XXXVII
…Утром он механически вставил плоский ключик в узкую скважинку и повернул английский затвор. Он помнил упругое сопротивление пружинки и то, как беззвучно приоткрылась дверь. Первым он увидел Гавриила. Тот поглядел на него испуганно и удивленно, но тотчас по привычке подскочил, растворил дверь и принял из рук фуражку.
- Что барыня? - спросил Колышко не глядя.
- У них сейчас доктор, - сказал Гавриил уклончиво.
Колышко усилием воли постарался представить себе, что произошло в его отсутствие, но воображение действовало тяжело.
"Я никогда не желал ей зла, - подумал он о Сусанночке. - Я готов принести какую угодно жертву, но я хочу остаться свободным".
Он прошел в кабинет и тупо сел к столу. Он понимал, что теперь уже порядок событий располагается помимо его воли. Они сменялись быстро, точно в кинематографе. Это было необычайное чувство. Действительность оторвалась от него и двигалась по собственным законам. Так, вероятно, бывает после того, как мы умрем.
О Вере (которая была опять Нумми) он не думал. Это была отчетливая ступенька к новому, никогда раньше неизведанному. Он только не знал, ступенька вверх или вниз. Но и это было все равно. В безумии не следует останавливаться на полдороге. Он жил, утратив привычку размышлять. Руки его еще сохраняли аромат амбры. Тоненький звон колокольчика мелодично стоял в ушах. Еще он помнил смутной, осязательной памятью прикосновение к легким одеждам и трепет живого и хрупкого тела. Мускулы его сладостно напрягались, и кровь мучительно и жарко приливала к голове и сердцу.
С шумом распахнулась дверь, и вбежал Василий Сергеевич.
- Ага, - сказал он, - явился…
Он подошел и, выставив глупо живот в расстегнутой жилетке, из-за которой выглядывала голубенькая холстиновая рубашка, уставился на Колышко. Вид у него был чрезвычайно самостоятельный.
- Хорош, хорош! - покивал он головой.
Глубокое падение Колышко, видимо, доставляло ему полнейшее удовольствие.
- Во-первых, поздравляю: леса сегодня в три часа ночи рухнули.
Колышко с любопытством посмотрел на него.
- Да?
Он потянулся за ящиком с сигарами и протянул его Василию Сергеевичу.
Тот язвительно выбрал сигару.
- Этого вам мало? Сусанна Ивановна чуть было не посрывала с себя повязки. Это два. Доктор сидит здесь с двух часов. Вы еще скажите мне спасибо: я как предчувствовал и солгал ей, что у нас несчастье на постройке и возня с полицией. Она успела только разорвать верхний бинт. Температура поднялась, и всю ночь бредила.
Он долго качал головой.
- А это зачем вы сделали?
Он показал руками, как рвут бумагу.
- Да вы не слушаете… Пьян?
Он пошевелил Колышко за плечо.
- Я трезв, - сказал тот.
- Вы грешным делом не спятили?
Колышко молча закурил сигару, потом, не отвечая, поглядел в лицо Василию Сергеевичу. Но лицо у последнего было хотя обиженное, но в то же время скорее сочувственное.
- Черт вас знает! - сказал Василий Сергеевич. - Зачем вы столько наблудили?
- Можно войти? - спросил осторожно слащавый голос Цигенбока, и в дверь просунулся край его лохматой по бокам и лысой посередине головы.
- Пожалуйста! - сказал Колышко и встал.
Лицо Цигенбока улыбалось, показывая, что все это он предвидел, и, вообще, ничему не удивляется.
- Ну-с, - сказал он, принимая сигару, - все идет так, как идет. Впрочем, вы сделали хорошо, что наконец показали глаза. Как ваш дом?
- Благодарю вас, - сказал Колышко. - А как больная? Могу к ней пройти?
- Предупреждаю: ей говорить нельзя.
Колышко быстро вышел из комнаты. Он не знал, что скажет Сусанночке, но почему-то чувствовал, что не станет лгать.
Дверь в ее комнату была полуоткрыта. Пахнуло спертым, теплым и густым запахом спирта. Он переступил порог и встретил упорный взгляд Сусанночки. Голова ее еще ниже зарылась в подушки. Сестра милосердия поздоровалась и вышла.
- Ты был у нее? - спросила Сусанночка.
Он молчал. Она вытерла запекшиеся губы платком. Лицо ее было желто, но под глазами горели два пятна.
Сусанночка перевела глаза на потолок, точно превозмогая боль; потом опять живо уставилась на Колышко.
- Спасибо, - сказала она с перерывами, - что не лжешь…
Приложив платок к глазам, она стала трудно и быстро всхлипывать. Он стоял не шевелясь. Он удивлялся сам своему душевному безразличию. Он знал, что это плачет Сусанночка, и вместе с тем чувствовал себя так, как будто это плачет какая-то совершенно посторонняя для него женщина.
Сусанночка отняла платок от глаз.
- Ты, Нил, поступил хорошо, - сказала она. - Я тебе за это только благодарна. Но… уйди.
Она отвернула лицо к стене. Руки ее пришли в быстрое движение. Она шарила пальцами вокруг талии и вокруг шеи. Он понял, что она ищет концов повязки. Найдя то, что ей было нужно, она дернула тесемку и потащила за конец марлевый бинт. Колышко продолжал не двигаться.
- Еще просьба, - сказала она и вдруг на момент прекратила свою разрушительную работу. - Позови ко мне Зину. Пусть приедет скорей, скорей… Иди.
Он тихо вышел, видя, как опять быстро замелькали ее руки, и тело то выгибалось, приподнимаясь, то опускалось.
Не взглянув на доктора, он подошел к телефону и вызвал Зину.
- Сусанночка вас просит немедленно приехать.
- А что? - спросил холодный голос Зины.
- Я передаю ее просьбу. Ей плохо, - прибавил он.
- Да? Но я еще даже не одета… Впрочем… Я сейчас приеду.
В дверях кабинета стояла сестра милосердия. На лице ее был ужас.
- Бога ради! Она все сбрасывает с себя.
Василий Сергеевич издал недовольный звук. Цигенбок поднял брови.
- Но что я могу с этим сделать, господа?
Однако он быстро пошел вслед за сиделкой. Василий Сергеевич, укоризненно глядя на Колышко, покачал головой.
- Что вы ей сказали?
Колышко не ответил.
- Я должен поехать на место катастрофы, - сказал он.
Василий Сергеевич покривил голову и показал гнилые зубы.
- Благодарите Бога, что без человеческих жертв.
Он хотел объяснить подробности.
- Я увижу сам, - сказал Колышко.
На воздухе он почувствовал легкомысленное облегчение.
"Да, но ведь я же изорвал проект", - подумал он опять со странным упорством.
Эта мысль опять успокоила его.
На углу переулка, где рухнули леса, еще висела пыль. Ветер, довольно сильный с утра, кружил в воздухе белые бумажки.
Вся улица была запружена народом Колышко сейчас же заметил, что леса рухнули наружу. Переулок был завален досками и кирпичом. Противоположные крыши низеньких строений помяты, частью пробиты. Большая синяя вывеска "Водопроводное и колодезное заведение И.А. Козырева" висела одним концом, болтаясь в воздухе.
Одно мачтовое бревно и сейчас еще лежало поперек переулка, опершись верхним концом о крышу противоположного дома.
Полиция оцепила место происшествия и не допускала любопытных к месту катастрофы. К Колышко подошел знакомый полицейский пристав и небрежно притронулся к козырьку.
- Архитектор, архитектор! - загудело в толпе.
Лицо пристава снисходительно улыбалось.
- Наделали вы нам хлопот, - сказал он. - Пожалуйте…
И он повел Колышко через толпу.
Колышко видел неприязненные лица.
- Теперь под суд… на цугундер, - говорили злобные, радостные голоса. - А то хвалить за это их брата? Кровопийцы! Сами-то они и не бывают на постройках, выезжают на спине подрядчиков.
Колышко понял, что пристав ведет его через улицу, запруженную народом и извозчиками, к расположенному напротив ресторану. Тут же стоял и гукал автомобиль. Колышко поднял глаза, потому что ему показалось, что его кто-то ищет, и, вздрогнув от неожиданности, увидел Веру… Нумми. Она скользнула раскрытым ироническим взглядом по нему и по толпе. Все это ее, видимо, очень забавляло. Плечи ее вздрагивали, и тонкие, обтянутые во все черное руки отделялись от узкой талии в локтях, откинутых назад. Колышко удивило, что она даже не кивнула ему головой, а только неприятно улыбнулась. Он хотел подойти к ней, но она отвернулась и тронула шофера за плечо. Автомобиль тронулся.
Покраснев, смущенный, Колышко вошел вслед за приставом в подъезд ресторана, где их окружила новая, любопытная толпа.
Насмешливо ухая сзади, прокатил автомобиль.
"Зачем она приезжала, - мучился Колышко, - или если приехала, то почему так странно себя держит?"
Он оставил ее сегодня утром покорною, целующую ему ноги. Очевидно, по своему обыкновению, она в виде компенсации чувствовала сейчас потребность выказать к нему легкое пренебрежение. Краска жарче и жарче заливала ему лицо, дыхание сокращалось. Он испытывал непреодолимое желание броситься к мотору и, сжав этой женщине пальцы до боли, крикнуть ей в лицо так, чтобы она побледнела от предчувствия его гнева: "Что это значит?"
Они прошли в отдельный кабинет, и полицейский пристав, сочно щелкнув запором перегнутого пополам портфеля, вытряхнул его содержимое на стол.
- Придется составить маленький протокольчик, - поднял он на Колышко все так же снисходительно-оскорбительно улыбавшееся, полное, сегодня еще не бритое лицо.
Часа два проработал Колышко на месте разрушения. Катастрофа казалась ему символической. Именно так рушилась и его собственная прежняя жизнь. Он был мягкотел. Его чувства были расплывчаты. Даже было под сомнением, жил ли он вообще. Его любовью была или бесплодная, наивная мечтательность, которая недешево обошлась Сусанночке, или откровенный, только слегка прилизанный разврат (Ядвига).
Теперь ему казалось, что он твердо стоит на этой земле. Его чувства теперь жестки, но они зато определенны. Он знает, чего хочет. Этому его научила Нумми.
Каждый раз он, вспоминая ее, испытывал мучительно-сладостное дрожание в груди. Откуда она постигла эту мудрость жизни? Она казалась ему совершенством. Она была дерзка, потому что была требовательна. Но она была достаточно умна для того, чтобы понять, что в подчинении женщины мужчине - одна из величайших прелестей их союза. Она не прощала только бессилия и неловкости.
Стоя среди пыли и мусора, Колышко испытывал эту особенную гибкость и упругость мышц, которые делали его совершенно новым человеком. Он не мог возвратиться к Сусанночке уже по одному тому, что ей не было нужно этого напряжения его мужской воли, которое переполняло его всего. Она бы, наверное, нашла его только злым и придирчивым. Ее идеалом были семейное спокойствие и тихое довольство.
Колышко усмехнулся. Ему было приятно сознавать, что его голос звучит особенно властно и движения просты и законченны. Никогда еще его мысли не двигались так отчетливо и сухо.
"Или не жить, - подумал он, - или же жить только так".
Нумми позволила себе над ним сейчас посмеяться. Она находила, что он не прав, допустив, чтобы его леса упали. Ей было приятно показать ему, что она на стороне толпы. Теперь эта дерзкая выходка только забавляла его. О, она поплатится за нее. Если бы это была Сусанночка, она поспешила бы выказать ему лицемерное участие. И это была бы сладенькая ложь, потому что женщина по самой своей природе не прощает неудач.
Он еще раз посмеялся в душе над Нумми. В конце концов это совершенно невинно.
Он несколько раз позвонил ей по телефону из ресторана, где он сидел, но ему не ответили. Это его немного удивило. Когда он уехал с постройки, переулок был очищен от мусора. Стены соседнего дома и его крыша имели такой вид, как будто их задел одним крылом промчавшийся ураган.
Он поехал прямо к Вере и даже не позвонил по телефону домой. Возможно, что Сусанночке плохо, но причем же здесь он? Там теперь сидит Зина. Правда, она не любит сестры. Сусанночке сильно не повезло. Она выросла в узком и скучном мещанском кругу. Она бы заслуживала лучшей доли. Но с этим уже ничего не поделаешь. Ложь или лицемерный обман гораздо хуже жестокости.
Он решил заехать домой только к ночи.
XXXVIII
Поднявшись на лифте, Колышко позвонил в квартиру Веры. Он приготовился ей сказать: "А, ты приезжала смеяться надо мной? Хорошо!"
Она смутится и будет оправдываться: просто она не нашла его глазами в толпе, но, конечно, она не одобряет, если мужчина плохо ведет свои дела.
Он сделал неумолимое лицо. Она должна за это немного пострадать. Он не требует, чтобы она его считала совершенством, но он не переносит этого снисходительного тона. С тех пор как он понял, что женщина - это изящное полуживотное, не более, злобное, способное пугаться и требующее властной и твердой руки, он успокоился. О, как он был глуп, когда возмущался раньше! Теперь он чувствовал себя властелином мира. Мужчина, не владевший женщиной, ничтожен во всем. Он бы чувствовал себя несчастным, если бы Вера осмеливалась спокойно смотреть ему в глаза. Ему доставило наслаждение сказать ей, что он изорвал на клочки вдохновленный ею проект. Его выигрыши за эту ночь и за этот день были безмерны.
Улыбаясь, он позвонил еще раз. Вероятно, она отослала прислугу и сама прячется. Она сознает, что заслужила наказание. Да, она вкусит его на этот раз в полной мере.
Как счастливый влюбленный, он позвонил еще и еще. Наконец зазвенела цепочка, и приотворилась дверь. На него смотрели желтые глаза, и угрюмый тихий голос сказал:
- Барыня уехала за границу.
Он рассмеялся и сильно распахнул дверь. Горничная не двигалась с места.
Колышко вошел.
- Вы не узнали меня, - сказал он. - Где барыня?
Она гадко улыбнулась.
- Как не узнать? Я вас узнала. Но только барыня сегодня утром уехала за границу.
Он отступил на шаг и, глупо бормоча, сказал:
- Она не могла уехать за границу, потому что для этого надо выправить заграничный паспорт, а это требует времени.
Та улыбнулась, потупив желтые глаза.
- Значит, они выправили заранее.
- Не может быть, - сказал Колышко грубо и, отстранив горничную, прошел в комнаты.
Действительно, картины были затянуты кисеею, мебель в чехлах. Чтобы уехать таким образом, здесь должны были лихорадочно работать все утро. Он остановился, точно вдруг сообразив что-то.
Она приезжала на место катастрофы, чтобы посмеяться над ним. Как же он не подошел к ней тогда же и не заставил кричать от боли при всех?
Темно-синие, полуувядшие гиацинты распространяли свой терпкий кладбищенский запах. Насмешливо тикали часы, похожие на черный намогильный обелиск.
Она его вышвырнула из своей жизни, как ненужную ветошь.
Он провел ладонью по лбу. Желтоглазая горничная стояла без движения, брезгливо подобрав губы. О, отсюда таким образом выгоняли уже не его первого! Он силился собрать мысли и чувства. Это даже не была больше злоба. Первый порыв бешенства прошел.
Он вынул десятирублевую бумажку и сунул девушке. Потом пошел к выходу. И пока притронулся к ручке двери, память успела развернуть перед ним всю историю их сближения, от первой встречи до этого последнего совершенно нелепого момента.
Не глядя и не обернувшись, он переступил порог. Дверь равнодушно и враждебно замкнулась.
XXXIX
И он вдруг удивился, что мог когда-нибудь думать, что это закончится иначе. Ему хотелось рыдать, но он захохотал. И хохотал долго и беззвучно, сбегая вниз по лестнице. Гадко и позорно дрожали внутренности. Если бы он пустил себе теперь же пулю в лоб, Вера, наверное, только бы улыбнулась.
Если бы он захотел ей отомстить, где-нибудь настигнув, она бы объявила, что он безумец.
Он шел, жестикулируя, с пылающим лицом. Потом подумал: "Я гибну. Я должен остановиться и взять себя в руки. Что, собственно, произошло?"
Он добрался до скамьи бульвара и, раздавленный, повалился на нее.
"Телефон 2-41-02. Я принял безумную игру. Почему же я жалею о проигрыше. В безумии надо идти до конца. Она сама говорила, что в безумии опасно возвращаться с половины пути. Круг замкнут. Я уже нахожусь по ту сторону. Я могу спокойно наблюдать и делать выводы".
Но ни наблюдать, ни делать выводов он не мог. Вероятно, таким точно образом чувствуют себя люди, которых переехал автомобиль.
Ответить презрением? О, конечно, у нее все было рассчитано до мелочей. Делая ему безумные признания по телефону, она хлопотала о заграничном паспорте. Она прекрасно вела бухгалтерию своего безумия. Убегая, она не забыла позаботиться о чехлах на люстры и мебель. Она прекрасно знала, чего от него можно ждать и чего нельзя. Что бы он сейчас ни сделал, можно быть уверенным, что она это предусмотрела наперед и сейчас только хохочет…
И вдруг ему захотелось, чтобы она ошиблась, чтобы то, что он сейчас сделает, было как раз то, чего она не ожидает, чтобы это было столь же фантастично, сколь мучительно для нее.
Он начал думать, чертя пальцем по песку дорожки. Жениться на Сусанночке или, напротив, поехать за ней и преследовать ее всюду, вызывая в ней постоянный страх? Не реагировать никак?
Но все это будет поза. Когда мужчина позорно покинут, ему, прежде всего, следует не быть смешным. Он должен сохранить самообладание и остаться самим собой.
Оставаться самим собою! Это звучало как ирония. Все эти дни он был тем, чем ему приказывали быть. Самим собою он был когда-то. И был ли?
Он задумался. Губы его сложились в брезгливую и беспомощную усмешку. Пожалуй, не был никогда. И был ли он вообще? Он был всем, чем ему приказывали быть. Был архитектором. Почему? Потому что жизнь сложилась именно так, что толкнула его на архитектурный путь. Он строил, строил дома, фабрики и церкви, но мог бы с таким же успехом и лечить людей в качестве доктора. Он числился женихом Сусанночки, но мог бы жениться и на другой. Неизвестная женщина позвонила ему по телефону - и он пошел за ней. Она приказала ему себя истязать, и он тотчас же вошел во вкус и сделался ее вассалом. Она бросила его, как сбрасывают старую перчатку, и он, дергающийся, лежит при дороге в надежде, не подымет ли его еще кто-нибудь.
И кто-нибудь подымет. Да.
Он оглядывался во все стороны бульвара Большой, мускулистый и неглупый человек, он был выброшен вон, потому что не пригодился даже на то, чтобы служить женской извращенной прихоти, исполняя жалкую и унизительную роль. Его даже не подпустили к душе. Ему указали место в нижней сфере бытия. Едва приблизившись к нему, в нем уже отчаялись.
Со снисходительной улыбкой ему вложили в руки бич, и он возомнил себя властелином мира.
Колышко снял шляпу и вытер со лба пот.
Да, это так. Но он уже не испытывал ни стыда, ни боли. Для этого он был достаточно умен. Он поднялся со скамьи и медленно побрел, точно побитая собака, у которой переломлена нога.