Хотя, возможно, были и другие причины. Она ведь сначала ждала от меня неприятностей – и ошиблась. Бесконечное число девушек, нанимавшихся на несколько часов в день, прошло через контору за те восемь лет, что она здесь проработала. Большинство из них – студентки, одни хорошенькие, другие умненькие. Многие открыто не желали ей подчиняться, хотя Лу, принимая их на работу, специально подчеркивал, что она для них такой же начальник, как и он сам. Поэтому Сельма ждала и с моей стороны обычных штучек: откровенный зевок во время какого-нибудь ее объяснения; нагловатая улыбочка (пусть видит, что, в отличие от нее, я не намерена проводить в такой дыре по восемь часов в день); отказ разбирать почту; нахальное заявление, что, если ее что-то не устраивает, она может жаловаться мистеру Файну. И она была трогательно благодарна мне за то, что эти штучки не начались. Мне кажется, она не задавалась вопросом, почему я охотно выполняю за нее все нудные обязанности; она просто решила, что я хорошая девушка, и даже два раза в месяц приглашала меня к себе на обед, от чего я обычно отказывалась под предлогом, что мне нужно заниматься. Возможно, я в самом деле была хорошей девушкой, и неважно, что, безропотно выполняя ее просьбы, я действовала почти бессознательно, как во сне, не задаваясь никакими вопросами.
Лу Файн пришел около четырех, когда мы раскладывали счета.
– Как тебе мои подружки? Ничего? – спросил он лифтера, который подмигнул мне.
– Здравствуйте, мистер Файн, – сказали мы. Улыбаясь, он прошел в приемную. Седовласый, красивый, вспотевший, в измятом костюме, хотя разгар летней жары был уже позади, как всегда настороженный – он был из тех, кто, едва сорвав куш, уже начинает беспокоиться о налогах, поэтому он все еще опасался, что в конце концов Сельма скажет ему, что на поверку я оказалась такой же, как все предыдущие девушки. Позади него громко захлопнулась дверь лифта. Сельма затараторила о делах: звонили два поставщика по вопросам доставки; какой-то неизвестный, который по ошибке набрал этот номер; рекламный агент; ну, и Лилиан. Что нужно Лилиан? Лилиан просила его купить по дороге домой четверть фунта копченой колбасы, потому что завтра приходит прислуга.
Лицо Сельмы хранило бесстрастное выражение, Лу и бровью не повел, а мне было не по себе: я еще не научилась спокойно воспринимать Лилиан, которая шестнадцать лет не вставала с инвалидного кресла, хотя ни один врач не мог найти этому объяснения; Лилиан, которая меняла прислугу чаще, чем фирма Арлу – временных служащих, отчасти из-за того, что, когда приходящая по пятницам прислуга собиралась пообедать, она обнаруживала пустой холодильник и единственный приготовленный для нее сэндвич с копченой колбасой, а отчасти из-за того, что Лилиан целый день раскатывала за ней на своей коляске, делая замечания и громко сокрушаясь, что люди утратили способность гордиться хорошо выполненной работой, как было когда-то, в дни ее молодости.
Сельма отдала Лу обработанные счета, он взял их и пошел на склад. Когда пробило пять, Сельма собралась идти домой. Я осталась в приемной, а она зашла к Лу попрощаться. Через некоторое время она ушла, оставив мне подписанные счета, а Лу появился в приемной со страницей из модной женской газеты.
– Взгляните, Руфь, – сказал он, сдвигая в сторону гору счетов и коробку с конвертами. – Как вам эта реклама?
Он разложил газету на моем столе. Реклама занимала весь разворот. Под фотографией крупными буквами было набрано: "Стройная по моде при любой погоде". Лу сделал шаг назад и принялся внимательно рассматривать страницу. Не оборачиваясь, я прекрасно представляла себе выражение его лица: задумчивое, глубокомысленное, оценивающее. Он никогда не вникал в колонки биржевых цен на товары или недвижимость, но без устали изучал всевозможную рекламу, отмечал оригинальность художественного решения, интересовался моим мнением относительно текстов (как специалиста-филолога), вежливо спрашивал Сельму, что ей нравится, а что нет, чтобы она не обижалась, и складывал в специальную папку все самое интересное.
– Что скажете?
– Неплохо, – ответила я. – По-моему, ловко придумано.
– Да? А что особенного? Примитивная рифма, и все.
– Вообще-то, конечно.
– То-то. А что бы вы предложили?
– Не знаю, – ответила я, продолжая раскладывать счета в конверты. – А вы сами что предложили бы?
– Задачка не из легких. Ну, может, что-нибудь вроде "Чем стройней, тем бодрей". – Я не выразила восторга, и он быстро добавил: – Сам знаю, что это не высший класс. Но все-таки лучше, чем у них.
Я кивнула. Он схватил со стола газету и забегал взад-вперед по приемной.
– Надо же, какое рвение, – заметил он вслух. – Ни на минуту не может оторваться от счетов!
– При чем тут рвение? – ответила я. – Просто-напросто хочу закончить, чтобы уйти вовремя.
– И какая искренность вдобавок!
"Искренность тоже ни при чем", – подумала я, сама не знаю почему. Мне всегда казалось, что меня считают хорошей и честной по одной простой причине: те, кто так думают, недостаточно меня знают. Из этого, впрочем, не следует, что они хотели бы узнать меня лучше; людям важно не то, какая ты на самом деле, а лишь то, какая ты по отношению к ним.
Лу снова посмотрел на рекламу и сложил газету.
– Итак, у нас все хорошо, – сказал он.
– Прекрасно.
– И все довольны.
– Да – пока.
Имелось в виду: пока у Сельмы не начались месячные. Ее месячные становились событием для всей фирмы – от Лу до экспедитора. И дело тут было не только в беспокойстве за ее здоровье. В такие дни к ней лучше было не подходить. Из-за этого и еще из-за того, что цикл ее без конца сбивался, все находились в постоянном напряжении. Ее поведение было непредсказуемым: то она замолкала на целый день и отвечала исключительно по делу, то вдруг разражалась рыданиями в ответ на самую обычную просьбу перепроверить какой-нибудь фрахтовый счет.
Я ушла домой ровно в шесть. После пятичасового сидения в конторе я не переносила городской транспорт. Иногда, правда, заставляла себя сесть в автобус, но чаще шла пешком вдоль Пятой авеню, через парк у 23-й улицы, пересекала ее и выходила на Вторую авеню. На Пятой были прелестные магазинчики: армянская ковровая лавка и магазин восточных художественных изделий, где были выставлены всевозможные резные шкатулки и богато украшенная медная утварь. А вот магазины на Второй авеню меня совсем не привлекали. Продукты, стекло, концентраты, лавочки со сластями, химчистки, кинотеатры, опять продукты. Когда я читаю в книгах о Нижнем Ист-Сайде, мне кажется, что я сама никогда там не была. Богатство окружающей действительности – яркая ткань, в которую любят драпироваться наши писатели, – если я и воспринимала его, то отчужденно, как хозяин фирмы воспринимает известие о болезни матери своей секретарши. Я встречала множество сделанных с любовью описаний "сладких" магазинчиков на Второй авеню: бутылки с газированной водой и самыми невероятными сиропами, горы грошовых леденцов в стеклянных витринах… Для меня эти лавчонки – место, где собиралась шпана со всей округи подразнить проходящих мимо девчонок, громко или не слишком, в зависимости от того, как ты им понравишься и сколько их самих (чем больше, тем они нахальнее).
По пути я на минуту заглянула в бакалейную лавку, чтобы повидаться с отцом. Он сидел за прилавком и читал "Пост". На меня не взглянул. Он никогда не отрывался от газеты, если заходил покупатель. Так он мстил судьбе за то, что он – большой и видный – сидит за крошечным прилавком (тогда отец казался мне крупнее, чем на самом деле), что он – мужчина с головой – вынужден тратить силы на работу в жалкой лавчонке, принадлежащей его младшему брату, который далеко не так красив, не так умен, не так энергичен, но каким-то образом умудрился скопить несколько тысяч в первые годы после эмиграции, пока еще не обзавелся семьей. Я попросила упаковку сушеного инжира, и тогда он поднял глаза от газеты и вышел из-за прилавка, чтобы поцеловать меня.
– У тебя усы чересчур длинные, – сказала я.
– А моя дочь, похоже, становится чересчур нахальной, – ответил он.
Выйдя из лавочки, я прибавила шагу, но за квартал до дома пошла медленнее: вдруг Дэвиду вздумается выглянуть в окно. Отца не было, поэтому брат скорее всего дома.
Он сидел за столом в кухне и читал какой-то журнал. Половина стола накрыта к ужину (для меня и для брата; он обычно ждал меня, а мать ела с отцом перед тем, как тот уходил к пяти в лавку). На другой половине лежала куча вещей для починки, которые поставлял матери так называемый друг семьи – владелец магазина поношенной одежды "Старое – как новое", получавший за каждую вещь впятеро больше, чем платил матери. Ее в кухне не было.
– Привет, старушка, – сказал Мартин, отложив журнал в сторону. Брат был высокий, как Дэвид, только потоньше, и красивый, в отца. Мать утверждала, что Мартин в свои восемнадцать выглядит совершенно так же, как отец, когда она с ним познакомилась, но они оба яростно это отрицали.
– И тебе привет. – Я шлепнулась на стул, впервые за весь день почувствовав усталость. – Где мама?
Он показал глазами на комнату родителей.
– Что, опять?
Он кивнул.
– Из-за чего?
– Неважно. Такая глупость, что и говорить не стоит.
– Не сомневаюсь. Но все-таки расскажи.
Он отодвинулся от стола вместе со стулом и качнулся назад, к стене.
– У меня сегодня в школе был разговор с нашим идиотом-куратором. Я рассказывал об этом маме. Отец читал. Я не думал, что он слушает, иначе и говорить бы не стал. Ты ведь знаешь, я никогда…
– Знаю-знаю. Дальше.
– А что дальше? Ни с того ни с сего он вдруг влез в разговор и стал на меня орать. Ну, сама знаешь, старая песня про…
Он замолчал, потому что вошла мать. Она уже не плакала, но глаза у нее были красные и припухшие, хотя держалась она так, словно ничего не произошло, в отличие от миссис Ландау, которая после каждой ссоры с Дэвидом напускала на себя вид великомученицы. Мать подала нам ужин – рагу с ржаным хлебом, – потом села к столу и принялась за штопку. Она не собиралась вмешиваться в разговор; она всего лишь, справедливости ради, хотела, чтобы точка зрения отца тоже стала известна.
– Продолжай, Мартин, – сказала она. – Мне ведь все слышно из спальни, и выходит, будто я подслушиваю.
Он покраснел.
– Так зачем тебя вызывал куратор? – спросила я его.
– Да ни за чем. Обычная бодяга в конце года: "Вы уже решили, какую выберете специализацию? Судя по вашим оценкам, если я не ошибаюсь… Может, вам нужна помощь, чтобы определить сферу ваших основных интересов?" Ну что, не чушь?
– Что ты ему ответил?
– Предположим, сказал, что пока не знаю и вообще мне некуда торопиться.
– Достойный ответ!
– Не умничай! – раздраженно бросил он. – Ты же прекрасно понимаешь, что я не мог ему так ответить. Просто сказал, что у меня разносторонние интересы и мне не хочется ограничиваться какой-то одной областью. – Он со злостью набросился на рагу, словно это был идиот-куратор.
– Зачем надо было заводить при отце этот разговор?
– Во-первых, – сердито заметил он, – я разговаривал не с ним и понятия не имел, что он слушает.
– Ты мог заметить, что он слушает, – негромко вставила мать.
– Во-вторых, – продолжал Мартин, не обращая на нее внимания, – беседа с куратором на этом не закончилась. Он сам сказал мне, что необязательно ограничиваться чем-то одним, если я этого не хочу. Он сказал, что, если я получу приличные оценки и прослушаю курсы, подходящие для любого диплома, необязательно выбирать конкретную специальность сейчас. Только это я и хотел сказать – вы же с ума сходите из-за того, что я не знаю, чего хочу.
Мать посмотрела на него:
– Но ты этого не сказал.
– Да он же не дал мне сказать! Как только услышал, что я ответил этому типу, вскочил, швырнул книгу и стал орать на меня. Можно подумать, я собираюсь грабить банки! Или намерен стать жиголо, или Бог знает что еще!
– Но ты же ничего этого не сказал. Как же отец мог догадаться? – спросила мать.
– Черт возьми, действительно, как? – ответил Мартин. – Он вообще ни о чем не догадывается и никого не слушает. По крайней мере меня.
– Ты не прав, – сказала мать.
Но он был прав, и мы все это знали: и она, со своей убежденностью в том, что, хотя, с ее точки зрения, Мартин не бездельник, отец все же умнее и, стало быть, имеет основания так думать; и Мартин, с его бессильным гневом, из-за которого он с каждым днем все больше замыкался в себе, как в раковине, что только усиливало его ярость, когда он в очередной раз взрывался; и я, со своим беспомощным пониманием того, что отец в большинстве случаев не прав, и растущим недовольством собой, потому что, несмотря на это, любила его ничуть не меньше.
– Отцу одно надо, чтобы Мартин понял, кем он хочет стать, – обратилась ко мне мать.
– Ради Бога, мама, ему же всего восемнадцать лет, – раздраженно возразила я.
– Дэвиду Ландау было десять, когда он решил, что станет юристом, – с горечью передразнил отца Мартин.
– Но это действительно так, – сказала мать.
– Ну и что? – стараясь говорить спокойно, спросила я. – Кому-то нужно для этого больше времени, кому-то меньше. Мартин ведь не какой-нибудь лоботряс, который целыми днями торчит у витрин со сладостями.
– Все равно, – помолчав, ответила мать, – надо понимать, что отец беспокоится. Тут его не в чем упрекнуть.
Мартин выскочил из кухни. Мы остались вдвоем и еще немного поговорили на эту тему почти без эмоций: мы никогда не ссорились, хотя меня не раз охватывало отчаяние от граничащего со слабоумием тупого обожания, с которым она относилась к отцу, но я старалась этого не показывать. Два упорных законника, оба со стороны защиты, ведущих вежливый спор в судебном заседании, которое никак не может вынести окончательное решение. Я пыталась ненавязчиво закрыть тему, когда раздался стук в дверь, затем вошел Дэвид и, обнаружив, что я еще не готова, сделал недовольную мину. Но, увидев, в каком настроении мы обе сидим за столом, тут же перестал изображать недовольство.
Мы взяли Мартина с собой в кино. Дэвид пригласил его, а я заплатила за билет, потому что по бесплатному пропуску могли пройти только двое. Денег у Мартина никогда не было. Он несколько раз пытался найти вечернюю работу, но безуспешно, а отец, согласившись выдавать ему небольшую сумму на карманные расходы, как правило, об этом забывал. Мы смотрели фильм с Джоном Гарфилдом, идолом домашних хозяек. Очень красивая девушка, мерзкий злодей – все как положено; на следующий фильм с Дороти Мак-Гуайр в главной роли мы не остались, поскольку Мартин должен был вернуться домой и лечь спать до возвращения отца.
Мартин трогательно благодарил нас за подобные вылазки. Не стоило благодарности: во-первых, мы оба любили его, во-вторых, его присутствие было нам на руку. Часто один из нас приглашал Мартина, чтобы подразнить другого: это стало частью глупой игры, в которой очки набирал тот, кто лишал другого удовольствия, даже если сам терял не меньше. Так что в тот вечер я сидела между ними в кино и делала вид, что не замечаю руки Дэвида, лежащей на спинке моего кресла. Потом мы зашли в кафе выпить кофе. Мартин был по-прежнему очень спокоен – такое взвинченное спокойствие, которое ни на минуту не позволяло нам забыть о происшедшем, хотел он этого или нет. Дэвид сделал попытку вывести его из уныния, заговорив о спорте – единственном, что могло расшевелить моего брата. Упомянул команду пловцов, в которую Мартин уже входил, и университетскую сборную по баскетболу, в которую тот надеялся войти в будущем году. В конце концов настроение Мартина улучшилось, но совсем не из-за того, что сказали Дэвид или я.
Девушка по имени Вивиан Мандель, в которую он был когда-то недолго, но безумно (очень характерно для него) влюблен, подошла к нашему столику, представила своего спутника и тут же, забыв о нем, принялась флиртовать с Мартином. Брат держался холодно и отстраненно, как только он один умел держаться с девушкой, если она его больше не интересовала. Но минуты через две-три после их ухода, когда мы вышли на улицу, его словно подменили. Он рассказал пару сальных анекдотов, слышанных в школе, посмеялся сначала над ними, потом над нами, поскольку нам было не смешно, а потом принялся насвистывать, поминутно спрашивая, не можем ли мы идти немного быстрее. Мы подошли к дому почти в одиннадцать. Дэвид спросил, не устала ли я. Я покачала головой, потому что это тоже входило в условия игры и, кроме того, я действительно не чувствовала такой усталости, как несколько часов назад. Мартин попрощался и отправился наверх, громко топая по ступенькам, как будто была не ночь, а день. Мы на всякий случай подождали немного: хотели удостовериться, что наверху все обошлось, затем пошли назад по Второй авеню, снова пересекли 14-ю улицу и направились к Хералд-сквер. Оба длинноногие и заядлые ходоки, мы не желали признаться друг другу, что устали, и продолжали молча идти, то держась за руки, то порознь, то в обнимку, пока не достигли 57-й улицы, а потом направились в сторону Центрального парка, с безразличием нищих глазея на редких счастливцев, подъезжавших к ночным клубам в дорогих автомобилях. В парке мы, вконец измученные ходьбой, опустились на землю под большим темным деревом. Если вокруг и был кто-нибудь, мы никого и ничего не слышали, кроме шума машин, проносившихся по Парк-драйв, и стрекотания кузнечиков в траве.
– Не понимаю, за каким чертом ты меня сюда притащила, – сказал Дэвид, обнимая меня и притягивая к себе, чтобы мы оба могли опереться на толстый шершавый ствол дерева.
– Бедняжка Дэвид! Вечно над ним издеваются!
– У меня нет денег даже на трамвай.
– Ничего, у меня есть. Он рассмеялся.
– Почему тебе вечно не дают покоя мои жалкие доллары?
– Сам не знаю. А сколько у тебя?
– Не помню, – ответила я, хотя помнила – с точностью до пенни. – Доллара три-четыре.
– Прекрасно. Хватит на такси.
– Конечно, – согласилась я нарочито небрежно, потому что он хотел меня разозлить, и это ему удалось. Я уже истратила больше, чем предполагала, из тех одиннадцати долларов, что откладывала из недельного жалованья на одежду и мелкие расходы. (Из двадцати одного доллара жалованья пять я отдавала матери, а пять переводила на счет в банк.)
– Ладно, не дуйся, сегодня больше не буду тебя дразнить, – лениво сказал он.
Я отодвинулась от него и села прямо.
– Ну, давай, иди ко мне, – протянул он так же лениво.
– Что-то не хочется.
– Ну же, иди, я буду тебя любить, как зверь. А ты представь себе, что я Джон Гарфилд.
Как будто в этом была необходимость!
– Мне неудобно опираться ни дерево – голове больно.
– Ох уж эти мне капризы, – вздохнул он. – Ладно, садись ко мне на колени.
Я резко обернулась и посмотрела на него. Увидев, что я по-прежнему сижу не двигаясь, он улыбнулся и призывно протянул ко мне руки. Я только того и ждала – и в ту же секунду бросилась к нему в объятия; он крепко прижал меня к себе и поцеловал. Сразу стало тепло и уютно, я забыла обо всем на свете и только успела удивиться, чего же мы так долго ждали, зачем дразнили и мучили друг друга, ведь с самого начала было ясно, зачем мы сюда пришли.