– Там в кабинке на полу валяются шприцы с контролем. Беспредел. Как в дешевом притоне.
– С чем? – не поняла я.
– Ну ты просто у нас девственница. Когда шприц суешь, надо убедиться, что попал в вену, вытянуть немножко крови. Это называется "контроль". Ты что, ни разу не кололась?
– Нет, – ответила я испуганно, как пожилая пасторальная пастушка.
В камеру хранения стояла очередь. Пара кругленьких господ забирала оружие, обсуждая его достоинства с охранниками. Пожилой японец, возмущенно лепеча что-то японское, забирал изъятый фотоаппарат. Молодой, сплошь татуированный парень забирал пакет с "колесами". Около дежурной звонили две проститутки. Собственно, одна, ненакрашенная и грубая в стиле кантри, разговаривала по телефону с мужем другой, хрупкой Мальвины, грустной и одетой в платье с кружевными воланами:
– Вить, ну совсем обдолбался, температуру ребенку сбить не можешь? Ну вызови "скорую", ну кинь им зелени! Ну делов! Ну, блин, ты отец или где? Я тебе ее хоть щас отпущу, только что вы завтра жрать будете, если она до утра не накосит? Что за дела? В больницу вези, пусть там это… И скажи, братва придет, проверит, как маленького лечили. Ну некогда мне тут… Там у нас два азера эрегированных, буду с тобой болтать, они все деньги в казине спустят… Давай сосредоточься, позвоним еще.
Они были в возрасте моих девчонок, и, понятно, у меня щемило сердце. Каждый по уши виноват перед своими детьми, чего-то недодал, где-то недопонял, когда-то недоласкал. И чужие затоптанные дети генерируют такую тоску, такое ощущение непоправимости…
Качаясь, мы вышли в дурманящую ночь, и к нам подкатили два новорусских пузанчика. Фраза, которой один из них решил начать знакомство, довела нас до такого истерического изнеможения, что в такси мы вытирали слезы.
– Девчонки, – сказал он, – вы с виду такие приличные. Хотите за нас замуж?
Дома не было сил даже обсуждать гулянье, мы разбежались по комнатам и повалились по койкам…
Как-то она все же странно на меня действовала. Как вирус на компьютерную программу. Я легла спать и тут же вскочила. Мне приснилось, что я сижу на тротуаре около нашей школы с иголкой и ниткой. И у меня под руками клоками рвется воздух. А в дырках совершенно другое пространство… какие-то сказочные домики на лесистых горах… какие-то скачущие лошади и идущие танки… И я зашиваю пространство. Так это прямо сижу и зашиваю, а оно тянется и просвечивает от натяжения, как колготки. А я сижу, шью. А оно – дырка на дырке. А я думаю: ну что делать, ну заметно, ну шов морщит и ткань вся измучена, но еще немножко поносить можно… пока не появятся деньги на новое.
Такая вот шиза.
Снова заснула. И снова – атас. Сижу я на Арбате и рисую портрет Дин. Рисую бабу – получается мужик. И думаю: как неудобно, она же может обидеться, подумает, что я намекаю на ее ориентацию. А она смеется и вдруг лезет мне под юбку, да так резко и толково, что я не успеваю и, видимо, не хочу сопротивляться.
И лицо у нее становится черным, старым, обрастает бородой и усами, а я начинаю сдирать его, и оно оказывается резиновым и приклеенным сверху, и я отрываю его кусками, а под ним какие-то винтики, железочки, и они начинают высыпаться в оторванные куски резины наружу ручейками, и вот там уже ничего нет, голова пустеет, пустеет, как колба песочных часов, и Дин оказывается вообще без головы, а руки все струятся и струятся у меня под юбкой.
Я села на постели. Внутри у меня все дрожало. Вот те на, подумала я, эротические сны на лесбийскую тему. Это что-то новенькое!
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Мы поедем с тобою на А и на Б
мимо цирка и речки, завернутой в медь,
где на Трубной, вернее сказать,
на Трубе,
кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.
Александр Еременко
Когда я вылезла на кухню, на часах была половина второго, Дин распаковывала фирменные пакеты со жратвой.
– Сейчас я тебе сделаю кофе, – сказала она так, будто мы десять лет живем вместе и говорим эту фразу друг другу по утрам.
– Ты почему такая свеженькая? – промямлила я. – Уже и в магазин сгоняла.
– Это таблетки от похмелья. Дать тебе?
– Лучше пива. – Внутри у меня был последний день Помпеи. Я вообще не могу много пить, а уж пить и много, и все подряд…
– Супермаркет забавный. Выбор большой. Продукты пристойные, но все дороже, чем у нас. Вот пиво. – Она поставила передо мной стакан.
– Ты просто мать Тереза! – Я впилась в стакан, и мир вокруг начал выходить из сумерек.
– Надеюсь, ты не забыла, что у нас сегодня?
– С тобой забудешь…
– Ужин на шесть человек.
– Я не присутствую.
– Но кормить тебя все равно надо.
– Не уверена. Мне бы в себя прийти.
– Вот слушай: винегрет с креветками, салями, три сыра, паштет с грибами, лосось в вине, бастурма, рыбка в герметике и пару овощных салатиков сделаем. На закусь нормально?
– Ты чего, больная, что ли? У нас тут что, свадьба или поминки?
– И то и другое. Не бойся, все уже готовое в упаковке, только зелень и овощи нарезать.
– Деньги девать некуда?
– Ты достала меня совковым минимализмом! На горячее свинина на вертеле с картошкой и спаржей.
– На чем?
– На вертеле.
– Слушай, ты мне с похмелья такое травишь! Где ты возьмешь вертел, ты здесь костер разводить будешь?
– Ах да, все время забываю, что я в джунглях. Значит, не на вертеле, а на сковороде. На третье… Вот пакет десертов и мороженое. Главное, не забыть про мороженое. Потрясающее французское мороженое: если в него накрошить киви и вишен – это будет смертельно. В комнате орхидеи для сервировки.
– Да у меня и посуды под такую жратву нет. У меня в жизни был один столовый сервиз, на свадьбу подарили. От него остались два соусника и бочонок невнятного назначения, остальное кокнули. И рюмки все разные, у меня раньше была привычка красть из баров рюмки. Что ты тут Версаль на болотах устраиваешь? – Я понимала, что, как всякая эмигрантка, она будет показывать, как живет цивилизованный мир, при том, что сама в Америке ест хот-доги из киосков и в хате у нее полный бардак.
– Посуду могла бы и нажить к своему возрасту. Вот у моей мамы… Слушай, зайди к дебилке-гримерше, у нее точно есть посуда, не позорящая эту жратву.
– Нет сил.
– Позвони, я сама зайду.
Я набрала телефонный номер.
– Ась, привет, – промямлила я из последних сил, – тут моя гостья тусовку устраивает, у тебя вроде был сервиз приличный, дай поносить.
– Смотри, чтоб не разбили ничего, я его на работе по случаю взяла. Кружковой на передаче спонсоры подарили, ну, Кружковой, которая "Золотое обозрение" ведет. Она заходит в гримерку и говорит: "Девки, кто за сто долларов это говно купит, а то у меня дома шаром покати, а семью кормить надо!" Я и взяла, он в магазине долларов двести. Заходи.
– Неужели у ведущей телевидения нет денег? – удивилась я.
– Ой, ну ты прям с печки упала. У нас щас все телевидение бандитское, если ты не их человек, получаешь как уборщица, будь хоть триста раз известная. Заходи, я его с полок сниму.
– У меня нет сил, я перепила, к тебе Дин зайдет.
– Гермафродитка?
– Я тебя умоляю.
– Я – чего? Я – ничего. Я только ей телефон врача напишу, чтоб борода не росла.
– Ась, я тебя умоляю.
– Поняла.
– Ты ее так долго умоляла дать посуду? – подозрительно спросила Дин.
– Она ею очень дорожит. Иди, квартира напротив.
Дин фыркнула и ушла, поигрывая кистями на халате.
Я с ужасом представила, как придется раздвигать стол, стелить скатерть негнущимися пальцами, протирать рюмки, доставать салатницы, потом все это мыть… Как учила бабушка: "Чтобы иметь хорошую семью, ты должна выучить: первым моется хрусталь, потом стекло, потом фарфор, потом фаянс, потом приборы, и только после этого кастрюли и сковородки!" Каким смешным казалось это теперь, учитывая, что после ее смерти дед, как будто только начал жить, женился пять раз. Как это сказала Дин? "Орхидеи для сервировки"! Совсем рехнулась. Расплевавшиеся одноклассники делят деньги под дикими орхидеями…
Ныли все мышцы, а в голове ухало, как в пустом колодце. Сматываться из дому не было сил, сил на шпионскую роль в соседней комнате – тем более. Я ощутила себя в тоннеле с едущей навстречу электричкой.
– Осторожно, осторожно неси, – заверещала Аська в дверях, и они с Дин втащили груженую сумищу.
– Ась, ты вечером работаешь? – спросила я.
– Да.
– Дай ключики, а то у Дин гости, а у меня свидание, – соврала я.
– Ради бога. Валерка в командировку, сама по мужикам, – хихикнула Аська. – Давай, давай, сколько нам осталось-то?
– Я пойду за остальным, – пробурчала Дин и вышла.
– Ну, Ир, твоя подружка – бульдозер. Все у меня за здорово живешь выгребла. Обещала косметики подарить.
– Подарит.
– Ты с ней ухо востро держи, по-моему, она того… С приветом.
– В Америке живет. Без комплексов.
– Нет, – сказала Аська, прислушиваясь к чему-то в самой себе, – она хуже. Я прям словами не могу сказать. Мне от нее спрятаться хочется. Поняла?
– Нет.
– И я не поняла… Короче, ключ оставлю под ковриком, потрахайся там за всех нас. – И Аська вышла, бойко крутя попкой в вульгарнейших шортах.
– Давай пылесосить, – сказала Дин, явившись с последней партией посуды, включающей в себя вазы, поднос и подсвечники.
– Пылесос сломан. Перебьются.
– Ты живешь в антисанитарных условиях.
– Пыль придает квартире интеллигентность…
– У моей одной подружки дорогой японский пылесос, его включаешь на час в центре комнаты, и он со всего тянет пыль, как турбина, кондиционирует и увлажняет.
– Господи, как же я себя плохо чувствую, – простонала я. От рассказа о пылесосе меня затошнило в буквальном смысле, я представила, как он засасывает содержимое моего дома, а потом кондиционирует и увлажняет пустую коробку. Я положила руки на стол, а голову на руки.
– Бедная, – сказала Дин, поставила вазу на стол, села рядом и погладила меня по волосам: – У тебя потрясающие волосы…
– И самочувствие такое же… – проныла я.
– Давай я тебе сделаю массаж, – сказала Дин скороговоркой и, не дождавшись ответа, начала мять и ласкать то, что считалось шеей, переходящей в голову и ощущалось как наказание. Я почувствовала облегчение, смешанное с грехопадением; первый раз в жизни меня касались эротически окрашенные руки женщины, и я не поняла, как к этому относиться. А главное, я почувствовала, что это уже было, было когда-то… Что я уже однажды сидела в такой позе, а эти руки точно так же возились с моей холкой… Как будто я второй раз смотрю фильм.
– Тебе нравятся мои волосы? – зачем-то спросила я.
– Ага.
– А все остальное? – У меня было ощущение, что я загоняю ее в угол, в котором она вынуждена будет во всем признаться. Но в чем?
– Все остальное тоже. Мне бы хотелось тебя порисовать… Я ведь рисую, – как-то оправдываясь, сказала Дин.
– Слушай. – Боль отпустила голову, и я сказала: – Давай крутить лесбийскую любовь, а то мне сорок лет, а я только в кино видела. – И во все ехидные глаза глядела на нее, думая, что же делать, куда отступать, если она согласится.
– Мне хотелось тебя порисовать, – сказала Дин картонным голосом и отпрыгнула так интенсивно, что свалила Аськину вазу, пошла красными пятнами и застыла как статуя.
– Она нас убьет, – предположила я, – вазу она купила в честь Толика, он из тех недоносков, которые торжественно объявляют: "Я никогда не делаю подарков любовницам!" Значит, я не отношусь к бабам, которые тебе нравятся?
– Что ты за ерунду заладила? – наклонилась к осколкам Дин. Я совершенно определенно загнала ее в угол.
– То есть, грубо говоря, ты мне крутишь динамо? – наезжала я, поняв, что упорство безопасно.
– Ну и лексикончик! Я куплю ей приличную вазу. – Дин с испуганным красным лицом стояла против меня, вытянув вперед руки с крупными хрустальными осколками.
– По-моему, ты меня хочешь зарезать, – предположила я.
– А ты не нарывайся, – сказала она, и желваки, клянусь, мужские желваки заиграли на ее напудренном подбородке.
– Может, ты застенчивая, так я сама могу приставать! – гаркнула я и двинулась на нее с неопределенным, но злобным выражением лица; никак не могла подчинить себе лицо и надеть на него что-нибудь тематическое.
Дин отступила назад, поскользнулась и начала падать прямо на сумку с Аськиным сервизом, не выпуская осколков из рук; я бросилась на нее, как Матросов на амбразуру, отпихнула рывком от сумки, мы рухнули на битую вазу; и, лежа на Дин, уперевшись дыханием в ее лицо, я поняла, что это… Димка…
Сначала показалось, что у меня похмельные глюки. Но увидев один раз, я не смогла понять, как же не видела этого, и только этого, с первой секунды. Сердце заколотилось как бешеное, в голове застучало, руки заледенели. Я сползла, поднялась, отошла и, отвернувшись, потому что боялась смотреть на него, спросила:
– Глаза-то синие ты себе как намалевал, клоун?
И тут я услышала Димкин хоть и нервный, но смех; голос, который стал его голосом; бросилась и прижалась к нему, потому что монстр по имени Дин исчез из комнаты, и вместо него со мной был Димка, и халат пах его запахом сквозь дезодорант.
– Это ж линзы, глупая, – ответил он, и два вазных осколка из разжатых рук звякнули об пол.
– Сними, сними линзы, я не могу общаться с Франкенштейном, – попросила я, убаюкиваясь на его груди с проминающимися выпуклостями.
– Они с диоптриями. Я без них ничего не увижу.
– Ты уже и так все увидел.
– Такую актерскую работу мне испортила!
Я отошла, села в другой конец и начала пялить глаза. Мне было не переварить всего сразу на похмельную голову. Он пошел за совком и веником, начал собирать осколки. Говорить не было сил ни у меня, ни у него. Он снял халат, остался в спортивных трусах. Выбритые снизу по колено ноги и до локтя руки делали его похожим на модельно стриженного пуделя. Налаченые когти, клееные ресницы и накрашенное лицо выглядели заплатками. Он достал бутылку виски, налил, сел рядом и обнял меня.
– Когда ж ты поняла? – Конечно, он был неисправим.
– Не знаю, немножко, когда ты мне картинку на сиську клеил, немножко, когда телефон записывал. Ты семерку еще в школе писал, то ли семерка, то ли вопросительный знак. Я просто не могла для себя сформулировать. Вообще-то классно сработано. Только вот история с сестрой какая-то… с душком. – Я была оглушена и говорила и смеялась под дозой контузии. – Подожди, но нос у тебя новый!
– Я же говорил, катастрофа.
– Как же так, почему же я не врубалась?
– Потому что так ничего не надо было объяснять, – сказал он нехорошим голосом.
– А теперь что надо объяснять?
– Все.
– Как говорили писатели Серебряного века, "если надо объяснять, то не надо объяснять".
К счастью, зазвонил телефон.
– Алло, – сказала я.
– Привет, – ответила Ёка. – Ну?
– Ёка, я хочу сообщить тебе пренеприятнейшее известие… – заверещала я, и Димка вырвал трубку.
– Добрый день, это Дин, – сказал он в нос в мяукающей манере Дин. – Лучше это известие сообщу вам я. Они согласны на встречу, сегодня в семь у Ирины. Жду вас и Василия.
– Будешь продолжать? – удивилась я, когда он положил трубку.
– Конечно. А собственно, что изменилось?
– Ну, не знаю… Если ты считаешь, что ничего, значит, ничего. Слушай, а ты ведь мне уже когда-то массировал шею! Ей-богу! – озарило меня.
– Конечно, у Пупсика с Васькой под Новый год. Семьдесят какой-то… Ты страшно перепила тогда.
– Не помню… Может быть.
– Ты стонала, будто мы трахаемся, и Пупсикова мать все время пыталась ворваться в комнату…
– И вот еще, винегрет с креветками, как цитата откуда-то… – Я циклилась на малозначащих вещах.
– Пнин набоковский. Помнишь, он на вечеринку приготовил винегрет с креветками. Ты еще говорила, как может извратиться русский человек, приготовив такое… Решил тебе доказать, что это вкусно.
– Не помню…
– Врешь. Да ты все время врешь. Ты уже сто раз меня узнала, я видел! Ты каждый раз при посторонних будто извинялась за меня, я же тебя знаю!
– Нет, клянусь. Просто чучело, которое ты изображал, меня парализовывало. Мне трудно было искать тон, мне и сейчас трудно его искать, – замялась я.
– Уж, пожалуйста, поищи! – рявкнул он.
– Когда от кого-то три года нет известий, а потом он является в маникюре и модулирует голосом, разные вещи лезут в голову. Мало ли как эмиграция по мозгам вдарила!
– О господи! В сексуальной ориентации я консерватор. Просто захотелось поприкалываться. На вас со стороны посмотреть, – говорил он правду, это точно.
– Зачем?
– Сорок лет. Потом прикалываться неудобно будет.
– Очень уж ты молодо выглядишь. Прямо портрет Дориана Грея.
– Знала бы, какой кровью. Я ведь фотомоделью пашу. Голодание, питание по Шелтону, тибетские шарики омоложения, дерьмо всякое. Моя харя – мой доход, – сказал он с отвращением.
– Но ты какие-то инсталляции делал…
– Ку-ку, мода на русское кончилась. Я даже книжку сваял, сам написал, сам издал, сам купил, сам читаю. Некому читать, Ирка. Америка нашему брату богатая мачеха, а богатая мачеха хуже бедной матери. Но я не жалуюсь! А на вас посмотрел, еще меньше жалуюсь. Семь лет прошло, а у вас вместо "что делать?" все еще "кто виноват?".
Я вылезла из-под его руки, встала и начала бродить из угла в угол. Так мне было легче.
– Что ты про нас понимаешь, дурак?
– А чего тут понимать-то? Два притопа, три прихлопа и тонна вшивой многозначительности.
– На себя посмотри, Петрушка! Вырядился! – Стало понятно, что сейчас мы заведемся и будем лаяться сутки, как до его отъезда, он был единственным человеком в мире, с которым мне интересно было выяснять отношения спринтерским способом.
– Маска – это не я. Маска – это свобода и анонимность. Маска освобождает меня от правил. Я хотел вырядиться, чтоб упростить историю. Хрена бы вы тут передо мной раздевались, если б не форма Деда Мороза? Вы бы тут потемкинские деревни навели! – медовым голосом заявил он.
Как я психанула, мне даже сразу захотелось двигаться, и я начала рассовывать вещи по углам.
– Не трогай, я сам, – отдернул он.
– Еще неизвестно, кем бы ты тут сейчас был, когда здесь естественный отбор поработал! Ёка в уголовщине по самую маковку! Пупсик фирму переводов дерьма сделала! В голове две мысли остались: одна про деньги, вторая – как бы Тихоня на сторону не сорвался! Тихоня стал неприличным журналистом! Васька двинулся на патриотизме! – орала я и запихивала его имущество по полкам и чемоданам, потому что, будучи имуществом Дин, оно имело право на разбросанность, а став Димкиным, раздражало до безумия.
– Я сказал, не трогай! – рявкнул он и вырвал у меня из рук джинсы.