами правления.

Я, кажется, понял, почему эту площадку называли "сковородкой". Люди на ней были - как семечки, и в середине, на самом горячем месте, подскакивали. Очень мне самому понравился этот образ сковородки с подпрыгивающими в середине семечками.

Тоня с нами не садилась. Зато почти всегда рядом оказывалась веселая женщина в тюбетейке. Она расспрашивала о нашей практике, о городе, об институте, а когда кто-нибудь из нас шел приглашать Тоню, заводила протяжную насмешливую частушку:

У нас цыгане… ночевали, пи-ли и обедали…

Только эти две строчки она и пела всегда, так что меня разбирало любопытство: что же стало с этими самыми цыганами? Прямо почему-то не хотелось спрашивать, и я обычно интересовался:

- Хорошо пообедали?

- Хорошо, хорошо! - говорила многозначительно Прасковья Михайловна (в деревне ее звали просто Прасковья).

Нашу Жанну она невзлюбила. Ни разу не прошла Жанна мимо, чтобы Прасковья не заметила:

- Красива у курицы хода, оттого что кривая нога!

Или:

- Господи боже мой! До чего же корове шлея не идет!

Это было, конечно, несправедливо. Жанна не была кривонога или толста, и одеться она умела. Но ни Юрка, ни я не вступались за нее. В конце концов, человек, который вечно насмешничает, заслуживает насмешки над собой.

Вскоре Жанна отказалась от посещений "сковородки", и, честно говоря, мы обрадовались. Жанна требовала к себе внимания: то с ней потанцуй, то проводи ее домой. А нам было не до нее.

После работы я норовил выскочить из дому пораньше. Но иногда не успевал, приходила Жанна и начинала жаловаться на потерянное лето, на визг гармошки, на комаров, на хозяйку.

- Неужели вас тянет на эту кастрюлю-половник-сковородку? - неизменно заканчивала она свои сетования.

- А что делать? - притворно вздыхал Юрка. - Комаров кормить?

- Ну уж лучше прогуляться за деревню.

- У нас вон Леня по части прогулок, - коварно кивал на меня Юрка.

- Я кустарь-одиночка, - поспешно возражал я. - Я поэт. Я вечерами натихую стихи пишу.

Эту мою реплику Юрка никак не обыгрывал. Некоторые вещи мы с ним обходили молчанием. Возвращаясь со своих посиделок у Тониного дома, я заставал его неспящим, но он и тут ни о чем не спрашивал - гасил сигарету и поворачивался на другой бок.

Иногда мне казалось, что вот я приду на скамейку, а там уже сидит Юрка.

- Которые тут временные, слазь! - непринужденно пошутит он и объявит, что предварительная часть игры кончена, я - третий лишний и пора мне сматывать удочки.

В самом деле, я ведь занимал скамейку явочным порядком. Даже если я танцевал в начале вечера с Тоней, почему-то не хотелось договариваться, что я буду ее ждать. Ближе к концу танцев я просто смывался, делал круг по деревне и шел к знакомой скамейке.

Однажды, подходя, я увидел, что скамейка занята - в темноте белела рубаха.

"Так и есть - Юрка!" - подумал я. Я даже не сразу сообразил, что Юрка белых рубашек не носит. Медленно я дошел до деревянных ворот, поставленных как попало на дороге. Можно было погулять в поле, можно было вернуться к себе.

"Что за черт, - подумал я, - боюсь, что ли?" Нащупав в кармане пачку, вынул сигарету, помял ее и, перескочив канавку, поднялся к белевшей в темноте рубахе.

- Прикурить найдется? - небрежно спросил я и только тут понял, что на скамейке сидит Петр.

"Ну, уж с этим переростком я в случае чего справлюсь!" - обрадовался я.

Молча Петр вынул зажигалку ("Ишь ты, франт!"), раза два чиркнул, хмуро глядя на меня.

- Вечерок, да? - бодро сказал я, присаживаясь рядом.

Петька ничего не ответил, пригасил свою сигарету, встал и ушел.

Отойдя шагов на семь, он вдруг затянул:

У нас-ас цыгане… ночевали, пи-или и-и обедали…

"И этот тоже! - подумал я. - Что у них, сия частушка на все случаи жизни?" Тоню, которая появилась вскоре, я встретил вопросом:

- Ты знаешь некую частушку насчет цыган? Ну, которые ночевали, обедали и пили? Может, ты мне скажешь, что было дальше?

Тоня рассмеялась:

- А почему ты спрашиваешь?

- Да тут полчаса назад один молодой человек пропел мне ее.

- Здесь?

- На этом самом месте.

- Кто? Петька, что ли?

- Он самый.

- Ну и что он говорил?

- А ничего. Спел частушку и пошел.

Тоня опять рассмеялась, но так и не рассказала мне, что было дальше с цыганами.

Больше, однако, Петька не поджидал меня у Тониного дома.

Наша "знающая жизнь" Жанна, конечно, считала, что мы, "как все мужики", предпочитаем "легко доступных малограмотных девиц" ей - интеллектуалке, сложной женщине. По утрам, когда наша троица отправлялась на практику, Жанна неизменно осведомлялась:

- Ну, как дела, юноши? Немного устали, "притомились", как говорят здесь?

Я неприязненно молчал, Юрка бодро отшучивался:

Даже если юность мы проведем без промаха, Все равно, любимая, отцветет черемуха.

- Ну-ну! - говорила иронически Жанна. - Смотрите, бодрячки, не переутомитесь.

Оборвать Жанну было как-то неловко, слушать - неприятно.

- Да пусть себе треплется, - говорил, когда мы оставались вдвоем, Юрка. - Ее тоже надо понять: она всем сердцем к тебе, а ты от нее, как черт от ладана.

Представлять, что Тоню поцелует Юрка, было нестерпимо. И оттого, что все так по-дурацки началось, и самому было как-то стыдно и нехорошо. Это все время стояло между мной и Антоном. Антоном… Я ведь действительно частенько звал ее Антоном, а не Тоней. В ней было что-то мальчишеское, и мне приятно было это подчеркивать.

Не знаю, что думал Юрка о моих посиделках с Тоней, не знаю, как он сам ухаживал за ней, но если бы Жанна послушала наши с Тоней разговоры, она была бы немало озадачена.

- А вот знаешь, - говорила Тоня, - как надо у кукушки о жизни спрашивать?

Кукушечка, кукушечка, милая птушечка, прокукуй мне года!

Я повторял:

Кукушечка, кукушечка, милая птушечка, сколько мне жить?

- Не так! Не так! Какой ты непамятливый! Кукушечка, кукушечка, милая птушечка…

- Ты сама-то птушечка! Прокукуй мне года!

- Да живи подольше! - серьезно говорила она. - Жить-то, правда, хорошо?

- Когда как.

- А, видишь ты какой, - вдруг сердито замечала Тоня. - Чуть чего - и в кусты, да? Любишь масло слизывать, а хлеб под ноги бросаешь?

Логика ее была недоступна мне. Почему случайное, ничего не значащее замечание сердило ее? Почему, когда я болтал что на ум взбредет, выдумывал какие-то сказки, она слушала с радостной серьезностью, а когда я говорил дельные вещи - зачастую скучала? Объяснение одно: она была ребенком, мальчишкой, Антошкой.

Ее шутки, ее выражения казались мне поначалу странными. Задумается о чем-нибудь.

- Ты что, Антон? - спрошу я.

- А вот… докажи, что Земля на одной ножке вертится!

Я смеюсь неуверенно, а она:

- А вот… что такое вот такое?

Как-то я не выдержал, спросил:

- Юрка-то наш - парень что надо, правда?

- Юрка-то? Красавица!

- Не красавица, а красавец.

- Это у нас так говорят о ребятах - красавицы.

- Почему?

- Не знаю.

- А что, ведь и правда красивый?

- Красивый, - нахмурясь, согласилась Тоня, и я уже ревновал к этой хмурости.

Ревновал я и еще кое к чему. Со мной она была на "ты", а с Юркой - на "вы".

Он ее - на "ты", правда, вежливо и - "Тонечка", а она - на "вы" и делается не такая, как со мной.

Кстати, и со мной она иногда становилась вдруг на "вы", в минуты какой-то замкнутости. Подойдет после гулянки ко мне, улыбающемуся ей навстречу.

- Сидите? - скажет, пристально рассматривая меня.

- Почему же "сидите"? Я один сижу.

- Я и вижу, что не вдвоем. Скучаете?

- Что это ты сегодня со мной на "вы"? Вчера вроде на "ты" разговаривала.

- Вчера был - ты, сегодня - вы.

- Почему же это?

Она только плечом поведет.

- А завтра?

- А завтра будет завтрева.

И все это без тени улыбки: не то шутит, не то всерьез.

- Может быть, присядете? - подлаживаюсь я к ее тону.

- Некогда нам с вами сидеть.

- А вчера вроде время было.

- Вчера - было, сегодня - нету. До свиданьица! - И в этом "до свиданьица" промелькнет вдруг и насмешливость, и даже неприязнь, что ли.

А на следующий вечер я уж больше по привычке, чем с уверенностью бреду к Тониному дому. Уже придумываю, как скажу: "Слушай, Антон, если тебе неприятно, что я под твоими окнами отираюсь, так ты скажи - я человек вежливый, могу и на другой скамейке курить по вечерам…" Или нет, так, пожалуй, она решит, что я говорю не просто о другой скамейке, но и о другой девушке… Лучше, пожалуй… Как назло, фразы получились какие-то дурацкие, и, как специально, чтобы помешать продумать их, докучливо звенели и жалили комары.

Однако Тоня прибегала веселая, словно и не было размолвки:

- Комары не заели?

- Поют, собаки!

- Ничего: попы поют над мертвыми, комары - над живыми.

- Как-как?

- Что - как?

- О комарах.

- А что, интересуешься? Ну, слушай: поет, поет, на колени припадет, вскочит, заточит, опять запоет.

- Откуда ты это все знаешь?

- Или вот: крылья орловые, хобота слоновые, груди кониные, ноги львиные, голос медный, нос железный - мы их бить, а они нашу кровь лить!

- Это я знаю! - радовался я как-то уж слишком бурно, наверное, больше тому, что мы снова на "ты", снова по-доброму. - Это я знаю! Кто его убьет, тот свою кровь прольет!

И ведь всегда-то вот так и болтали - никаких молчанок, объятий, поцелуев.

Бывали, правда, у нас трудные минуты, когда я, случайно задев ее, терял нить разговора. Смущалась, казалось, и она. Но я тут же брал себя в руки, начинал подшучивать - что она вовсе и не девушка, а мальчишка, что она "супротивница": если ей что сказать, так сразу наоборот и сделает.

- Сделаю! - соглашалась она удивленно.

- Вот-вот, я же и говорю: супротивница. Вот скажи я сейчас: сядь и сиди, и ни-ни! Что ты сделаешь?

- Уйду.

- Ну, а вот: Антон, сейчас же марш домой!

- Еще чего: домой, - полушутя-полувсерьез возмущалась она. - Чего это ради?

Моя скамейка, моя воля - хочу сижу, хочу иду!

- А я сказал: марш! Чтобы через десять минут тебя здесь не было!

- А вот и буду!

- А вот и нет!

- А вот и да!

- Ага, что я говорил? Супротивница!

- У меня такой закон, - говорила она до наивного серьезно, - захотел - сделай. Это во мне егоровская порода.

Я радовался своим открытиям в Тонином характере так, словно открывал новые земли. Но помимо ее характера, были еще ее быт, ее родственники, обстоятельства жизни. И о том, что я ничего о них не знаю, мне изредка напоминал Юрка:

- Неплохая девка. Только если не выскочит замуж за какого-нибудь приезжего, так и останется век дояркой, в деревне.

- Почему? Она девочка с характером.

- Характер характером, а куда денешься, когда ни матери, ни отца. Дядька да бабка. Дядька выпить не дурак.

- Откуда ты знаешь?

- Откуда я знаю… Разведка, мой друг, разведка… А что дядя ее, Трофим Батькович, тяжел на руку, это, я надеюсь, тебе известно?

- Нет, - даже пугался я.

- А что тебе вообще известно?

Получалось, что ничего. Я знал, что она своевольная, переменчивая, фантазерка, насмешливая, наивная, обидчивая, упрямая, ребенок, взрослая. И с этим, честно говоря, не очень вязался образ жертвы обстоятельств, который вставал из редких замечаний Юрки. Видел я однажды и дядьку ее. Мужик как мужик. Вышел, посмотрел.

- Что, Трошенька? - весело спросила Тоня.

- Спать тебе пора.

- Ничего, зимой отосплюсь.

Я заторопился:

- Пойду, пожалуй.

- Сиди, сиди, - остановила Тоня.

"Трошенька" вздохнул и исчез за калиткой. Что ж, думал я, может, трезвый он тих, а пьяный буянит. Имею или не имею право спросить ее, размышлял я. Кто я, собственно, такой, чтобы допытываться? Каких я сам хотел бы с ней отношений?

Не ясно. Иногда я воображал, что женюсь на ней, но тут же мне представлялось веселое оживление в институте:

- Ленечка-то, слышали, женился?

- Только вылетел из-под мамочкиного крыла, и - все, готово!

- Кто же супруга?

- Какая-то деревенская смазливая девчонка, без образования даже.

- Вот так с порядочными мальчиками всегда и выходит.

- На какие же тети-мети он думает содержать семью?

- А мама на что?

Представлял тихое отчаяние мамы, ее строгий голос:

- Разве обязательно было так спешить?

Нет, думал я, лучше действительно не спешить, убедить Антона уехать в город, помочь с работой, определить в вечернюю школу и как-нибудь, когда она уже поосвоится, сохранив, однако, всю свою живость и своеобразие, удивить наших снобов, приведя ее в компанию… Ну, и любовь, любовь, конечно! Но этого снобам не понять.

Назад Дальше