Он был прав: сказать Андрею всю правду было бы честным и единственно правильным решением. Но я не хотел делать этого по телефону. Нужно было сказать лично, глядя в глаза – и будь что будет. Я наметил свой приезд в Санкт-Петербург на Новый год, до которого оставалась еще пара недель. Так я убивал сразу двух зайцев: мать не осталась бы в новогоднюю ночь одна, да и с Андреем был повод объясниться красиво: "Знаешь, до Нового года нужно вернуть все долги. Мой долг – сказать тебе правду: я больше не люблю тебя, у меня были другие. Давай оставим наши отношения в старом году. Прости меня, если сможешь!" Ну, и все в таком духе. А пока по телефону я ничего не говорил. Лишь мой тон в разговорах с ним становился все холоднее, да ответы на вопросы "ты меня все еще любишь?" и "ты мне там не изменяешь?" звучали все более и более уклончиво.
32
"Знаешь, до Нового года… у меня были другие… Прости если сможешь! Знаешь… нужно вернуть долги… я не люблю… оставим в старом году. Знаешь… Прости, если…"
Ежась под дубленкой, я пританцовывал на припорошенной снегом бугристой корке льда у выхода с Московского вокзала и все повторял и повторял про себя одни и те же заготовленные фразы. Я чувствовал, как рассветный мороз продирается сквозь подошвы ботинок вверх по ногам, норовя ударить под дых, и клял злополучный климат Северной Пальмиры. Одна питерская зима даст фору трем московским! Раньше я и не замечал, как здесь холодно. Видно, сравнивать не с чем было. Еще и Андрей опоздал. А может, вообще не придет? Что ж, тем проще будет все сказать. Хотя лучше бы уж прямо сейчас. Покончить со всем и поехать к матери. Если, конечно, удастся этот разговор пережить… Чашку кофе бы хоть выпить, что ли. Ветер аж кожу с костей сдувает…
– ТЫ ПРЕКРАСНА! Как лесная нимфа!!!
Я вздрогнул и сделал шаг назад. В меня, рассыпаясь в разные стороны, летел салют из алых роз! Не успел я вскрикнуть и загородить лицо руками, как этот цветопад обрушился мне на голову и плечи, сочась сладким, свежим ароматом. Отскакивая от упругой поверхности дубленки, розы за секунды попадали на истоптанный снег. Одна из них, запутавшись в волосах, так и осталась у меня на голове.
– Прости, что опоздал! Хотел сделать сюрприз и задержался!
Передо мной, само словно майская роза, сияло лицо Андрея. Со счастливой улыбкой он опустился на одно колено и расставил руки в стороны, приглашая меня в объятия. Ошарашенный внезапной цветочной атакой, сбитый с толку, я рассмеялся, не зная, как дальше реагировать. Стянув перчатку, я снял с волос застрявшую розу и шутливо шлепнул ее шелковой головкой по зарозовевшейся щеке Андрея.
– Я тут жду-жду! На морозе! Зачем было так тратиться?..
Я оглядел засыпанную розами землю и залюбовался. Ярко-алые бутоны с бархатистым отливом на снегу казались особенно красивыми. Я наклонился, желая собрать рассыпанный букет (роз было никак не меньше двух десятков), но стоило мне поднять пару цветков, как я вскрикнул, уколовшись о шип, и выронил их обратно на снег.
– Ой! Больно?
Андрей взял мою руку и, прижав к губам, стал посасывать уколотый палец.
– Прости, не подумал. Надо было попросить обрезать все шипы. Но они вроде не колючие были… Сильно замерзла?
– Да, ног не чувствую.
– Ну, сейчас согреешься!
Он подхватил меня на руки и потащил в сторону метро.
– Подожди, а как же цветы?!
– Да черт с ними, я тебе еще куплю…
В тот момент я даже не знал, что тронуло меня сильнее: этот внезапный розовый салют посреди зимы или его пренебрежительное "да черт с ними…". Ведь для него стоимость такого букета была совсем не шуточной. Некоторое время я продолжал отбиваться и делать вид, что сержусь, выкрикивая:
– Пусти меня! Мы сейчас грохнемся где-нибудь! Пусти, дурак! Дуууурак!
Но он продолжал меня нести, словно не чувствуя моего веса, и я перестал брыкаться. Оглянувшись назад, я бросил прощальный взгляд на оставленные розы… На мгновение в глазах у меня потемнело и качнулось. Издалека показалось, что изрытая каша снега испещрена багровыми пятнами крови.
Если ты не в состоянии сказать правду, можно попробовать правду изменить. Сделать так, чтобы то, о чем молчишь, потеряло значение.
За этот короткий приезд домой на новогодние праздники я несколько раз порывался сказать Андрею правду о том, какую жизнь вел последние месяцы. Но момент на вокзале был упущен, и вся решимость куда-то делась. Начиная говорить, я делал заход слишком издалека, и Андрей каждый раз успевал вовремя меня перебить и увести в сторону. Удивительное дело. Он мог долгими неделями мучить меня допросами по телефону, словно зная, что в ответ услышит только то, что хочет слышать. Теперь же, находясь рядом и видя, что меня что-то гнетет, он не пытался выяснить, в чем дело, а наоборот защищался, избегал любых объяснений. При этом он был обезоруживающе ласков и нежен – настолько, что сказать ему правду казалось невозможным: все равно, что бить ногами лежачего или надругаться над ребенком. Да и разрыв вновь перестал представляться таким необходимым…
Послушать "любомудров", так развратная жизнь непременно оставляет на человеке явные следы – причем немедленно. Стоит единожды "пасть", и все сразу отражается на лице, душа становится черной и зловонной, от тебя так и пышет грехом. Ничего подобного в себе я не замечал. Мои приключения не оставили не только следов внешних, я не чувствовал их влияния и внутри. Перемещаясь из Петербурга в Москву и обратно, я словно кочевал из одного мира в другой. Москва была миром греха и свободы, Питер – миром чистоты и неусыпного надзора. До сих пор из этих двух миров я неизменно выбирал первый, но… На этот раз я подумал: так ли уж правилен мой выбор?
"Если я тебя придумал, будь таким, как я хочу". Меня придумывали всю жизнь – сначала мать, потом Андрей. Андрей видел во мне свою Галатею, которую он пигмалионил в соответствии со своими представлениями о прекрасном. Поэтому его безумно раздражали книги, которые я читал, идеи, которыми я увлекался. Ведь он не читал этих книг и не признавал этих идей. Он верил, что любовью, лаской и терпением можно победить все, даже "я" другого человека. Он не сомневался, что рано или поздно, если он будет рядом, мое стремление к независимости сменится желанием семейного уюта, и, отбросив свои нигилистические идеи, я заделаюсь верной женой и любящей матерью.
Женщина непременно должна хотеть иметь мужа и детей – просто потому, что она женщина. Веру в этот тезис, взращенную десятками поколений, Андрей впитал с материнским молоком. И ждал. У меня же от всего этого шерсть вставала дыбом. С любопытством понаблюдав со стороны за жизнью нормальных людей, я спешил скрыться в своем крохотном царстве, где любой нормальности немедленно приходил конец. Пока я жил дома, мне частенько доводилось слышать от мамы, что у меня все не как у людей даже в мелочах: моя комната выглядит так, будто по ней прошел ураган, а изо дня в день мыть за мной забытые чашки и выбрасывать объедки не хватит никакого терпения. Волей-неволей, где бы я ни появлялся, я немедленно вносил беспокойство, хаос и беспорядок.
"Рожденный ползать летать не может". Или все же может?.. Тот я, каким меня хотели видеть ближние, безусловно, был лучше и приятнее, чем я настоящий. Развенчивать мифы намеками и полуправдами было легко, но бесполезно. Сказать все напрямик не хватало мужества. И я решил попробовать третий вариант – действительно стать лучше.
Возвращался я в Москву полный решимости. Моя старая питерская жизнь ехала вместе со мной, мерно покачиваясь в вагоне, и на этот раз ее соседство не доставляло прежних неудобств. У меня был выбор – сказать правду или правду изменить. Первого я сделать не смог. Я выбрал второе. Выбрал окончательно и бесповоротно. Через каких-нибудь полгода Андрей переедет ко мне в Москву, а пока я буду верно его ждать. Он будет любить меня и научит любить себя в ответ. И сквозь тепло и свет семейного очага прошлое будет казаться зыбкой химерой, игрой теней на стене пещеры.
На прощание он мне сказал: "Раньше у меня были сомнения, но теперь, в этот твой приезд, я понял, что все у нас получится. Теперь я полностью тебе доверяю. Прости, что смел сомневаться". Эта фраза стала последним, критическим моментом, когда я еще мог пойти на попятную. Теперь уже поздно, мосты сожжены, остается лишь оправдать ожидания.
Все закончилось, и я чувствовал явное облегчение. На душе было ясно и спокойно. Полный абстрактных раздумий об уготовленном мне будущем, вслед за толпой пассажиров я ступил на платформу московского Ленинградского вокзала…
И тут же все мысли испарились. На перроне, с двумя стаканами покупного горячего кофе в руках, лучась улыбкой Моны Лизы, стоял Михаил.
33
В начале весны произошло неожиданное и очень радостное для меня событие: в институтском сборнике была опубликована подборка моих стихов. Это была первая стихотворная публикация в моей жизни, и вышла она благодаря Мише. Не сказав мне ни слова, он отобрал на свой вкус несколько моих стихотворений и отнес составителям сборника. Официально литературные материалы для сборника проходили конкурсный отбор, но на деле печатались в нем по блату те, кто имел нужные связи. Для олимпийцев такие публикации были нередки, собственно, больше-то многих из них нигде и не печатали. Но для первого курса это было серьезным прорывом, обо мне даже вышла небольшая заметка в студенческой газете. Иллюстрировала ее моя фотография – не слишком удачная, но зато крупная и цветная. Благодаря вышедшей подборке и этой заметке ко мне снова пробудился потерянный было интерес среди студентов.
Последние два месяца я вел довольно замкнутый образ жизни и практически ни с кем не общался, несмотря на то, что начал исправно посещать занятия. С однокурсниками у меня отношения изрядно испортились из-за олимпийцев и "творческих успехов", так что сидел я за партой на семинарах обычно в одиночестве. Тусоваться с "богами" после новогодних каникул я тоже прекратил – я ведь решил исправиться. Новичку вылететь из олимпийской тусовки было куда легче, чем туда попасть – пару раз откажешься от приглашений, и больше тебя не позовут. В довершение всего и Михаилу было последнее время как-то недосуг. На него навалилось много работы в газете, тогда как у меня стало с редакцией как-то не клеиться, к тому же Алексик начал проводить у него почти все свободное время. Так что я вдруг оказался в полной изоляции, отрезанным от живого общения. В общежитии, где всем об одиночестве приходится только мечтать, я сидел как крыса в своей норе и не был нужен ни одной живой душе. В институте в перерывах между занятиями я понуро стоял на балюстраде, разглядывая со второго этажа снующих внизу людей, и завидовал их оживленному смеху и разговорам. Но стоило мне приблизиться к группке однокурсников, как они замолкали, ожидая, когда я уйду.
Одиночество не было для меня чем-то новым, и первое время я спокойно переносил его. Даже был ему рад. Никто не отвлекал меня во время сессии, я целыми днями лежал, окруженный стопками книг, и с удовольствием изучал экзаменационную программу. В дни подготовки к экзаменам я казался себе намного умнее, чем обычно. Казалось, в голове одна за другой рождаются гениальные идеи. Пока глаза бежали по строчкам, вышедшим из-под пера классиков, мозг создавал свой текст, свои строчки на воображаемой бумаге, и мне ужасно хотелось писать. Желание это, правда, оставалось нереализованным – во время сессии на это не было времени, а после нее уже не было желания. С каждым последующим днем одиночество давило все сильнее. Оказалось, я совершенно не умею с ним справляться. Наедине с собой я умел только читать, слушать музыку и предаваться размышлениям, но вот пойти прогуляться, сходить на выставку или посетить театр – для этого мне был необходим второй. Это была одна из причин, почему мне с детства хотелось иметь собаку: всегда была бы причина сходить в парк или хотя бы подышать воздухом в ближайшем сквере. Особую слабость я испытываю к доберманам – гладкие, пластичные, эдакие собаки-аристократы. Но завести собаку не было возможности, сначала не разрешали родители, теперь – правила проживания в общежитии.
В начале февраля, во время недели каникул, на которую я не смог уехать домой из-за "хвостов", я вообще готов был повеситься с тоски. Общежитие наполовину опустело, Михаил не объявлялся, мне решительно незачем было выходить из комнаты, разве что в магазин за продуктами. Периодически звонил и писал Андрей, хотя уже и не каждый день (вероятно, тоже был занят), но урывочное общение на расстоянии, казалось, только подчеркивало мою полную никомуненужность.
И вдруг ажиотаж вокруг публикации – словно глоток свежего воздуха! Я больше не был невидимкой. Со мной вновь разговаривали, поздравляли, расспрашивали, как мне удалось пробить стихи в сборник, и не верили моим объяснениям, что я ничего об этом не знал.
Михаил не говорил мне о публикации, пока она не вышла. Он принес мне мой авторский экземпляр прямо в общагу и заставил долго читать оглавление, прежде чем я понял, зачем он дарит мне эту книжку. Я так обалдел, что долго не мог сообразить, что же произошло. Но когда до меня наконец дошло, восторгу не было предела! Я с визгом повис у Михаила на шее и долго не отпускал, прыгая на одном месте, пока он, устав от моей неистовой благодарности, мягко не расцепил мои руки.
– Ты меня задушишь, маленькое чудовище, – он по-отечески поцеловал меня в лоб и отстранился. – И то, что твои стихи опубликованы, не делает их лучше. Они все так же отвратительны, как и полгода назад.
Но добродушная улыбка на его слегка поросшем щетиной лице полностью противоречила суровости слов, так что я продолжил радоваться, хотя и более умеренно.
Через неделю после выхода публикации мне позвонил Константин, один из олимпийцев:
"Это дело надо обмыть. Наши собираются сегодня вечером на чердаке, как обычно. Обязательно приходи, будешь королевой вечера. Михаил? Да, обещал быть".
Я думал было отказаться, но мне до того надоело сидеть в одиночестве, что я в конце концов принял приглашение. И правда, почему нет? Ничего такого делать я не собираюсь: ну посидим, выпьем, кальян покурим. Да и похвастаться хотелось, чего уж там. Тем более, там будет Миша, в его присутствии я всегда сумею вовремя остановиться.
В общем, я пошел.
34
В центре Москвы немудрено заблудиться, петляя в переулках и переулочках Арбата. В одном из таких переулочков в небольшом краснокирпичном особнячке находится ресторан, стилизованный под средневековую харчевню. Он сразу бросается в глаза благодаря центральному входу, оформленному в виде огромного глиняного кувшина. Зайти поужинать в эту харчевню может каждый – у кого есть деньги, конечно. Но никто из посетителей, даже завсегдатаев этого заведения, не знает, что происходит на втором мансардном этаже ресторана. Около лестницы, ведущей наверх, нет охраны, нет двери с чугунным замком, вход перегорожен лишь тонкой крученой веревкой, протянутой между перил. Но и этой символической преграды достаточно, чтобы никому и в голову не пришло пойти посмотреть, что находится у него над головой. Если бы нашелся смельчак, способный переступить через веревку и подняться по лестнице, он попал бы в небольшой зал с низким, скошенным по бокам потолком и маленькими цветными окошками, плохо пропускающими свет с улицы. Попади он сюда днем, он бы не увидел ничего особенного – пара широких диванов друг напротив друга, разделенных длинным деревянным столом, потертый заплеванный пол, припылившаяся музыкальная система в углу. Но если б он зашел вечером, то увидел бы, как меняется это помещение под тусклым освещением красных ламп. Прорезая ночную мглу, красный свет придает зальцу загадочный, можно даже сказать, мистический вид. Старая аудиосистема начинает играть ритмичную музыку, на столе появляется выпивка и закуска, разжигаются кальяны. Один за другим в залец поднимаются "боги". Обычно их собирается человек пять-десять, в конце недели бывает и пятнадцать. Это их царство, их притон, постоянное место тусовки. Как они заполучили такую роскошь? Очень просто. Отец одного из них – хозяин этого заведения.
Когда я пришел, все были уже в сборе. Кроме Михаила – видимо, его задержали какие-то дела.
– Ооо! А вот и королева вечера!
Это воскликнул при моем появлении Костя – тот самый, который позвонил, чтобы передать приглашение. Константин был очень высоким парнем, под два метра ростом, с тонким вытянутым лицом и гладкими темно-русыми волосами чуть ниже плеч. Если бы не покрасневшие глаза – следствие бессонных ночей и излишнего пристрастия к марихуане – Костя был бы по-настоящему смазлив. Он сочинял стихи и перекладывал их на музыку своего же сочинения. По отдельности ни то, ни другое не представляло собой ничего особенного, но вместе звучало довольно приятно, за это его и любили. Но главное его достоинство было скрыто от глаз – за серебристой змейкой молнии на прямых кожаных брюках. Константин был хорошим любовником. Очень хорошим. Узнав об этом однажды, я уже инстинктивно реагировал на его появление, и мне требовалось некоторое время, чтобы силой воли подавить в себе воспоминания.
Стоило мне войти, как Костя вскочил и, галантно взяв меня за руку, провел к месту рядом с собой. Я зачем-то мысленно пересчитал присутствующих. За столом нас было двенадцать человек. "Когда придет Миша, нас будет чертова дюжина", – подумал я про себя, и мне это показалось очень забавным. Вечер, пятница, полнолуние, тринадцать человек… Правда, не тринадцатое число, а то было бы совсем уж по-колдовски. Я невольно засмеялся.
– Чему ты? – спросил Костя с интересом, одновременно наливая мне виски в приземистый стакан с толстым днищем.
– Да ничего, просто подумалось, что атмосфера этого места располагает достать из-под стола магический шар и начать камлание. Как-то раньше мне это не приходило в голову.
– Колдовство, гадание – все это чушь собачья! – лениво бросил через стол Сергей, олимпиец со стажем, принадлежавший к высшей касте "богов".
Он был значительно старше большинства из них, ему было тридцать с небольшим, и из-под его пера вышла пара неплохих пьес, которые, правда, ставились только в одном небольшом московском театре. Особое почтение вызывали некоторые его связи – он лично знал нескольких сложившихся литераторов и, что еще важнее, был знаком с работниками издательств. Жаль только, своими знакомствами он делился с неохотой, да и ему самому они не слишком-то помогали. Закончив "толстовку", он поступил в аспирантуру, да так там и застрял. В общем-то, никто уже не верил, что он когда-нибудь допишет диссертацию. Но вслух этого не говорили – чтобы не схлопотать по морде. Впрочем, несмотря на медвежью силу, которую Сергей, выпив, любил демонстрировать на какой-нибудь ни в чем не повинной вилке, он был человеком добродушным. Если, конечно, никто не трогал его диссертацию.
С ним у меня тоже было один раз. Прямо здесь, в туалете ресторана. До этого у меня бывали только мальчики помоложе, и я ожидал от более зрелого, сильного мужчины "неба в алмазах". Но уже через две минуты я понял, что помоложе бывает гораздо лучше. Своего разочарования я особо не скрывал и давать второй шанс не собирался. И вот особенность истинного олимпийца: не удовлетворив меня как женщину, он не озлобился, а напротив, немало сделал для того, чтобы укрепить мое положение в тусовке – считал, что он мне должен.